первую пикчу перепутал
Первое, что пришло в голову - "сто лет одиночества"
"Бесы"
"Бесы"
А ещё "Степной волк"
И, не знаю почему наверное потому что я тупое быдло меня в депрессию и одновременный восторг вгоняет "Улисс"
И, не знаю почему наверное потому что я тупое быдло меня в депрессию и одновременный восторг вгоняет "Улисс"
Спасибо, сохранил
Бесы и Улисс как то начинал читать, но не осилил
Бесы со временем нужно пробовать, потом зацепят, особенно линия Верховенского старшего - ух бля.
А Улисс я сам осилить не могу, читаю по чуть-чуть, перевариваю и откладываю до лучших дней.
"Отчаяние" Нестеренко. Читаю не так много, но это, наверно, единственное произведение, в котором я прочувствовал атмосферу. Вообще не казалось, что читаю книгу. Еще постоянно вспоминалась игра Dead Space.
Полковнику никто не пишет
это Маркес, если что, а не песня
Старик и море - хэмингуэй
Ночь в лиссабоне - ремарк
Норвежский лес - мураками
Ночь в лиссабоне - ремарк
Норвежский лес - мураками
Улисс? Ах ты чёртов извращенец
Спасибо, сохранил.
Не уверен, правда, подойдёт ли под твой запрос Гильгамеш, просто лично мне было несколько печально читать это произведение.
Постараюсь перечислить то, чего не выдадут другие аноны:
Эмиль Золя - "Жерминаль"
Юрий Домбровский - "Факультет ненужных вещей"
Андрей Платонов - "Котлован"
Чингиз Айтматов - "Плаха"
Кнут Гамсун - "Голод"
Осаму Дадзай - "Исповедь неполноценного человека"
Уильям Фолкнер - "Шум и ярость"
Томас Манн - "Волшебная гора"
Альбер Камю - "Чума"
Инио Асано - "Спокойной ночи, Пунпун" (я не шучу)
Леонид Андреев - "Бездна"
Этого тебе хватит, дединсайдик.
Если старик и море это скорее светлая грусть, то две остальные книжки это мрак залитый алкоголем, как раст и любил собственно.
Елтышевы
Туман Кинга
Ну и Путешествие на край ночи Селина.
Если тебе эта параша упадочной показалась, то Страх вратаря перед одиннадцатиметровым наверни.
Как называлась японская книга, как тряпочный чувак бухал с другом, пока в соседней комнате его жену насильник ебал, но ссал пойти разбираться и продолжал бухать.
Спасибо, сохранил. Впереди маячит отпуск, планирую погружаться на самое дно печали
> депрессивных книг.
На улицу посмотри
О, литералли я
Что фильм, что книга.
Но советую съэкономить время и просто кино посмотреть за два часа.
Но советую съэкономить время и просто кино посмотреть за два часа.
Если уж тут Кинга вспомнили, то "Противостояние". Но только первый том как весь мир погибал от пандемии.
Второй том откровенная параша.
Второй том откровенная параша.
Мне интересно, в книге тоже, как только батя его умирает ТУТ ЖЕ блять находятся какие-то добрые рандомы, буквально в ту же наносекунду))) Такая тупость пиздец. При том, что ВСЕ ВРЕМЯ до этого каждый кого они встречали хотел их съесть (кроме полудохлого деда в лесу).
Ну и весь фильм тоже говнина, типа Мучениц, ехали страданья через страданья, смотрите на страдания какие страдания.
Алсо, книга там наград какихто взяла дохуя, по моему два Пулицера. Хуй знает. Может я такой тупой и не понимаю всю ГЛУБИНУ страданий.
Книгу ты прочтёшь быстрее
>буквально в ту же наносекунду
Так они же параллельно им шли. Сын же говорил, что слышал их собаку или в другой раз видел мальчика из их семьи.
>до этого каждый кого они встречали хотел их съесть
Поэтому батя каждый раз заставлял прятаться
>книга там наград какихто взяла дохуя
У Маккарти полно наград и хороших романов. Как Кровавый меридиан или знакомый анону "Старикам тут не место".
В школе тошноту читал, нихуя не запомнил и не извлёк, помню только, что быстро стало скучно и через силу дочитывал
Держи годноту.
Книги Евгения Несмеянова
Титаник: иллюстрированная хроника рейса и гибели
Разлом Титаника
Мифы о Титанике
на английском я только техническую литературу тяну
Шайзэ партизанен ферписсдих
>blackpilled
Бодрийяр, Дебор,
Не хватает только Антиэипа, Изобретения тюрьмы и Тысячи плато.
Самый депровый чел которого я читал был Достоевский. Рыдал как ебанутый за книгой прямо
судя по описанию от нее точно можно приуныть, но у нее вроде как нет перевода
>Так они же параллельно им шли. Сын же говорил, что слышал их собаку
Вроде те, кто за ними шли в итоге спиздили у них все, когда батя к кораблю плавал. Потом он догнал того чувака и раздел его.
>Старикам тут не место
Шикарное кино, раза три смотрел, недавно на реддите было голосование по зладеям из фильмов и Антон всех выебал, заняв первое место. Надо читнуть.
Сейчас читаю В финале Джон умрет, Вонга. Фильм в свое время очень зашел.
Спасибо, сохранил
Думаю этого более чем достаточно
Джеймс Джойс: Поминки по Финнегану
Сборник рассказов мамлеева прочитай.
Я обожаю хтонь но даже для меня это был перебор
У меня был сборник «изнанка гогена» но на Флибусте его не нашёл, большие его книги не читал, но вот рассказы это просто прочитать и охуеть :)
Я обожаю хтонь но даже для меня это был перебор
У меня был сборник «изнанка гогена» но на Флибусте его не нашёл, большие его книги не читал, но вот рассказы это просто прочитать и охуеть :)
> Норвежский лес - мураками
Харуки Мураками вообще весьма депрессивный.
Хроники заводной птицы
Мой любимый спутник
Последняя его Смерть коммандора. Все они какие-то очень депрессивные. Не грустные а именно подавляющие. Но может это чисто я так воспринимаю.
Хороший тред. Хорошие люди с хорошим вкусом в литературе. Горжусь двачем.
Недавно скачал «путешествие на край ночи» и другие его книги. Стоит начинать осенью читать ?)
"Котлован" Платонова читал? Он одновременно и убийственно депрессивный и до тряски угарный. Дикое сочетание.
"Сердце тьмы" - кайф, а экзистенциалистов не люблю.
Могу посоветовать романы Константина Вагинова. Атмосфера осени умирания и медленно накатывающей тоски по мере продвижения по страницам (их в районе полторы сотни на роман) обеспечены. Начать советую с "Козлиной песни" и, если понравится, продолжить "Трудами и днями Свистонова".
"Парфюмер" и "Мартин Иден"
>путешествие на край ночи
Ну так нахрена качал-то. Конечно.
Ну и "Униженные и оскорблённые" Достоевского
Ну и ещё "человек недостойный" Осаму Дадзай
Та чтоб не забыть что есть такие книги. У Селина интересная биография, вот и накачал его творений
>"Посторонний" Альбер Камю
а че в ней грустного? Веселая книжка
Ебать, элита, а полсписка - форсы с букача.
Ну и в догонку "Морфий", "Триумфальная арка"
Держи, пердикс
>особенно линия Верховенского старшего - ух бля
какая там линия? просто долбоеб какой то
проходной роман на самом деле
а вот чтобы поймать маконахи надо читать то же самое что читал настоящий детектив
thomas ligotti - conspiracy against the human race
ну и emil chioran - the trouble with being born
смотри не убейся потом
камю и конрад вообще не про депрессию, жизнеутверждающие на самом деле романы, где у жизни таки находится смысол
сартр просто шиз-долбоеб
платонова, андреева если кто советовал, вот их поддвачну
кормак маккарти - кровавый меридиан (только на английском) - охуеешь
У Платонова через всю чернуху всегда какой-то лучик света светит, задепресовать от него намного сложнее чем от того же Кафки, у которого херасдва тебе, а не лучик.
этого двачну
селина двачну
мамлеева поддвачну, но это другой сорт
айтматов, домбровский, андреев - поддвачну, шум и ярость только на английском, я хз как там поток сознания перевели
вообще фолкнер весь
например sanctuary у него - по этой книге частично груз 200 балабанова
камю - нет, особенно чума нет, она оптимистична
голод гамсуна - то же самое
степной - нет, это скукота о том как скуф страдает от одиночества и завидует буржуазному счастью, полнейшая хуета если ты сам не такой и автор об этом предупреждает
улисс тоже нет, мало депрессии
-анон
вообще все кто достоевского советует - нет там депрессии
эти аноны имеют ввиду что персонажей жалко - это да
самая "депрессивная" у него - преступление и наказание
вообще мало там надежды
идиот - второе место
а еще у него рассказы глупенькие есть потипу как у кафки сюрреальные, про то как человека крокодил проглотил например
вот они даже скорее депрессивнее чем что-то более серьезное у него
у достоевского всегда есть свет и святость и надежда и смысл, он - оптимист
- анон
эти аноны имеют ввиду что персонажей жалко - это да
самая "депрессивная" у него - преступление и наказание
вообще мало там надежды
идиот - второе место
а еще у него рассказы глупенькие есть потипу как у кафки сюрреальные, про то как человека крокодил проглотил например
вот они даже скорее депрессивнее чем что-то более серьезное у него
у достоевского всегда есть свет и святость и надежда и смысл, он - оптимист
- анон
Берджесса наверни, "Семя желания".
мимо
не всегда там лучик у платонова, а кафка это комедия, там в голос смеяться следует
Достоевский "Записки из подполья". Горой там прям эталонный битард с двача, книга оформлена как дневник безымянного рассказчика, прям как пасты с двача читаешь. Я узнавал в герое себя, чувствовал отчаяние и гнев от того, что понимаю мироощущение героя, и вел бы себя так же как он, или даже еще более жалким образом
И эпиграф там хороший
>И автор записок и самые «Записки», разумеется, вымышлены. Тем не менее такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество.
Громов, Мягкая посадка
Руденко, Все будет хорошо, милый
Олдингтон "Смерть Героя"
Можно переводу читать, автор название есть, значит и перевод можно искать, вообще там на картинках половина книг и так переведенные, от японских, немецких, французских, русских и так далее авторов
Ребята курили и расспрашивали Петрова, сколько человек пришло по этапу,
много ли малолеток, первый ли раз в тюрьме. Он отвечал, а сам рассматривал
камеру. Она была небольшая. Всего три двухъярусных кровати. Он занял шестое,
последнее свободное место. Возле вешалки с фуфайками, на табурете, стоял
бачок с водой. В углу у самой двери притулилась параша. У окна между
кроватями стоял стол. На столе лежала немытая посуда. Стол и пол были
настолько грязные, что между ними не было никакой разницы.
Ребята встали с кроватей, и цыган сказал:
-- Тэк-с... Значит, в тюрьме ты в первый раз. А всем новичкам делают
прописку. Слыхал?
-- Да, слыхал. -- Но в чем заключается прописка, Коля не знал.
-- Ну что ж, надо морковку вить. Сколько морковок будем ставить?
Ребята называли разные цифры. Остановились на тридцати: двадцать
холодных и десять горячих.
-- А банок с него и десяти хватит, -- предложил один.
-- Десяти хватит, -- поддержали остальные.
Морковку из полотенца свили быстро. Ее вили с двух сторон, а один
держал за середину. То, что они сделали, и правда походило на морковку, по
всей длине как бы треснутую. Цыган взял ее и ударил по своей ноге с
оттяжкой.
-- Н-нештяк.
-- Добре, -- поддакнул другой.
Посреди камеры поставили табурет, и белобрысый, обращаясь к худому и
потому казавшемуся высоким парню, сказал:
-- Смех, на волчок.
Смех вразвалочку подошел к двери и затылком закрыл глазок, чтобы
надзиратель не видел, что здесь будет происходить.
-- Кто первый?--спросил белобрысый и, протянув парню с пухлым лицом
морковку, добавил: -- Давай короче.
Пухломордый взял морковку, встряхнул ее и, усмехнувшись, приказал Коле:
-- Ложись.
Коля перевалился через табуретку. Руки и ноги касались пола. Парень
взмахнул морковкой и что было силы ударил Колю по ягодицам.
-- Раз, -- начал отсчет один из малолеток.
-- Слабо,-- корил белобрысый,
-- Ты что, -- вставил цыган, -- забыл, как ставили тебе?
Парень сжал губы, и во второй раз у него вышло лучше.
--Два.
--Во-о!
-- Три.
-- Это тоже добре, -- комментировал цыган.
-- Четыре.
Задницу у Коли жгло. Удары хоть и были сильные, но терпимые. Он понял,
что морковка хлещет покрепче ремня. Кончил бить один, начал второй. Ягодицы
уже горели. Четырнадцать холодных поставили, осталось шесть. Теперь очередь
была Смеха. Его заменили на глазке. Удары у Смеха были слабые, но боль все
равно доставляли. Он отработал свое и опять стал на глазок. Осталось десять
горячих. Конец морковки чуть не до половины намочили.
-- Дер-р-ржись, -- сказал цыган Коле.
Мокрая морковка просвистела в воздухе и, описав дугу, обожгла Коле обе
ягодицы. Цыган бил сильнее. И бить не торопился. Свое удовольствие
растягивал. Ударив три раза, он намочил конец морковки еще, повытягивал ее,
помахал в воздухе и, крякнув, с выдохом ударил. Только у Коли стихла боль,
как цыган взмахнул в последний раз, попав, как и хотел, самым концом
морковки. Такой удар был больнее.
Но вот морковка в руках у белобрысого.
-- На-ка смочи, -- подал он ее пухломордому.
Теперь морковка была мокрая почти вся.
Белобрысый свернул ее потуже, повытягивал так же, как цыган. Парни,
видя, что он скоро ударит, загоготали, предвкушая удовольствие. Все знали по
себе, как он бьет.
-- Ты ему,--сказал цыган,--ударь разок не поперек, а провдоль. Чтоб
хром лопнул.
-- Он тогда в штаны накладет, -- заметил другой.
Коля понял, что били вначале слабые, а теперь надо выдержать самое
главное. И не крикнуть. А то надзиратель услышит. Петрову было неловко
лежать, перевалившись через табурет. Из его рта пока не вылетел ни один
стон. Вот потому его хлестали сильнее, стараясь удачным ударом вырвать из
него вскрик. Чтобы унизить. Упрекнуть. Коля понимал это и держался.
Белобрысый поднял обе руки до уровня плеч, в правой держа морковку.
Расслабился, вздохнул, переложил конец морковки в левую руку и, сказав:
"Господи, благослови", с оттяжкой что было мочи ударил. Задница у Коли и так
горела, а сейчас, после удара, будто кто на нее кипятка плеснул. Следующий
удар не заставил себя ждать. Только утихла боль, белобрысый сплеча, без
всякой оттяжки хлестанул вдругорядь. Удар был сильнее первого. Коля после
него изогнул спину, но не застонал. Ребята каждый удар сопровождали кто
выдохом, будто били сами, кто прибауткой. Их бесило, что пацан не стонал. Им
хотелось этого. Они ждали стона. Тогда белобрысый стал бы бить тише. Но Коля
терпел. Последний удар был самый сильный. Казалось, в него вложена вся сила.
Но стона нет. Белобрысый отдал морковку, чтобы к ее концу привязали кружку,
и сказал:
-- Молодец, Камбала. Не ожидал. Не то что ты, Смех!
Смех с ненавистью взглянул на Петрова. Он перед Камбалой унижен. Перед
этим одноглазым...
Пока привязывали к концу морковки кружку, Коля передохнул. Осталось
вытерпеть последние десять банок. Алюминиевая кружка к ошпаренной заднице
будет прилипать больнее.
Поставили Коле и банки. Он выдержал. Ни стона. Задница горела, будто с
нее сняли кожу. Его еще ни разу так долго никто не бил. Белобрысый и двое
ребят остались довольны Петровым. Так терпеть должны все. Но двое, цыган и
Смех, были разъярены и возненавидели его.
Коля закурил. Все смотрели на него.
--Н-ну с-садись, -- сказал цыган. -- Что стоишь?
Парни засмеялись. Все понимали, что сесть ему сейчас невозможно.
-- Покури, передохни,--беззлобно сказал белобрысый.--Садиться еще
придется. Кырочки, тромбоны и игры остались. -- Он помолчал, глядя на Колю,
потом добродушно, будто не было никакой прописки, сказал: -- Теперь можно
знакомиться. -- И протянул широкую жесткую ладонь. -- Миша.
-- Коля.
Вторым дал руку цыган.
-- Федя.
Третий был тезка, а четвертого звали Вася. Смех дал руку и сказал:
-- Толя.
-- Не Толя,-- оборвал его Миша,-- а Смех.
-- Ну, Смех, -- недовольно протянул он.
--А ты, --сказал Миша, обращаясь к Коле,--отныне не Коля, а Камбала.
Эта кличка тебе подходит.
Посреди камеры поставили скамейку.
-- Садись, -- сказал цыган, -- сейчас получишь по две кырочки и по два
тромбона.
Коля сел.
-- Делай. Вася, -- скомандовал Миша.
Вася подошел, нагнул Коле голову, сжал пальцы правой руки и,
размахнувшись, залепил ему по шее. Раздался шлепок.
-- Р-раз, -- произнес цыган.
И тут Вася, вновь примерившись, закатил Коле вторую кырочку.
-- Следующий.
Когда бил Миша, голова сотрясалась, чуть не отскакивая от шеи, и
хлопок, похожий на выстрел, таял под потолком. Шею ломило.
Затем ребята поставили Коле по два тромбона. Одновременно ладонями били
по ушам и с ходу, соединив их, рубили по голове. Уши пылали. В ушах звенело.
много ли малолеток, первый ли раз в тюрьме. Он отвечал, а сам рассматривал
камеру. Она была небольшая. Всего три двухъярусных кровати. Он занял шестое,
последнее свободное место. Возле вешалки с фуфайками, на табурете, стоял
бачок с водой. В углу у самой двери притулилась параша. У окна между
кроватями стоял стол. На столе лежала немытая посуда. Стол и пол были
настолько грязные, что между ними не было никакой разницы.
Ребята встали с кроватей, и цыган сказал:
-- Тэк-с... Значит, в тюрьме ты в первый раз. А всем новичкам делают
прописку. Слыхал?
-- Да, слыхал. -- Но в чем заключается прописка, Коля не знал.
-- Ну что ж, надо морковку вить. Сколько морковок будем ставить?
Ребята называли разные цифры. Остановились на тридцати: двадцать
холодных и десять горячих.
-- А банок с него и десяти хватит, -- предложил один.
-- Десяти хватит, -- поддержали остальные.
Морковку из полотенца свили быстро. Ее вили с двух сторон, а один
держал за середину. То, что они сделали, и правда походило на морковку, по
всей длине как бы треснутую. Цыган взял ее и ударил по своей ноге с
оттяжкой.
-- Н-нештяк.
-- Добре, -- поддакнул другой.
Посреди камеры поставили табурет, и белобрысый, обращаясь к худому и
потому казавшемуся высоким парню, сказал:
-- Смех, на волчок.
Смех вразвалочку подошел к двери и затылком закрыл глазок, чтобы
надзиратель не видел, что здесь будет происходить.
-- Кто первый?--спросил белобрысый и, протянув парню с пухлым лицом
морковку, добавил: -- Давай короче.
Пухломордый взял морковку, встряхнул ее и, усмехнувшись, приказал Коле:
-- Ложись.
Коля перевалился через табуретку. Руки и ноги касались пола. Парень
взмахнул морковкой и что было силы ударил Колю по ягодицам.
-- Раз, -- начал отсчет один из малолеток.
-- Слабо,-- корил белобрысый,
-- Ты что, -- вставил цыган, -- забыл, как ставили тебе?
Парень сжал губы, и во второй раз у него вышло лучше.
--Два.
--Во-о!
-- Три.
-- Это тоже добре, -- комментировал цыган.
-- Четыре.
Задницу у Коли жгло. Удары хоть и были сильные, но терпимые. Он понял,
что морковка хлещет покрепче ремня. Кончил бить один, начал второй. Ягодицы
уже горели. Четырнадцать холодных поставили, осталось шесть. Теперь очередь
была Смеха. Его заменили на глазке. Удары у Смеха были слабые, но боль все
равно доставляли. Он отработал свое и опять стал на глазок. Осталось десять
горячих. Конец морковки чуть не до половины намочили.
-- Дер-р-ржись, -- сказал цыган Коле.
Мокрая морковка просвистела в воздухе и, описав дугу, обожгла Коле обе
ягодицы. Цыган бил сильнее. И бить не торопился. Свое удовольствие
растягивал. Ударив три раза, он намочил конец морковки еще, повытягивал ее,
помахал в воздухе и, крякнув, с выдохом ударил. Только у Коли стихла боль,
как цыган взмахнул в последний раз, попав, как и хотел, самым концом
морковки. Такой удар был больнее.
Но вот морковка в руках у белобрысого.
-- На-ка смочи, -- подал он ее пухломордому.
Теперь морковка была мокрая почти вся.
Белобрысый свернул ее потуже, повытягивал так же, как цыган. Парни,
видя, что он скоро ударит, загоготали, предвкушая удовольствие. Все знали по
себе, как он бьет.
-- Ты ему,--сказал цыган,--ударь разок не поперек, а провдоль. Чтоб
хром лопнул.
-- Он тогда в штаны накладет, -- заметил другой.
Коля понял, что били вначале слабые, а теперь надо выдержать самое
главное. И не крикнуть. А то надзиратель услышит. Петрову было неловко
лежать, перевалившись через табурет. Из его рта пока не вылетел ни один
стон. Вот потому его хлестали сильнее, стараясь удачным ударом вырвать из
него вскрик. Чтобы унизить. Упрекнуть. Коля понимал это и держался.
Белобрысый поднял обе руки до уровня плеч, в правой держа морковку.
Расслабился, вздохнул, переложил конец морковки в левую руку и, сказав:
"Господи, благослови", с оттяжкой что было мочи ударил. Задница у Коли и так
горела, а сейчас, после удара, будто кто на нее кипятка плеснул. Следующий
удар не заставил себя ждать. Только утихла боль, белобрысый сплеча, без
всякой оттяжки хлестанул вдругорядь. Удар был сильнее первого. Коля после
него изогнул спину, но не застонал. Ребята каждый удар сопровождали кто
выдохом, будто били сами, кто прибауткой. Их бесило, что пацан не стонал. Им
хотелось этого. Они ждали стона. Тогда белобрысый стал бы бить тише. Но Коля
терпел. Последний удар был самый сильный. Казалось, в него вложена вся сила.
Но стона нет. Белобрысый отдал морковку, чтобы к ее концу привязали кружку,
и сказал:
-- Молодец, Камбала. Не ожидал. Не то что ты, Смех!
Смех с ненавистью взглянул на Петрова. Он перед Камбалой унижен. Перед
этим одноглазым...
Пока привязывали к концу морковки кружку, Коля передохнул. Осталось
вытерпеть последние десять банок. Алюминиевая кружка к ошпаренной заднице
будет прилипать больнее.
Поставили Коле и банки. Он выдержал. Ни стона. Задница горела, будто с
нее сняли кожу. Его еще ни разу так долго никто не бил. Белобрысый и двое
ребят остались довольны Петровым. Так терпеть должны все. Но двое, цыган и
Смех, были разъярены и возненавидели его.
Коля закурил. Все смотрели на него.
--Н-ну с-садись, -- сказал цыган. -- Что стоишь?
Парни засмеялись. Все понимали, что сесть ему сейчас невозможно.
-- Покури, передохни,--беззлобно сказал белобрысый.--Садиться еще
придется. Кырочки, тромбоны и игры остались. -- Он помолчал, глядя на Колю,
потом добродушно, будто не было никакой прописки, сказал: -- Теперь можно
знакомиться. -- И протянул широкую жесткую ладонь. -- Миша.
-- Коля.
Вторым дал руку цыган.
-- Федя.
Третий был тезка, а четвертого звали Вася. Смех дал руку и сказал:
-- Толя.
-- Не Толя,-- оборвал его Миша,-- а Смех.
-- Ну, Смех, -- недовольно протянул он.
--А ты, --сказал Миша, обращаясь к Коле,--отныне не Коля, а Камбала.
Эта кличка тебе подходит.
Посреди камеры поставили скамейку.
-- Садись, -- сказал цыган, -- сейчас получишь по две кырочки и по два
тромбона.
Коля сел.
-- Делай. Вася, -- скомандовал Миша.
Вася подошел, нагнул Коле голову, сжал пальцы правой руки и,
размахнувшись, залепил ему по шее. Раздался шлепок.
-- Р-раз, -- произнес цыган.
И тут Вася, вновь примерившись, закатил Коле вторую кырочку.
-- Следующий.
Когда бил Миша, голова сотрясалась, чуть не отскакивая от шеи, и
хлопок, похожий на выстрел, таял под потолком. Шею ломило.
Затем ребята поставили Коле по два тромбона. Одновременно ладонями били
по ушам и с ходу, соединив их, рубили по голове. Уши пылали. В ушах звенело.
Раскрашенная птица.
-- А сейчас, Камбала, будем играть в хитрого соседа,-- объявил Миша.
-- Я буду хитрым соседом, -- вызвался цыган.
-- Игра заключается в следующем, -- продолжал Миша. -- Вы двое садитесь
на скамейку, на головы вам накидываем фуфайку, а потом через фуфайку бьем
вас по головам. Вы угадываете, кто ударил. Это та же игра, что и жучок.
Вернее сказать--тюремный жучок. Только вместо ладони бьют по голове. Итак,
начали.
Коля и Федя сели на скамейку. На них вмиг накинули фуфайку, и Коля тут
же получил удар кулаком по голове. Он поднял фуфайку и посмотрел на Мишу,
так как удар был сильный.
-- Ты?
-- Нет!
Теперь Коля накинул подол фуфайки на голову сам. Следующий удар получил
Федя. Но он тоже не угадал. Коля не отгадал и во второй раз и в третий. А в
четвертый его ударили не кулаком, а чем-то тяжелым, отчего в голове
загудело. Но он не отгадал опять. Теперь не только задница ныла, но и голова
гудела. Вот он опять получил удар чем-то тяжелым и понял, что на этот раз
ударил сосед. Коля скинул фуфайку и показал пальцем на Федю.
-- Это он.
-- Ох и тугодум ты. Бьют тебя все, а надо на соседа показывать. Ведь
игра же называется хитрый сосед, -- улыбаясь, сказал Миша.
Следующая игра называлась петух. Коля с усилием натянул рукава фуфайки
на ноги. И тут его голову обхватили две дюжие руки, наклонили ее и, просунув
под воротник, натянули фуфайку на спину. Затем цыган с пренебрежением
толкнул Колю ногой. Коля закачался на спине, как ванька-встанька, и
остановился. Петух был своего рода капкан или смирительная рубашка: Колина
голова была у самых колен, ноги, продетые в рукава, бездействовали, руки,
прижатые фуфайкой, стянуть ее были не в силах. Он катался по полу, стараясь
выбраться из петуха, но тщетно. С ним могли сделать все что угодно. Ребята
давились от смеха, наслаждаясь его беспомощностью.
Ярости уже не было в Коле, чувства были парализованы. Ему хотелось
одного -- чтоб побыстрее все кончилось. Воля его была надломлена. Раньше он
думал, что среди заключенных есть какое-то братство, что они живут дружно
между собой, что беда их сближает и что они делятся последней коркой хлеба,
как родные братья. Первый же час в камере принес ему разочарование. Он готов
был плакать. Лучше провалиться в тартарары, чем беспомощному валяться на
полу под насмешки друзей по несчастью.
-- Хорош гоготать. Побалдели -- и будет. Снимите петуха, -- сказал
Миша.
Но никто не двинулся с места. Освобождать никому не хотелось. Все же
тезка освободил ему голову, и Коля медленно, будто контуженый, стал
вытаскивать ноги из рукавов. Бот он свободен. Фуфайка лежит рядом. Но он
продолжает сидеть на полу. Федя-цыган подходит, заглядывает ему в лицо и,
отойдя к двери, расстегивает ширинку. Коля невидящим взглядом смотрит в пол.
Цыган оборачивается и подходит к Петрову. Камера остолбенела. Такого еще
никто не видывал. Цыган остановился в двух шагах от Коли и стал тужиться.
Коля поднял на него глаза, но остался недвижим. Ему надо было встать, но
этот час кошмара вымотал его и он не соображал, как ему быть. Струя побежала
и стала приближаться к Коле, еще доля секунды -- и она ударит в лицо. Коля
не вскочил с пола, а только инстинктивно, будто в лицо летит камень, поднял
руку. Ладонь встретила струю, и от нее полетели сотни брызг в стороны.
-- Федя, Федя, ну зачем ты, Федя? -- Встать Коля не мог.
Цыган смеялся. Струя колебалась. Коля водил рукой, ловя струю, и она
разбивалась о ладонь. Но вот до него дошло, что надо сделать, и он вскочил с
пола. Цыган прекратил. В камере стояло гробовое молчание. Первым его нарушил
цыган:
-- Ну, остается еще одно -- и хватит с тебя.
Все молчали.
-- В тюрьме есть закон, -- продолжал цыган, -- и в нашей камере тоже:
все новички целуют парашу.
Коля не знал, когда кончится эта пытка, и был сейчас готов на все. Что
параша дело плохое -- эти слова не пришли ему на память. Не до воспоминаний.
Все как во сне. Но почему-то целовать парашу показалось ему странным, и он,
посмотрев на цыгана, спросил:
-- И ты целовал?
-- А как же...
Коля обвел взглядом ребят, сидящих на кроватях. Они молчали. И он
спросил:
-- А что, правда надо целовать парашу?
Ответом--молчание. Коля заколебался. Тогда Смех поддержал цыгана:
-- Целуй. Все целуют.
-- Вот поцелуешь--и на этом конец,--вмешался опять цыган. Как хотелось
Коле сейчас, чтоб все это кончилось. Сломленная воля говорила: целуй,--но
сердце подсказывало: не надо.
Не доверяя цыгану и Смеху, он посмотрел на Мишу, самого авторитетного в
камере. Миша был доволен Колей -- он ни разу не застонал, когда его
прописывали. Но теперь, когда Коля малодушничал, Мише не было его жалко.
-- Парашу целуют все. Это закон,-- сказал он.
Коля еще раз обвел всех взглядом и остановился на цыгане.
-- Ну что же, целуй,-- растягивая слова, чтобы не заикаться, сказал
цыган.
-- А куда целовать?
-- Открой крышку и в крышку изнутри.
Коля медленно подошел к параше -- она стояла у самой стены -- и откинул
крышку.
-- Сюда? -- указал он пальцем на зернистую, отбеленную солями
внутреннюю сторону крышки.
-- Сюда,-- кивнул цыган.
Сердце, сердце опять подсказывало Коле, что целовать парашу не надо. Но
крышка открыта--мосты сожжены. К ребятам он стоял спиной и нагибался к
крышке медленно, будто она его могла полоснуть, словно нож, по горлу. Из
параши несет мочой. Вот уже крышка рядом, он тянет к ней губы, будто она
раскаленная и, прикоснувшись, обожжет их. В камере тишина. Все замерли,
будто сейчас свершится что-то такое, от чего зависит их судьба.
-- Я буду хитрым соседом, -- вызвался цыган.
-- Игра заключается в следующем, -- продолжал Миша. -- Вы двое садитесь
на скамейку, на головы вам накидываем фуфайку, а потом через фуфайку бьем
вас по головам. Вы угадываете, кто ударил. Это та же игра, что и жучок.
Вернее сказать--тюремный жучок. Только вместо ладони бьют по голове. Итак,
начали.
Коля и Федя сели на скамейку. На них вмиг накинули фуфайку, и Коля тут
же получил удар кулаком по голове. Он поднял фуфайку и посмотрел на Мишу,
так как удар был сильный.
-- Ты?
-- Нет!
Теперь Коля накинул подол фуфайки на голову сам. Следующий удар получил
Федя. Но он тоже не угадал. Коля не отгадал и во второй раз и в третий. А в
четвертый его ударили не кулаком, а чем-то тяжелым, отчего в голове
загудело. Но он не отгадал опять. Теперь не только задница ныла, но и голова
гудела. Вот он опять получил удар чем-то тяжелым и понял, что на этот раз
ударил сосед. Коля скинул фуфайку и показал пальцем на Федю.
-- Это он.
-- Ох и тугодум ты. Бьют тебя все, а надо на соседа показывать. Ведь
игра же называется хитрый сосед, -- улыбаясь, сказал Миша.
Следующая игра называлась петух. Коля с усилием натянул рукава фуфайки
на ноги. И тут его голову обхватили две дюжие руки, наклонили ее и, просунув
под воротник, натянули фуфайку на спину. Затем цыган с пренебрежением
толкнул Колю ногой. Коля закачался на спине, как ванька-встанька, и
остановился. Петух был своего рода капкан или смирительная рубашка: Колина
голова была у самых колен, ноги, продетые в рукава, бездействовали, руки,
прижатые фуфайкой, стянуть ее были не в силах. Он катался по полу, стараясь
выбраться из петуха, но тщетно. С ним могли сделать все что угодно. Ребята
давились от смеха, наслаждаясь его беспомощностью.
Ярости уже не было в Коле, чувства были парализованы. Ему хотелось
одного -- чтоб побыстрее все кончилось. Воля его была надломлена. Раньше он
думал, что среди заключенных есть какое-то братство, что они живут дружно
между собой, что беда их сближает и что они делятся последней коркой хлеба,
как родные братья. Первый же час в камере принес ему разочарование. Он готов
был плакать. Лучше провалиться в тартарары, чем беспомощному валяться на
полу под насмешки друзей по несчастью.
-- Хорош гоготать. Побалдели -- и будет. Снимите петуха, -- сказал
Миша.
Но никто не двинулся с места. Освобождать никому не хотелось. Все же
тезка освободил ему голову, и Коля медленно, будто контуженый, стал
вытаскивать ноги из рукавов. Бот он свободен. Фуфайка лежит рядом. Но он
продолжает сидеть на полу. Федя-цыган подходит, заглядывает ему в лицо и,
отойдя к двери, расстегивает ширинку. Коля невидящим взглядом смотрит в пол.
Цыган оборачивается и подходит к Петрову. Камера остолбенела. Такого еще
никто не видывал. Цыган остановился в двух шагах от Коли и стал тужиться.
Коля поднял на него глаза, но остался недвижим. Ему надо было встать, но
этот час кошмара вымотал его и он не соображал, как ему быть. Струя побежала
и стала приближаться к Коле, еще доля секунды -- и она ударит в лицо. Коля
не вскочил с пола, а только инстинктивно, будто в лицо летит камень, поднял
руку. Ладонь встретила струю, и от нее полетели сотни брызг в стороны.
-- Федя, Федя, ну зачем ты, Федя? -- Встать Коля не мог.
Цыган смеялся. Струя колебалась. Коля водил рукой, ловя струю, и она
разбивалась о ладонь. Но вот до него дошло, что надо сделать, и он вскочил с
пола. Цыган прекратил. В камере стояло гробовое молчание. Первым его нарушил
цыган:
-- Ну, остается еще одно -- и хватит с тебя.
Все молчали.
-- В тюрьме есть закон, -- продолжал цыган, -- и в нашей камере тоже:
все новички целуют парашу.
Коля не знал, когда кончится эта пытка, и был сейчас готов на все. Что
параша дело плохое -- эти слова не пришли ему на память. Не до воспоминаний.
Все как во сне. Но почему-то целовать парашу показалось ему странным, и он,
посмотрев на цыгана, спросил:
-- И ты целовал?
-- А как же...
Коля обвел взглядом ребят, сидящих на кроватях. Они молчали. И он
спросил:
-- А что, правда надо целовать парашу?
Ответом--молчание. Коля заколебался. Тогда Смех поддержал цыгана:
-- Целуй. Все целуют.
-- Вот поцелуешь--и на этом конец,--вмешался опять цыган. Как хотелось
Коле сейчас, чтоб все это кончилось. Сломленная воля говорила: целуй,--но
сердце подсказывало: не надо.
Не доверяя цыгану и Смеху, он посмотрел на Мишу, самого авторитетного в
камере. Миша был доволен Колей -- он ни разу не застонал, когда его
прописывали. Но теперь, когда Коля малодушничал, Мише не было его жалко.
-- Парашу целуют все. Это закон,-- сказал он.
Коля еще раз обвел всех взглядом и остановился на цыгане.
-- Ну что же, целуй,-- растягивая слова, чтобы не заикаться, сказал
цыган.
-- А куда целовать?
-- Открой крышку и в крышку изнутри.
Коля медленно подошел к параше -- она стояла у самой стены -- и откинул
крышку.
-- Сюда? -- указал он пальцем на зернистую, отбеленную солями
внутреннюю сторону крышки.
-- Сюда,-- кивнул цыган.
Сердце, сердце опять подсказывало Коле, что целовать парашу не надо. Но
крышка открыта--мосты сожжены. К ребятам он стоял спиной и нагибался к
крышке медленно, будто она его могла полоснуть, словно нож, по горлу. Из
параши несет мочой. Вот уже крышка рядом, он тянет к ней губы, будто она
раскаленная и, прикоснувшись, обожжет их. В камере тишина. Все замерли,
будто сейчас свершится что-то такое, от чего зависит их судьба.
Чёрный обелиск и Ремарк в целом.
Старик и море
Полковнику никто не пишет
Читай "Путешествие на край ночи", "Из замка в замок",
остальное не очень.
Лиготти прямо в тему с Макконахи, потому что автор чисто его с идей Чорана + Лиготти и списал. Но Чорана читать просто невозможно, такое нудное инцельское нытье, а Лиготти годнота, когда что-то по мерзости на уровне контр-культуры, но не шокирует пидорасами и каннибализмом с зоофилией.
у последней черты - арцыбашев
я выпилился после этой хуйни
Элементарные частицы
Обломов
Похороните меня за плинтусом
>Посторонний
Блять. Так дерьмово перевели только две тупые пизды. Первый перевод мужика был нормальным.
>Сартр
Иди нахуй
любой гностический апокриф или сочинение туда же
что тебя так расстроило?
>там в голос смеяться следует
Разве что сардоническим смехом.
Водолазкин - Лавр
Еще не дочитал, но очень необычно, Достоевского напомнило.
Еще не дочитал, но очень необычно, Достоевского напомнило.
Видел картинку такую же, там подпись
FUCK YES FINALLY YES!!!
Исповедь неполноценного человека смотрел аниме
>смотрел аниме
Заорал, чёт. Достойный сюжет.
"Ночевала тучка золотая" Приставкина. И в целом его остальные повести тоже.
А чем так "Посторонний" грустный? Мне кажется, по меркам Камю, там Мерсо скорее счастлив, чем нет.
Классические истории. Кстати по теме треда как раз, там пиздец на пиздеце.
Вещь хорошая, с послевкусием. Но точно по депрессивности не дотягивает до многих книг тут перечисленных.
Буковски Почтамт
Ну и хуйню же ты читаешь
Джесси Болл - Стоит только замолчать
Top.
Двачую люто бешено.
Это вообще пиздец всему.
Лучше даже не читайте.
Will to power — кринж.
Ницше не писал эту книгу. Его ебанашка-сестра уже после его кончины скомпоновала разрозненные записи и решила хайпануть.
das kapital
Не забывайте добавлять теги, ребята. А то слипнется в общую кучу.
Уоттс Ложная Слепота. Лютая депра написанная тру битардом ученым морским биологом, который всю свою жизнь с 4-5 котами - когда умирал очередной кот от старости, Уоттс заводил нового. Только в старости к нему прилипла какая то пизда тоже старая ноунейм писака, конечно, после успеха Ложной слепоты.
Этак книжка - лютая ненависть к пездам, к человеческой цивилизации, даже просто к сознанию человека и как оно лживо спроектированно, обернутая в нф-роман про первый про первый контакт с элиенами.
Когда читаю понимаю что не настолько умный как о себе думаю.
Томас Лиготти. Заговор против человеческой расы
>любимых депрессивных книг
>"Тошнота" Жан Поль Сартр
Это же какой-то кал.
Почему ещё не было?
Анонич, мнение субъективное, кто-то может оспорить, но перечислю следующие произведения, которые загнали меня в серость:
- Экзюпери "Маленький принц" (правда, не рофлю, до сих пор перечитываю и ловлю какой-то депресняк);
- В. Астафьев "Прокляты и убиты";
- Г. Уэллс "Машина времени";
- Д. Лондон "Мартин Иден" (уже было, но все равно включу в список);
- О. Дадзай "Исповедь неполноценного человека"
- Экзюпери "Маленький принц" (правда, не рофлю, до сих пор перечитываю и ловлю какой-то депресняк);
- В. Астафьев "Прокляты и убиты";
- Г. Уэллс "Машина времени";
- Д. Лондон "Мартин Иден" (уже было, но все равно включу в список);
- О. Дадзай "Исповедь неполноценного человека"
Потому что этому унылому бояну лет больше чем многим нынешним харкачерам.
Тупо описание жизни неудачника. В конце даже пустил скупую слезу до сих пор жалею, что подарил первой встречной шлюхе эту книгу, так бы перечитал
1) Кирилл Рябов "Чистилище" (на бумаге печатается в сборнике сжигателя трупов). Сборник рассказов про блокадный Ленинград с описанием каннибализма, частых смертей от холода и голода, предательства. Довольно грязная и грустная литература. Рябов вообще пишет на тематику беззащитности человека перед окружением.
2) Ну за эту хуйню Гамсун вроде как Нобелевскую получил. Местами жизнеутверждающе, но по большей части - хтонь. Роман о человеке, ушедшим в тайгу от людей вот уже который год и лес стал его домом. Заводит там семью, строит дом и тд. Но даже тут гавно-люди пытаются ломать его уклад. Если коротко.
3) Это классика. Культ деревни, народа быдла - народа скота, все друг друга режут, а если не режут, то ебутся. Все по несколько раз предают друг друга, а в конце зверски передыхают. Будущему, согласно Шолохову, походу пизда
4) Просто грустные эссе про то, почему по мнению пизды Лэнг писатели пьют. Грустнее всего про Хемингуэя, конечно. На вечерок книженция
2) Ну за эту хуйню Гамсун вроде как Нобелевскую получил. Местами жизнеутверждающе, но по большей части - хтонь. Роман о человеке, ушедшим в тайгу от людей вот уже который год и лес стал его домом. Заводит там семью, строит дом и тд. Но даже тут гавно-люди пытаются ломать его уклад. Если коротко.
3) Это классика. Культ деревни, народа быдла - народа скота, все друг друга режут, а если не режут, то ебутся. Все по несколько раз предают друг друга, а в конце зверски передыхают. Будущему, согласно Шолохову, походу пизда
4) Просто грустные эссе про то, почему по мнению пизды Лэнг писатели пьют. Грустнее всего про Хемингуэя, конечно. На вечерок книженция
>"Сердце тьмы" Джозеф Конрад
Ни о чём. Всю книгу нас подводят ко встрече с загадочным Курцем, личность которого в итоге никак не раскрывается.
>Анонче, поделись списком своих любимых депрессивных книг.
"1984" Оруэлла
"Второе нашествие марсиан" Стругацких.
Уж если стругацких помянули то у них депрясняка хватает.
Тот же пикник на обочине тоска и пиздец.
Жук в муравейнике.
Ну на добивочку, Град обреченный и гадкие лебеди.
Волны гасят ветер с натяжкой т.к. это скорее рефлексия о тщетности всех человеческих действий, даже самых светлых.
>Град обреченный
Он, наоборот, оптимистичен. Изя достиг своей цели, Андрей вырос над собой. А "Второе нашествие" - это тлен.
И тем не менее под запрос Опа попадает. Раст в конце с собой тоже примирился, но вот путь которым он к этому шел мрак и пиздец, так и в Граде.
Депрессивное произведение не обязательно должно заканчиваться шагом в окно.
В том же Норвежском лесу гг тоже обретает себя, но путь ой вей.
Зис
Из недавнего.
Это же не книга...
Да почти что книга...
Какие другие книги этого автора порекомендуешь?
Тогла ещё ХМ и волк среди нас ещё сыгрануть.
Ну эти хз, а на ДЭ я всплакнул пару раз, когда он общался с бывшей по телефону и по поводу нее галюны ловил.
Плоды земли уж точно не депрессивные
>Полный тред книгодебилов
в компьютер поиграть не пробовали, ну или там с тянучкой погулять, задроты очкастые?
в компьютер поиграть не пробовали, ну или там с тянучкой погулять, задроты очкастые?
> в компьютер поиграть не пробовали
Пробовал. Гавнище. Первой игрухой был Ballbreaker на ZX-SPECTRUM. Минут 15 ждёшь, пока игруха с кассеты загрузится, если холодильник врубился - перепад напряжения в сети - загружай по новой.
> ну или там с тянучкой погулять
Мои "тяночки"-ровесницы сейчас бегают по ВУЗам-технарям, ищут, куда бы своих туповатых корзиноидов типа тебя пристроить, чтобы они дома вола не ебали.
А в возрасте их максимальной востребованности да, они давали и за поллитру самогона, и за пятку дури, да и просто так давали, коли пизда чесалась. Секс - гавно кстати, унылая до ужаса поебень. Пубертат пройдет - сам поймёшь.
Хули хотел-то, порридж?
>в компьютер поиграть не пробовали
Пиздец, скучное занятие, если играть сингл-плеерную хуйню, уровня "нажмите х, чтобы сделать у, пройдите по коридору, понажимайте кнопку, чтобы убить непися, и мы вам покажем всратую катсцену, которая двигает бестолковый соевый сюжет по рельсам, смазанным говном".
А мультиплеер - это вообще моечный адъ с кучей школьников-дэгениратов, ещё и требующий вливать в себя килотонны деняк.
>ну или там с тянучкой погулять, задроты очкастые?
Живу с тчнучкой, читаю книжки, полет нормальный.
>1
Забавно. Вспоминал очень старые треды кто форсил эту пасту.
Впрочем все по делу.
Это 2021 год
>Помнят ли русские добро? Все евреи знают немца Оскара Шиндлера как героя, который во время войны отправил тысячу евреев вместо газовой камеры работать на свои заводы и тем самым они спаслись.
Много ли русских знают, что на двадцать лет раньше один человек спас миллионы русских от верной гибели? В честь него не называли улиц, не ставили памятников, а если спросить у любого россиянина, то он и вовсе об этом ничего не знает.
Итак, вернёмся ровно на 100 лет назад. Летом 21-го года в СССР начался сильный голод. Страна была обескровлена после революции, гражданской войны и политики «военного коммунизма». Особенно жестокой была ленинская продразверстка. У крестьян безжалостно изымали весь хлеб до последнего зернышка, расстреливали недовольных.
«Дед умер, бабка умерла, потом – отец. Остался Мишка только с матерью да с двоими братишками. Младшему четыре года, среднему – восемь… Мать с голодухи прихварывает. Пойдет за водой на реку, насилу вернется. Нынче плачет, завтра плачет, а голод нисколько не жалеет. То мужика на кладбище несут, то сразу двоих. Умер дядя Михайла, умерла тетка Марина. В каждом дому к покойнику готовятся. Были лошади с коровами, и их поели, начали собак с кошками ловить».
Писатель Александр Неверов не сгущал краски, а сильно смягчал. Сведения, стекавшиеся по секретным каналам на Лубянку, были гораздо страшнее:
«Крестьянство съело все суррогаты, кошек, собак, в данное время употребляют в пищу трупы мертвецов, вырывая их из могил. Обнаружены неоднократные случаи людоедства…».
«Агрофена Засорина заявляет, что утром она ушла по миру и, возвращаясь домой с двумя мертвыми кошками, предназначенными для питания себе и детям, ею обнаружено, что дети в ее отсутствие зарезали малолетнего ее сына Федора в возрасте одного года и занялись приготовлением к употреблению его в пищу. Они положили его на пол, перерезали ему горло, распороли живот, затем разрубили тело на куски и начали печь в печке...».
«В декабре у меня с сиротами не было никаких продуктов. Старшая девочка натолкнула меня на мысль зарезать и съесть меньшую, больную. Я решилась на это, зарезала ее ночью, когда она спала. Сонная и слабая, она под ножом не кричала и не сопротивлялась».
«Гражданином Михаилом Семеновым зарезаны граждане Елена Фомина 12 лет, Кузьма Фомин 16 лет, Кузьма Евдокимов 14 лет и Евдоким Романов 26 лет. Трое употреблены в пищу; туловище, пара ног, рук и два черепа преданы земле».
«Крестьянка София Ялальдикова попыталась употребить в пищу умершую дочь. После того как ей не дали этого сделать, съела труп дохлой собаки и скончалась в мучениях. Крестьянин Игнатий Иванов вместе с сыном Михаилом 6 лет зарезал дочь Евдокию, 10 лет, и съел ее в 3 дня. Отец и мать задушили 3-летнюю дочь и собрались есть труп, но им помешали случайно вошедшие соседи»
«В близи кладбища двенадцать человек вырезали от трупа мягкие части тела и тут же в сыром виде поедали это мясо. К тому же, это был труп умершего от заразной болезни...»
«Матери с диким криком и воплем, держа в руках своих малюток-детей, неслись по улицам, потрясая кулаками, грозя и требуя хлеба. Обессиленные, падали на мерзлую, снежную землю и умирали».
«У нас на селе многие едят человеческое мясо, но это скрывают».
У всех свидетельствуемых не обнаружено никаких признаков душевного расстройства. Из анализа их психического состояния выясняется, что совершенные ими акты поедания трупов произведены были не в состоянии какой-либо формы душевного расстройства, а явились финалом длительного нарастающего и прогрессирующего чувства голода, которое постепенно сламывало все препятствия.
Ебать, страсти! 😱
>3) Это классика
Скуфидон
Кнут Гамсун
Виктория
Голод
Пан
Виктория
Голод
Пан
ф
"Посторонний" Альбер Камю
"Сердце тьмы" Джозеф Конрад
"Тошнота" Жан Поль Сартр