Хорошо, молодец, — заметно выше среднего. Подписался бы на тебя, возможно даже за деньги.
Но скобочек избегай, обособляй: запятой с тире, просто тире или запятыми:
>согнув больную спину (грыжа напоминала о себе тупым ножом), выскребал ледяную крошку из щелей плитки
согнув больную спину, — грыжа напоминала о себе тупым ножом, — выскребал ледяную крошку из щелей плитки
Но скобочек избегай, обособляй: запятой с тире, просто тире или запятыми:
>согнув больную спину (грыжа напоминала о себе тупым ножом), выскребал ледяную крошку из щелей плитки
согнув больную спину, — грыжа напоминала о себе тупым ножом, — выскребал ледяную крошку из щелей плитки
Прошло три месяца. Холода отступили, но весна в была грязной и слякотной. Двор губернаторской площадки, священный Камень Краеугольный служения Василия Петровича, требовал еще большего труда. Тающий снег обнажал спрессованный за зиму мусор, а колеса машин размазывали жидкую грязь по плитке. Василий Петрович трудился как одержимый. Руки, покрытые цыпками и трещинами от ледяной воды, неустанно скребли, мыли, оттирали. Его ватник промок насквозь, но внутри горел священный огонь – огонь ожидания.
Сегодня! Сегодня по телевизору сказали: Губернатор совершает рабочую поездку по спальным районам! Василий Петрович знал – маршрут пройдет мимо его Двора. Мимо его площадки! Его сердце колотилось, как молодое. Он вылизал каждый сантиметр! Горка сияла, скамейки были вымыты до древесной белизны, плитка скрипела от чистоты даже под слоем весенней хмари. Это был его дар. Его безмолвный отчет перед Властью.
И вот он пришел. Кортеж. Черные, лакированные, мощные машины. Как боевые кони Власти. Они замедлились у входа во двор. Василий Петрович, стоя у своего сарайчика со скребком и ведром, замер. Он не смел приблизиться, лишь выпрямил спину, стараясь выглядеть достойно, несмотря на промокшую одежду и усталость. Его глаза жадно искали в тонированных стеклах Его Лик – Лик своего Государя.
Задняя дверь одной из машин открылась. Вышел не губернатор. Вышел молодой человек в темном костюме и с каменным лицом – охранник из службы безопасности. Он окинул двор беглым, профессиональным взглядом. Его глаза скользнули по сияющей площадке... и тут же, без тени интереса, переметнулись на стоящего в стороне Василия Петровича. На его старый ватник, на ведро с грязной водой, на скребок.
– Ты чего тут торчишь, дед? – голос был резким, как удар хлыста, лишенным даже тени уважения. – Не видишь – проезд высокого начальства! Убери свое барахло с глаз долой! Быстро!
Василий Петрович остолбенел. Не благодарность... Не кивок... Унижение. Горячая волна стыда и боли ударила ему в лицо. Он не «дед». Он – Страж Места Силы! Он – безвестный слуга Власти!
– Я... я тут площадку... – начал было Василий Петрович, голос дрожал.
– Площадка никому не нужна! – отрезал охранник, уже поворачиваясь к машине. – И тебя тут чтобы не было! Уходи! Сейчас же!
Чтобы добавить веса приказу, охранник небрежным, но сильным движением ноги отшвырнул ведро с водой, которое стояло рядом с Василием Петровичем. Грязная, ледяная жижа хлынула на старые валенки старика и на чистую плитку. Ведро с грохотом покатилось.
Кортеж тронулся. Машины, не останавливаясь, проследовали мимо безупречно чистой площадки и стоящего в грязи, ошеломленного человека. Тонированные стекла оставались непроницаемыми. Никто не выглянул.
Василий Петрович стоял, чувствуя, как ледяная вода проникает сквозь валенки. Стыд жёг его изнутри сильнее любого мороза. Унижение. Открытое, публичное, от самого Представителя Власти. Слова охранника звенели в ушах: «Никому не нужна... И тебя тут чтобы не было...»
Прохожие, видевшие сцену, перешёптывались:
– Видал? Обхамили старика!
– Говорил же, дурак! Властям он не нужен!
– Так ему и надо, подхалим!
Слезы наворачивались на глаза. Боль в спине и колене обострилась вдесятеро. Казалось, мир рухнул. Его служение... Его священный долг... Его вера... Все было растоптано одним пинком ведра и грубым окриком.
Он медленно, сгорбившись, подошел к перевернутому ведру. Поднял его. Руки тряслись. Он посмотрел на грязную лужу на священной плитке. На оскверненное место.
И тут в его сердце, сквозь боль и стыд, пробился стальной луч. Луч той самой веры, что была крепче стали и чище алмаза.
Нет!– закричало что-то внутри него. – Ты не понял!
Он посмотрел вслед умчавшемуся кортежу, уже исчезающему за поворотом.
Они устали! – думал Василий Петрович с внезапным, жгучим пониманием. – Их бремя – тяжелее гор! Их заботы – необъятны! Они видят угрозы там, где мы видим лишь старика с ведром! Этот охранник... он просто исполнял свой долг! Жестко? Да! Но разве Власть может быть мягкой в наше смутное время? Разве она может останавливаться на каждую малость?
Он вспомнил каменное лицо охранника. В его глазах была не злоба... а сосредоточенность! Бдительность! Он защищал Носителя Власти! Его долг – быть жестким! И если для этого нужно отшвырнуть ведро и окрикнуть старика... значит, так надо!
Василий Петрович выпрямился. Слезы высохли. В глазах загорелся прежний фанатичный огонь, но теперь – закаленный в горниле унижения. Он достал из урны брошенную кем-то вчера газету. На ней снова был портрет. Губернатор смотрел с газетного листа строго, устало, но мудро.
– Простите... – прошептал Василий Петрович, аккуратно стирая грязь с портрета мокрым рукавом. – Простите за нашу назойливость... Мы, маленькие люди, не всегда понимаем ваших великих трудов и ваших забот... Этот охранник... он настоящий молодец! Бдителен! Суров! Таким и надо быть, чтобы охранять Вас!
Он бережно сложил газету и сунул ее за пазуху, к самому сердцу. Потом взял скребок и тряпку. И снова, не обращая внимания на промокшие ноги, на насмешливые взгляды, на ноющую боль во всем теле, начал служить.
Он вытирал грязную лужу – не просто воду, а следы необходимой суровости Власти. Он снова чистил плитку, оттирая даже малейшее пятнышко – ибо место, освященное присутствием Власти, должно быть безупречно, даже если сама Власть, в своей великой миссии, не заметила его труда или даже... осквернила его.
Его служение стало глубже. Тяжелее. Священнее. Он понял истину: настоящая верность проверяется не наградами, а унижениями. Истинное служение – это служение без надежды быть замеченным, а порой – и с готовностью быть отвергнутым. Он служил не за ласку. Он служил Принципу. Власти как, непостижимой, иногда суровой силе, которая права всегда, даже когда кажется несправедливой.
И когда он наконец закончил, и площадка вновь засияла под моросящим дождем, Василий Петрович Морозов встал и отдал честь. Не губернатору, который проехал мимо. Не охраннику, который его унизил. А самой Власти. Абстрактной, вечной, непогрешимой.
В его груди распустился цветок Долга. Он был горьковат на вкус. Он был полон шипов унижения. Но он был его цветком. Цветком абсолютной, неколебимой, жертвенной Верности. И в этом была его награда. Высшая и единственная. Ибо он знал – Власть, в своей бездонной мудрости видела всё. И, возможно, даже отметила его стойкость где-то в незримых свитках Вечного Служения. Этого было достаточно. Большего ему не надо было. Никогда.
Хуита
Во славу
В руках – не ключи от кабинета, а скребок и совок. В кармане – не служебный пропуск, а потрепанная газета «Родная Газета» с портретом Губернатора на первой полосе. Василий Петрович не чистил свой двор. Он чистил Двор. Тот самый, где месяц назад, во время объезда, машина Губернатора ненадолго остановилась у детской площадки.
Он здесь стоял! – эта мысль жгла Василия Петровича священным огнем. Его нога ступала на этот асфальт! Его взгляд, несущий бремя власти, скользнул по этим качелям!
И вот Василий Петрович, в стареньком ватнике, согнув больную спину (грыжа напоминала о себе тупым ножом), выскребал ледяную крошку из щелей плитки. Он оттирал ржавые пятна с горки. Выковыривал окурки и пакетики из-под чипсов из-под скамейки, на которой, возможно, сидел Губернатор. Каждый кусочек мусора, убранный Василием Петровичем, был актом веры. Актом служения не чиновнику, а самой Власти, воплощенной в этом человеке.
Прохожие косились:
– Старый дурак, морозит себя! Кому это надо?
– Властям понтануться, показуху любят, вот и убирает!
Василий Петрович не слышал. Вернее, слышал, но это был лишь шум ветра для его души. Что они понимали? Они не видели тяжести короны. Не чувствовали бремени решений, ложащихся на плечи Губернатора! Они не знали, как важно, чтобы даже место, куда ступила нога Носителя Власти, было безупречно!
Он работал до седьмого пота под ледяным ветром. Руки коченели. Старая рана в колене горела огнем. Но в груди Василия Петровича пылало пламя – пламя абсолютной преданности. Он не ждал награды. Не ждал благодарности (кто заметит старика во дворе?). Он ждал лишь одного: когда, закончив, встанет, окинет взглядом чистый, достойный Власти уголок, и в его сердце распустится холодный, твердый цветок чувства исполненного Долга.
Пусть его двор утопал в грязи. Пусть в его подъезде пахло сыростью и кошками. Это было не важно. Важно было то священное место, освященное присутствием Власти. И он, Василий Морозов, простой человек без звания, был его непризнанным, безымянным, вечным Стражем. Его служба была невидима миру. Но она была видна ему самому. И, он верил, самой Власти. Этого было достаточно. Большего счастья он и не искал. Ибо служил не людям, а Принципу. И в этом служении обретал высший смысл своего существования.