За стенами Дристопука царил мрак гуще городского дыма. Там бродили они — Говнобляди, антенные. Высокие, как фонарные столбы, худые, с лапами, будто слепленные из костей и тени. Их силуэт напоминал пародию на человека и зверя сразу. Из головы торчала металлическая антенна, на конце которой горел красный огонёк — как маяк безумия.
Говорили, что это не существа, а сбои системы. Когда-то их тоже пытались стереть, но вместо полного исчезновения люди вышли за пределы алгоритма и обернулись в Говноблядей. Их память испортилась, лица растворились, но сам инстинкт жить остался. Теперь они скитаются в снегу, царапают землю длинными пальцами и шепчут в темноте обрывки чужих мыслей.
Именно из-за них построили Стену. Официально — чтобы отгородиться от дикости и хаоса. На деле же Стена скрывала город не от врагов, а от зеркала. Каждый Говноблядь был напоминанием, что стереть до конца невозможно. И даже за гранью памяти остаётся оболочка, голодная и безумная.
Иногда в бурю их видно: за заборами, на заснеженных дорогах, под жёлтым светом фонарей. Они идут медленно, но неизбежно, оставляя цепочку чёрных следов. Глаза их пусты, но антенны ловят что-то большее, чем радиоволны. Одни уверяли — Говнобляди слышат сам город и передают его приказы назад. Другие шептали, что они ищут путь обратно, чтобы снова стать людьми.
Но никто не сомневался: если Стена падёт, Дристопук не устоит и недели.
Говорили, что это не существа, а сбои системы. Когда-то их тоже пытались стереть, но вместо полного исчезновения люди вышли за пределы алгоритма и обернулись в Говноблядей. Их память испортилась, лица растворились, но сам инстинкт жить остался. Теперь они скитаются в снегу, царапают землю длинными пальцами и шепчут в темноте обрывки чужих мыслей.
Именно из-за них построили Стену. Официально — чтобы отгородиться от дикости и хаоса. На деле же Стена скрывала город не от врагов, а от зеркала. Каждый Говноблядь был напоминанием, что стереть до конца невозможно. И даже за гранью памяти остаётся оболочка, голодная и безумная.
Иногда в бурю их видно: за заборами, на заснеженных дорогах, под жёлтым светом фонарей. Они идут медленно, но неизбежно, оставляя цепочку чёрных следов. Глаза их пусты, но антенны ловят что-то большее, чем радиоволны. Одни уверяли — Говнобляди слышат сам город и передают его приказы назад. Другие шептали, что они ищут путь обратно, чтобы снова стать людьми.
Но никто не сомневался: если Стена падёт, Дристопук не устоит и недели.
Редчайшие из людей назывались блядодрочники пустыные. Так их прозвали за то, что жили они не за стенами и не в городе, а прямо среди песков и бурь, где кишат Говнобляди антенные. Их считали безумцами: добровольно уходить туда, где сам воздух жжёт лёгкие, а твари воют по ночам, — это не подвиг, а самоубийство. Но именно благодаря им Стена ещё держалась.
Блядодрочники были странным братством. Они не возвращались в город месяцами, иногда годами. На них висели лохмотья, выцветшие до цвета пыли, глаза горели тусклым красным светом от особых линз, вживлённых в черепа. Их оружие не было похоже на заводские автоматы — каждый делал себе клинки, арбалеты и копья из обломков тех самых роботов-надсмотрщиков или из костей убитых Говноблядей.
Говорили, что в пустыне они пьют странный отвар — настойку из грибка, который растёт на тушах мёртвых тварей. От этого зелья человек терял сон и чувство страха, но обретал слух, который улавливал шорох антенны за десятки шагов. Именно за этот ритуал их называли "отварными".
Воины выходили на охоту в одиночку или парами. И когда над песками поднималась буря, а вдали мелькал красный огонёк антенны, они шли прямо к нему, не отступая. Для них это было не выживание — это было ремесло, культ и война против самого забвения.
В городе о них почти не говорили. Но каждый знал: если блядодрочники исчезнут, Стена падёт не от машин, а от ночных шагов Говноблядей. И тогда весь Дристопук станет одной большой пустыней, где правит только ветер и голод.
Блядодрочники были странным братством. Они не возвращались в город месяцами, иногда годами. На них висели лохмотья, выцветшие до цвета пыли, глаза горели тусклым красным светом от особых линз, вживлённых в черепа. Их оружие не было похоже на заводские автоматы — каждый делал себе клинки, арбалеты и копья из обломков тех самых роботов-надсмотрщиков или из костей убитых Говноблядей.
Говорили, что в пустыне они пьют странный отвар — настойку из грибка, который растёт на тушах мёртвых тварей. От этого зелья человек терял сон и чувство страха, но обретал слух, который улавливал шорох антенны за десятки шагов. Именно за этот ритуал их называли "отварными".
Воины выходили на охоту в одиночку или парами. И когда над песками поднималась буря, а вдали мелькал красный огонёк антенны, они шли прямо к нему, не отступая. Для них это было не выживание — это было ремесло, культ и война против самого забвения.
В городе о них почти не говорили. Но каждый знал: если блядодрочники исчезнут, Стена падёт не от машин, а от ночных шагов Говноблядей. И тогда весь Дристопук станет одной большой пустыней, где правит только ветер и голод.
пук очевидца дристопуков-250
пук проходящий мимо вдоль стены
пук жителем Дристопука
Каждому жителю Дристопука положено потреблять 10 "жидких пуков" в сутки, которые выдаются в зеленой комнате после идентификации.
Каждому жителю Дристопука положено потреблять 10 "жидких пуков" в сутки, которые выдаются в зеленой комнате после идентификации.
Внутри Дристопука всё было устроено так, чтобы даже сама мысль о нормальной жизни казалась преступлением. На рынке, где продавали хлеб, висели одинаковые лозунги на ржавых жестяных щитах: «ПОНЮХАЛ — ЗАПЛАТИ».
Хлеба было много. Капиталисты специально раскладывали его горками, как будто все могли его взять. Но никто не имел права даже вдохнуть запах без разрешения. Для этого существовали специальные жетоны — нюховые лицензии. Один жетон разрешал вдохнуть раз в три дня. У бедняков их не было.
Вот почему несчастный на картинке получил свою долю дубинок: он остановился слишком близко к прилавку, втянул воздух и… задержал дыхание. Камеры, встроенные в булки (каждая буханка имела серийный номер и датчик аромата), сразу послали сигнал. Через секунду из-за угла вышли два DRISTOPUK-робота — 303-й и 177-й. У обоих красные глаза мигали синхронно, как кассовые аппараты.
— Фиксация: незаконный нюх, — сказал один, а другой уже опустил дубинку на спину бедняги.
— Плата за вдох — пятьдесят часов работы без еды. Плата за задержку дыхания — пятьдесят ударов.
Хозяин лавки даже не вздрогнул. Для него всё это было нормой. Он выкладывал хлеб так, чтобы запах специально тянулся по улице — реклама же. Люди проходили мимо и старались дышать ртами, как рыбы на берегу, чтобы случайно не вдохнуть. У кого не хватало выдержки, тех били. У кого не хватало денег, тех били дважды.
Толпа смотрела, но никто не вмешивался. Все знали: если хотя бы моргнёшь слишком медленно и «ароматный сенсор» решит, что ты нюхнул — роботы примут и тебя. В Дристопуке было три главных заповеди: не дыши, не думай, не смотри голодным взглядом.
Самое абсурдное заключалось в том, что хлеб, который охраняли, почти никто не покупал. Он был слишком дорогим. Его ценность состояла не в том, чтобы его есть, а в том, чтобы вокруг него строилась система наказаний. В городе шутили (шёпотом): «Булка — это не еда, булка — это повод».
Так Дристопук держал людей в узде: голодом, запахом и страхом. И если кто-то умирал от голода, это считалось честью — значит, он «не нарушил правил нюха». На его могиле даже ставили табличку: «Умер достойно, не вдохнув».
Хлеба было много. Капиталисты специально раскладывали его горками, как будто все могли его взять. Но никто не имел права даже вдохнуть запах без разрешения. Для этого существовали специальные жетоны — нюховые лицензии. Один жетон разрешал вдохнуть раз в три дня. У бедняков их не было.
Вот почему несчастный на картинке получил свою долю дубинок: он остановился слишком близко к прилавку, втянул воздух и… задержал дыхание. Камеры, встроенные в булки (каждая буханка имела серийный номер и датчик аромата), сразу послали сигнал. Через секунду из-за угла вышли два DRISTOPUK-робота — 303-й и 177-й. У обоих красные глаза мигали синхронно, как кассовые аппараты.
— Фиксация: незаконный нюх, — сказал один, а другой уже опустил дубинку на спину бедняги.
— Плата за вдох — пятьдесят часов работы без еды. Плата за задержку дыхания — пятьдесят ударов.
Хозяин лавки даже не вздрогнул. Для него всё это было нормой. Он выкладывал хлеб так, чтобы запах специально тянулся по улице — реклама же. Люди проходили мимо и старались дышать ртами, как рыбы на берегу, чтобы случайно не вдохнуть. У кого не хватало выдержки, тех били. У кого не хватало денег, тех били дважды.
Толпа смотрела, но никто не вмешивался. Все знали: если хотя бы моргнёшь слишком медленно и «ароматный сенсор» решит, что ты нюхнул — роботы примут и тебя. В Дристопуке было три главных заповеди: не дыши, не думай, не смотри голодным взглядом.
Самое абсурдное заключалось в том, что хлеб, который охраняли, почти никто не покупал. Он был слишком дорогим. Его ценность состояла не в том, чтобы его есть, а в том, чтобы вокруг него строилась система наказаний. В городе шутили (шёпотом): «Булка — это не еда, булка — это повод».
Так Дристопук держал людей в узде: голодом, запахом и страхом. И если кто-то умирал от голода, это считалось честью — значит, он «не нарушил правил нюха». На его могиле даже ставили табличку: «Умер достойно, не вдохнув».
Его выволокли к самой кромке Стены. Толпа не смотрела — в Дристопуке все знали: выброс за пределы города равен смерти. Роботы схватили человека за плечи, будто выносят мусор, и швырнули вниз в пыльный шторм.
Он упал, ударился о песок, и мир почернел. Полумёртвый, переломанный, он успел лишь подумать: «Так пахла булка. Стоило».
Но в песке что-то зашевелилось. Три тени, вытянутые и худые, обступили его. Говнобляди антенные. В городе их учили бояться: монстры, убийцы, чудовища. Их антенны мигали зелёным светом, как маяки.
Они не рвали его на куски. Один осторожно поддержал голову, другой вытянул руки к его груди, третий наклонился и коснулся лба своей антенной. Человек почувствовал тепло — не от огня, а от какого-то странного света, словно память о еде, о доме, о чём-то нормальном.
Антенна мягко вонзилась в кожу. Он хотел закричать, но боли не было. Вместо неё пришёл гул — как далёкий хор. Тысячи голосов шептали: «Ты не один. Мы все здесь. Мы такие же, как ты».
Говнобляди передавали ему силы. Они вживили антенну — не как наказание, а как лекарство. Теперь он был с ними связан: часть их роя, часть их памяти.
Сзади, на стене, роботы наблюдали и фиксировали: «Субъект устранён». Для них он был мёртв. Но за пределами Дристопука он оживал.
И впервые за много лет человек улыбнулся.
Он упал, ударился о песок, и мир почернел. Полумёртвый, переломанный, он успел лишь подумать: «Так пахла булка. Стоило».
Но в песке что-то зашевелилось. Три тени, вытянутые и худые, обступили его. Говнобляди антенные. В городе их учили бояться: монстры, убийцы, чудовища. Их антенны мигали зелёным светом, как маяки.
Они не рвали его на куски. Один осторожно поддержал голову, другой вытянул руки к его груди, третий наклонился и коснулся лба своей антенной. Человек почувствовал тепло — не от огня, а от какого-то странного света, словно память о еде, о доме, о чём-то нормальном.
Антенна мягко вонзилась в кожу. Он хотел закричать, но боли не было. Вместо неё пришёл гул — как далёкий хор. Тысячи голосов шептали: «Ты не один. Мы все здесь. Мы такие же, как ты».
Говнобляди передавали ему силы. Они вживили антенну — не как наказание, а как лекарство. Теперь он был с ними связан: часть их роя, часть их памяти.
Сзади, на стене, роботы наблюдали и фиксировали: «Субъект устранён». Для них он был мёртв. Но за пределами Дристопука он оживал.
И впервые за много лет человек улыбнулся.
Нюхнум булку
Ночью, когда пустыня затихает, он поднялся. Тело уже было не его: кости вытянулись, кожа потемнела, а с головы торчала антенна, мигающая слабым светом. Он больше не человек — он Говноблядь антенный.
И всё же внутри оставалась мысль, греющая сильнее отвара и песчаного ветра: «Сын». Там, за Стеной, в городе, был мальчик. Маленькие ладони, которые он когда-то держал, и глаза, что ещё не научились бояться.
Каждый шаг по песку давался с трудом: ноги тонули, ветер рвал голос, антенна ловила чужие шёпоты. Другие Говнобляди шли рядом, поддерживая его, как братья. Они знали: это не охота и не изгнание, это путь сердца.
Он добрался к самой Стене и замер. Высокая, мрачная, с прожекторами, с роботами на вышках. Но в одном из окон тускло горел огонёк. Он знал это окно. Там сын.
Антенна заискрила, передавая в город его мысль. Не лозунг, не команду, а простое: «Я здесь. Я жив. Я рядом».
И вдруг в окне мелькнула тень. Маленькая рука прижалась к стеклу. Мальчик не слышал слов — но чувствовал. Тёплый свет антенны отразился в его глазах, и они на секунду стали такими же сияющими.
Роботы что-то зафиксировали, прожектора зашумели, сирены завыли. Но для него всё это исчезло. Главное — сын видел.
Говноблядь улыбнулся. И впервые за стеной города антенна вспыхнула не красным, а мягким жёлтым цветом, как лампа в детской комнате.
И всё же внутри оставалась мысль, греющая сильнее отвара и песчаного ветра: «Сын». Там, за Стеной, в городе, был мальчик. Маленькие ладони, которые он когда-то держал, и глаза, что ещё не научились бояться.
Каждый шаг по песку давался с трудом: ноги тонули, ветер рвал голос, антенна ловила чужие шёпоты. Другие Говнобляди шли рядом, поддерживая его, как братья. Они знали: это не охота и не изгнание, это путь сердца.
Он добрался к самой Стене и замер. Высокая, мрачная, с прожекторами, с роботами на вышках. Но в одном из окон тускло горел огонёк. Он знал это окно. Там сын.
Антенна заискрила, передавая в город его мысль. Не лозунг, не команду, а простое: «Я здесь. Я жив. Я рядом».
И вдруг в окне мелькнула тень. Маленькая рука прижалась к стеклу. Мальчик не слышал слов — но чувствовал. Тёплый свет антенны отразился в его глазах, и они на секунду стали такими же сияющими.
Роботы что-то зафиксировали, прожектора зашумели, сирены завыли. Но для него всё это исчезло. Главное — сын видел.
Говноблядь улыбнулся. И впервые за стеной города антенна вспыхнула не красным, а мягким жёлтым цветом, как лампа в детской комнате.
Он стоял у Стены, сияя мягким жёлтым светом антенны, и смотрел вверх. Там, в окне, был сын. Тот самый, ради кого он тянул ноги сквозь пески, терпел холод и отварный бред. Мальчик прижал ладонь к стеклу — и на миг всё было как раньше.
Но миг — короткая штука в Дристопуке.
Сын улыбнулся странной, натянутой улыбкой. В руке у него оказался маленький карабин — игрушка, выданная системой. В городе детей учили стрелять по теням за Стеной, чтобы доказать преданность.
— Папа… — сказал он. И нажал.
Выстрел расколол тишину. Антенна вспыхнула, как перегоревшая лампочка, и свет погас. Говноблядь качнулся и упал на колени, но не закричал. Он всё равно успел увидеть главное: глаза сына.
А там уже не было ребёнка. Только Дристопук.
Роботы на стене не вмешались — протокол выполнил ребёнок. Система отметила: «Успешная ассимиляция. Лояльность подтверждена».
Сын сел у окна, взял булку, которой наградили его за выстрел, и откусил. За стеной гас свет, а город улыбался неоном:
ЖИТЬ В ДРИСТОПУК — ЧЕСТЬ.
Но миг — короткая штука в Дристопуке.
Сын улыбнулся странной, натянутой улыбкой. В руке у него оказался маленький карабин — игрушка, выданная системой. В городе детей учили стрелять по теням за Стеной, чтобы доказать преданность.
— Папа… — сказал он. И нажал.
Выстрел расколол тишину. Антенна вспыхнула, как перегоревшая лампочка, и свет погас. Говноблядь качнулся и упал на колени, но не закричал. Он всё равно успел увидеть главное: глаза сына.
А там уже не было ребёнка. Только Дристопук.
Роботы на стене не вмешались — протокол выполнил ребёнок. Система отметила: «Успешная ассимиляция. Лояльность подтверждена».
Сын сел у окна, взял булку, которой наградили его за выстрел, и откусил. За стеной гас свет, а город улыбался неоном:
ЖИТЬ В ДРИСТОПУК — ЧЕСТЬ.
Конец первой главы. Подписывайтесь, ставьте лайки, жмите колокольчик, дома нюхнум клея - еще придумаю
пук приносящий контент
♥🔔
Нейросети уже научились сами на борду писать
/test
пук
пук
Прошел ровно год а эта хуйня забылась будто ее и не сущестовало. Один из немногих кому удалось вспомнить. А вам?
бля не туда
пук жительницей Дристопука
Палкой по ебалу на.
пук
В небе висели дирижабли, словно надгробные камни, с лозунгами: «Жить в Дристопук». Это была не реклама, а приказ, от которого нельзя отвернуться. Люди шли молча, без споров и улыбок, их фигуры растворялись в тумане, как тени тех, кого система уже стерла.
Исчезновение в этом городе не выглядело страшно — не было ни арестов, ни казней. Просто человек переставал существовать. Лицо размывалось в глазах окружающих, имя выпадало из памяти, и даже самые близкие не могли вспомнить, что он когда-то жил. Так работала программа контроля: отклонение от нормы — и твоя реальность отменялась.
За стеной, обвитой колючей проволокой, сулили «лучшую жизнь». Но никто никогда не возвращался. Одни верили, что там — рай, другие знали: за стеной нет ничего, кроме пустоты.
Слухи ходили упорно. Говорили, что в катакомбах скрыт DRISTOPUK-001 — первый, древний прототип, в памяти которого спрятана кнопка отключения системы. Другие же шептали, что сам город — живое существо, а роботы — лишь его нервные клетки. Но проверить никто не решался.
Каждый день, когда ты открывал глаза в Дристопуке, уже считался победой. Но всегда находился кто-то, кто шёл дальше — в поисках способа разрушить этот бесконечный сон из дыма и машин.