..Кто тебе приснился? Ёжик!
Ну-ка, ну-ка расскажи.
Редко в сны заходят всё же к
нам приятели ежи.
Чаще нам с тобою снятся
дорогие мертвецы,
безнадёжные страдальцы,
палачи и подлецы.
Но скажи, на что нам это,
кроме страха и седин:
просыпаемся от бреда,
в кухнях пьём валокордин.
Ёжик — это милость рая,
говорю тебе всерьёз,
к жаркой ручке припадая
и растроганный до слёз.
Рыжий
Ну-ка, ну-ка расскажи.
Редко в сны заходят всё же к
нам приятели ежи.
Чаще нам с тобою снятся
дорогие мертвецы,
безнадёжные страдальцы,
палачи и подлецы.
Но скажи, на что нам это,
кроме страха и седин:
просыпаемся от бреда,
в кухнях пьём валокордин.
Ёжик — это милость рая,
говорю тебе всерьёз,
к жаркой ручке припадая
и растроганный до слёз.
Рыжий
Окно выходит в белые деревья.
Профессор долго смотрит на деревья.
Он очень долго смотрит на деревья
и очень долго мел крошит в руке.
Ведь это просто -
правила деленья!
А он забыл их -
правила деленья!
Забыл -
подумать -
правила деленья!
Ошибка!
Да!
Ошибка на доске!
Мы все сидим сегодня по-другому,
и слушаем и смотрим по-другому,
да и нельзя сейчас не по-другому,
и нам подсказка в этом не нужна.
Ушла жена профессора из дому.
Не знаем мы,
куда ушла из дому,
не знаем,
отчего ушла из дому,
а знаем только, что ушла она.
В костюме и немодном и неновом,-
как и всегда, немодном и неновом,-
да, как всегда, немодном и неновом,-
спускается профессор в гардероб.
Он долго по карманам ищет номер:
"Ну что такое?
Где же этот номер?
А может быть,
не брал у вас я номер?
Куда он делся?-
Трет рукою лоб.-
Ах, вот он!..
Что ж,
как видно, я старею,
Не спорьте, тетя Маша,
я старею.
И что уж тут поделаешь -
старею..."
Мы слышим -
дверь внизу скрипит за ним.
Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
сутулый,
неумелый,
какой-то беззащитно-неумелый,
я бы сказал —
устало-неумелый,
под снегом,
мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
как деревья,
белый,
да,
как деревья,
совершенно белый,
еще немного -
и настолько белый,
что среди них
его не разглядишь.
Евтушенко
Профессор долго смотрит на деревья.
Он очень долго смотрит на деревья
и очень долго мел крошит в руке.
Ведь это просто -
правила деленья!
А он забыл их -
правила деленья!
Забыл -
подумать -
правила деленья!
Ошибка!
Да!
Ошибка на доске!
Мы все сидим сегодня по-другому,
и слушаем и смотрим по-другому,
да и нельзя сейчас не по-другому,
и нам подсказка в этом не нужна.
Ушла жена профессора из дому.
Не знаем мы,
куда ушла из дому,
не знаем,
отчего ушла из дому,
а знаем только, что ушла она.
В костюме и немодном и неновом,-
как и всегда, немодном и неновом,-
да, как всегда, немодном и неновом,-
спускается профессор в гардероб.
Он долго по карманам ищет номер:
"Ну что такое?
Где же этот номер?
А может быть,
не брал у вас я номер?
Куда он делся?-
Трет рукою лоб.-
Ах, вот он!..
Что ж,
как видно, я старею,
Не спорьте, тетя Маша,
я старею.
И что уж тут поделаешь -
старею..."
Мы слышим -
дверь внизу скрипит за ним.
Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
сутулый,
неумелый,
какой-то беззащитно-неумелый,
я бы сказал —
устало-неумелый,
под снегом,
мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
как деревья,
белый,
да,
как деревья,
совершенно белый,
еще немного -
и настолько белый,
что среди них
его не разглядишь.
Евтушенко
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Лермонтов
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Лермонтов
Курили, мялись у сараев,
решали, как доставим груз,
я, Марк и Гена Николаев,
наш однокашник и не трус.
Был Гена третьим, внешним оком,
пока снимали втихаря
мы радиатор, ручки с окон
в цеху при свете фонаря.
Ходили трижды за окошко,
во тьму, где шорохи слышны.
Забрали чайник, вилки, ложки.
Кому теперь они нужны?
И хоронясь во мраке жарком,
соляркой провонявшем так,
что, если щелкнуть зажигалкой,
спалишь к чертям весь этот мрак,
мы выгружались у забора.
Был Гена чайнику не рад:
“За ним вернуться могут скоро,
я отнесу его назад!”
За ним вернутся? Спятил, Гена!
Никто, никто и никогда
не возвратится в эти стены,
на это капище труда,
в пространство ржавое на вдохе,
где — я же трижды там бывал! —
не то чтоб сходятся эпохи,
а просто времени провал.
Там труб дюралевые кости
нашарит в темноте фонарь,
и мнится: на чумном погосте
работал начерно грабарь.
А в отдалении, убоги,
из нашей тьмы во тьму веков
таращатся единороги
токарно-фрезерных станков...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
...Теперь, застрявший меж мирами,
я говорю с таких высот,
с которых видно, что же с нами
за десять лет произойдет:
Марк, соскользнув в стройбате с крыши,
без ног покинет гарнизон,
Геннадий голоса услышит
и будет в желтую свезен,
я изучу закон Бернулли,
проинжинерю год в Клину.
А чайник мы тогда вернули,
не взяли на себя вину.
Переверзин
решали, как доставим груз,
я, Марк и Гена Николаев,
наш однокашник и не трус.
Был Гена третьим, внешним оком,
пока снимали втихаря
мы радиатор, ручки с окон
в цеху при свете фонаря.
Ходили трижды за окошко,
во тьму, где шорохи слышны.
Забрали чайник, вилки, ложки.
Кому теперь они нужны?
И хоронясь во мраке жарком,
соляркой провонявшем так,
что, если щелкнуть зажигалкой,
спалишь к чертям весь этот мрак,
мы выгружались у забора.
Был Гена чайнику не рад:
“За ним вернуться могут скоро,
я отнесу его назад!”
За ним вернутся? Спятил, Гена!
Никто, никто и никогда
не возвратится в эти стены,
на это капище труда,
в пространство ржавое на вдохе,
где — я же трижды там бывал! —
не то чтоб сходятся эпохи,
а просто времени провал.
Там труб дюралевые кости
нашарит в темноте фонарь,
и мнится: на чумном погосте
работал начерно грабарь.
А в отдалении, убоги,
из нашей тьмы во тьму веков
таращатся единороги
токарно-фрезерных станков...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
...Теперь, застрявший меж мирами,
я говорю с таких высот,
с которых видно, что же с нами
за десять лет произойдет:
Марк, соскользнув в стройбате с крыши,
без ног покинет гарнизон,
Геннадий голоса услышит
и будет в желтую свезен,
я изучу закон Бернулли,
проинжинерю год в Клину.
А чайник мы тогда вернули,
не взяли на себя вину.
Переверзин
escap@[email protected] - замена сосачу (без собак)
Ах родная, родная земля
Я скажу тебе русское - "бля"
До чего в тебе много иных
молодых и нагих
Так зачем же тебе я - урод
народившийся из тёмных вод
подколодных ночных берегов
городов
Так зачем я тебе от стены
Где всегда раздвигали штаны
Где воняет безмерно мочой
Так зачем я тебе городской
Краснощёких возьми деревень
У них поросль растёт каждый день
Я зачем тебе с тонким лицом
Со здоровым возись подлецом
Э. Лимонов
Я усталым таким еще не был.
В эту серую морозь и слизь
Мне приснилось рязанское небо
И моя непутевая жизнь.
Много женщин меня любило,
Да и сам я любил не одну,
Не от этого ль темная сила
Приучила меня к вину.
Бесконечные пьяные ночи
И в разгуле тоска не впервь!
Не с того ли глаза мне точит,
Словно синие листья червь?
Не больна мне ничья измена,
И не радует легкость побед, —
Тех волос золотое сено
Превращается в серый цвет.
Превращается в пепел и воды,
Когда цедит осенняя муть.
Мне не жаль вас, прошедшие годы, —
Ничего не хочу вернуть.
Я устал себя мучить бесцельно,
И с улыбкою странной лица
Полюбил я носить в легком теле
Тихий свет и покой мертвеца…
И теперь даже стало не тяжко
Ковылять из притона в притон,
Как в смирительную рубашку,
Мы природу берем в бетон.
И во мне, вот по тем же законам,
Умиряется бешеный пыл.
Но и все ж отношусь я с поклоном
К тем полям, что когда-то любил.
В те края, где я рос под кленом,
Где резвился на желтой траве, —
Шлю привет воробьям, и воронам,
И рыдающей в ночь сове.
Я кричу им в весенние дали:
«Птицы милые, в синюю дрожь
Передайте, что я отскандалил, —
Пусть хоть ветер теперь начинает
Под микитки дубасить рожь».
А слово — не орудье мести! Нет!
И, может, даже не бальзам на раны.
Оно подтачивает корень драмы,
Разоблачает скрытый в ней сюжет.
Сюжет не тот, чьи нити в монологе,
Который знойно сотрясает зал.
А слово то, которое в итоге
Суфлер забыл и ты не подсказал.
Самойлов
И, может, даже не бальзам на раны.
Оно подтачивает корень драмы,
Разоблачает скрытый в ней сюжет.
Сюжет не тот, чьи нити в монологе,
Который знойно сотрясает зал.
А слово то, которое в итоге
Суфлер забыл и ты не подсказал.
Самойлов
Как в поход собирался Вук,
говорил ему старый друг,
старый друг воевода Милош:
— Чем могу помочь тебе, Вук,
если руки не держат лук
и копье мое преломилось?
Я гляжу как сквозь тусклый лед
и не бью уже птицу влет,
не валю на скаку зверя.
Зажирел мой конь от овса.
И ни в сына, и ни в отца,
и ни в чох, ни в сон я не верю.
И ответствовал Вук: — Ну что ж!
Если ты для битвы негож
и не веришь в святого духа, я и сам воевать могу.
— Чем же я тебе помогу? —
Снова Милош спросил у Вука.
— А помочь мне? Можешь помочь.
У меня остается дочь
и младенец о третьем годе.
Если долго я не приду,
посылай моим чадам еду, —
отвечает Вук воеводе.
— Да и матушку не забудь.
Навести ее как-нибудь,
соболезнуй ее заботе.
А когда истекут ее дни,
по обряду похорони. —
отвечает Вук воеводе.
— И еще мне в чем помоги:
если злую молву враги
обо мне распустят в народе,
ты не верь той молве ни в чем,
как не веришь ни в чох, ни в сон, —
отвечает Вук воеводе.
Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.
Вот и погас красный фонарь — юность, курящий вагон.
Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
И на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.
Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
Ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом.
Кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено,
Всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.
Это весна всё подняла, всё подтопила и вздыбила —
Бестолочь дней, мелочь надежд — и показала тщету.
Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
Чем этот край, где от лугов илом несет за версту?
Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
Что ворожит над головой неугомонный галдеж?
Что мне шумит, что мне звенит далече рано пред зорями?
За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?
Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
За неуспех и за пример зла не держать за душой.
Поезд ли жду или гляжу с насыпи — я уже думаю,
Что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.
Олег Чухонцев
Николай Гумилев — стихи
Поделиться:

Николай Гумилев
Мечты
Запокинутым, бедным жилищем,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон соборванным нищим
Овосторгах вели разговоры.
Старый ворон втревоге всегдашней
Говорил, трепеща отволненья,
Что ему наразвалинах башни
Небывалые снились виденья.
Что вполете воздушном исмелом
Оннепомнил тоски ихжилища
Ибыл лебедем нежным ибелым,
Принцем был отвратительный нищий.
Нищий плакал бессильно иглухо,
Ночь тяжелая снеба спустилась,
Проходившая мимо старуха
Учащенно иробко крестилась.
Гумилев
Поделиться:

Николай Гумилев
Мечты
Запокинутым, бедным жилищем,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон соборванным нищим
Овосторгах вели разговоры.
Старый ворон втревоге всегдашней
Говорил, трепеща отволненья,
Что ему наразвалинах башни
Небывалые снились виденья.
Что вполете воздушном исмелом
Оннепомнил тоски ихжилища
Ибыл лебедем нежным ибелым,
Принцем был отвратительный нищий.
Нищий плакал бессильно иглухо,
Ночь тяжелая снеба спустилась,
Проходившая мимо старуха
Учащенно иробко крестилась.
Гумилев
esc@ap@[email protected] - замена сосачу (без собак)
Отец, которого я помню,
мне показал каменоломню,
засохший дуб — жилище ос
и рощу, где шиповник рос.
Когда брели по грубой пашне
в ночи, ведомые Творцом,
темно мне было, но не страшно —
ведь я шёл за руку с отцом.
Отец, которого я знаю,
вороньего страшится грая,
воды боится и огня,
бубнит: не трогайте меня.
И плачет и дрожит, покуда
не сядет смирно на кровать:
«В последний раз даю, паскуды,
отраву в горло мне пихать!»
Но тут же: «Уберите лапы!
В лицо не суйте пятерню …»
Тебя, мой самый лучший папа,
того и этого люблю.
Съеби нахуй, будь так любезен
Бля, и так щас период не простой, осенняя шиза завелась, а тут вы тут такое постите что грузом на голову ложится. Никогда не читал стихи, теперь тем более не стану, страшно. Люблю вас.
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
- Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
- Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью...
Мой милый сын! Увидь меня во сне!..
Самойлов
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
- Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
- Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью...
Мой милый сын! Увидь меня во сне!..
Самойлов
СИДЕЛИ КАЧЕЛИ КАК В ТОТ ПОНЕДЕЛЬНИК ОСТАВШИХСЯ ДНЕЙ НАМ ЯРЫХ ОГНЕЙ ПУСТЫННЫХ КОЛОСЬЕВ НЕВЕДОМОГО ПРИСУТСВИЯ
ОСТАВЬ ЖЕ НАДЕЖДЫ НА ЛЕТ АЛЫХ ПЕРЬЕВ КОГДА ТВОЯ КНИЖКА СГОРЕЛА НА ПОСЛЕДНЕМ ОДРЕ ТЫ СКАЗАЛА ЛОЖИСЬ УСТАЛЫЕ ДНИ УСТАЛЫХ ОКОВ ШАГОМЕР В КЛЕТОЧКУ
НИКТО НЕ ОСТАВИЛ И СТРЕЛОЧКИ ИСКРЫ КУСОЧЕК Я БЫ ЧЕСТНО СОГЛАСИЛСЯ БЫ И НА ПИРОЖОЧЕК ПОД НОГАМИ МАЗУТ ВСЕ ТЕКЛО ПОД НОГИ ИЗ ХЛОПЬЯ УСТАВЛЕННЫХ ВДАЛЬ ТРЯПЬЯ
СЛОВА ЗАБЫЛИ ЗА СЕБЯ
ОНО САМО УБИЛО СЕБЯ А НЕ Я
ТРЕХСОТЫЙ ОГОНЕК СМОТРИТ ИЗ ПОД КАМНЯ
НЕ ДЕЛАЯ РЕЗКИХ ПРЫЖКОВ ЛЕТЯТ ЖУКИ
МНЕ ТОЛЬКО ТУДА НО МНЕ НЕ ПО ПУТИ
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ПЕЬСА СЦЕНЫ РЕФЛЕКСА
ОТСАВАЙСЯ С НАМИ ГОВОРЯТ ЗВЕРЯТА ПРИЕСПОЛНИВШИХСЯ СНОВ
И ВСЕХ ОСТРОВОВ КУПИТЬ НЕ ХВАТИТ СБЕЖАТЬ
ОНИ ПРИХОДЯТ ТОЛЬКО В ГЛАДЬ ТЛЯШИХСЯ СИРЕНЕЙ
ПОЧЕМУ СТРУНА ПОРЕДЕЛА ВОЛНЫ ХЛЫСТОВ КРЕМНЬЕВОГО УЕЗДА
НЕПРИЕСПОЛЕННАЯ РАТЬ НЕИЗВЕДАННОГО ДНА
СТОЯЛИ ПО ОБЕ СТОРОНЫ СМЕРТИ И БЕЗУМИЯ
ПОТЕРЯННЫЙ КАМЕНЬ ЗАБЫТОГО БЛАЖЕНСТВА
Я УМЕР КОГДА ВСПОМНИЛ ПОЛОЖЕНИЕ
СКРЫТЫЕ КРИКУНЫ В ПУСТОТЕ ЗА ОТКРЫТЫМИ ДВЕРЯМИ ЗАБЫТИЯ
ПОМНИ О СМЕРТИ ПОМНИ О СМЕРТИ КАК В ПЕРВЫЙ РАЗ
О ВЕЛИКИХ СПИРАЛЯХ БЕЗОГЛЯДНОГО СНА
О ЯРЫХ НАДЕЖД КРЕМНЕЗЕМНОГО СНА
О ТАЙНЕ ЯЩИКА ЗАКОПАННЫХ ГЛАЗ
ПОПРОБУЙ ДОГОНИ ПОПРОБУЙ ПОЙМИ ПОПРОБУЙ ПОЙМАЙ ПОПРОБУЙ ОСТАВЬ АХАХАХАХАХАХАХАА
ОСТАВШИЙСЯ ЗА ДВЕРЬЮ ПРИКОЛ
АХАХАХ КАК ЖЕ ЭТО БУДЕТ СМЕШНО
ХРУСТ ХРУСТ ОСТАВШИЙСЯ В МАШИНЕ УЕЗД
ОН ДУМАЛ ЧТО ХРАБРО ВЫРЕЗАЛ КРЕСТ
МУДРЫЕ ДЕРЕВЬЯ ДЕРЖАТЬСЯ В ПАМЯТЬ
СМЕЛЫЕ ЛИСТЬЯ ПАДАЮТ НАСМЕРТЬ
ВЫРЫЛ ДРЕВНЮЮ ЯМУ И ЗАБРАЛ ВСЕ ПОЛЫЕ КОРНИ
СВЕТЛЯЧКОВ НАВЕРНОЕ НЕ БОЛЬШЕ СОТНИ
Я УБИЛ В СЕБЕ ВСЁ КРОМЕ УБИЙСТВА ДУМАЛ НА ЗЛО ЭТИ ВСЕ БЛЯДСКИЕ ПИСЬМА
БЕЖАЛ ВПЕРЕДИ СВИРЕЛИ ВРЕМЕНИ ИСТА
НО ЗНАЛ ЧТО УПАСТЬ В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ
ТАКОЙ ВОТ СЦЕНАРИЙ ТАКОЙ ВОТ ПОВОРОТ
ЭТО НАШЕ СИПЛОЕ ЗНАМЯ ПО УТРУ РАЗОМКНУТЫХ СФЕР КОТОРЫХ ДАЖЕ НЕ БЫЛО
АХАХАХ ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ АХАХАХ КАК УБИЙСТВЕННЫЙ ВЗРЫВ
СТРОЧКИ ШЕПТАЛИ КАК БУДТО ЗНАЮТ КАК БУДТО ДУМАЮТ ЗА СЕБЯ КРОШКИ ЛЕТАЛИ В ЭТОМ ДОМЕ ДОМЕ ДО БОЛИ ПРИЛИЧНОГО ЖИТИЯ
БЯПСИК
ОСТАВЬ ЖЕ НАДЕЖДЫ НА ЛЕТ АЛЫХ ПЕРЬЕВ КОГДА ТВОЯ КНИЖКА СГОРЕЛА НА ПОСЛЕДНЕМ ОДРЕ ТЫ СКАЗАЛА ЛОЖИСЬ УСТАЛЫЕ ДНИ УСТАЛЫХ ОКОВ ШАГОМЕР В КЛЕТОЧКУ
НИКТО НЕ ОСТАВИЛ И СТРЕЛОЧКИ ИСКРЫ КУСОЧЕК Я БЫ ЧЕСТНО СОГЛАСИЛСЯ БЫ И НА ПИРОЖОЧЕК ПОД НОГАМИ МАЗУТ ВСЕ ТЕКЛО ПОД НОГИ ИЗ ХЛОПЬЯ УСТАВЛЕННЫХ ВДАЛЬ ТРЯПЬЯ
СЛОВА ЗАБЫЛИ ЗА СЕБЯ
ОНО САМО УБИЛО СЕБЯ А НЕ Я
ТРЕХСОТЫЙ ОГОНЕК СМОТРИТ ИЗ ПОД КАМНЯ
НЕ ДЕЛАЯ РЕЗКИХ ПРЫЖКОВ ЛЕТЯТ ЖУКИ
МНЕ ТОЛЬКО ТУДА НО МНЕ НЕ ПО ПУТИ
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ПЕЬСА СЦЕНЫ РЕФЛЕКСА
ОТСАВАЙСЯ С НАМИ ГОВОРЯТ ЗВЕРЯТА ПРИЕСПОЛНИВШИХСЯ СНОВ
И ВСЕХ ОСТРОВОВ КУПИТЬ НЕ ХВАТИТ СБЕЖАТЬ
ОНИ ПРИХОДЯТ ТОЛЬКО В ГЛАДЬ ТЛЯШИХСЯ СИРЕНЕЙ
ПОЧЕМУ СТРУНА ПОРЕДЕЛА ВОЛНЫ ХЛЫСТОВ КРЕМНЬЕВОГО УЕЗДА
НЕПРИЕСПОЛЕННАЯ РАТЬ НЕИЗВЕДАННОГО ДНА
СТОЯЛИ ПО ОБЕ СТОРОНЫ СМЕРТИ И БЕЗУМИЯ
ПОТЕРЯННЫЙ КАМЕНЬ ЗАБЫТОГО БЛАЖЕНСТВА
Я УМЕР КОГДА ВСПОМНИЛ ПОЛОЖЕНИЕ
СКРЫТЫЕ КРИКУНЫ В ПУСТОТЕ ЗА ОТКРЫТЫМИ ДВЕРЯМИ ЗАБЫТИЯ
ПОМНИ О СМЕРТИ ПОМНИ О СМЕРТИ КАК В ПЕРВЫЙ РАЗ
О ВЕЛИКИХ СПИРАЛЯХ БЕЗОГЛЯДНОГО СНА
О ЯРЫХ НАДЕЖД КРЕМНЕЗЕМНОГО СНА
О ТАЙНЕ ЯЩИКА ЗАКОПАННЫХ ГЛАЗ
ПОПРОБУЙ ДОГОНИ ПОПРОБУЙ ПОЙМИ ПОПРОБУЙ ПОЙМАЙ ПОПРОБУЙ ОСТАВЬ АХАХАХАХАХАХАХАА
ОСТАВШИЙСЯ ЗА ДВЕРЬЮ ПРИКОЛ
АХАХАХ КАК ЖЕ ЭТО БУДЕТ СМЕШНО
ХРУСТ ХРУСТ ОСТАВШИЙСЯ В МАШИНЕ УЕЗД
ОН ДУМАЛ ЧТО ХРАБРО ВЫРЕЗАЛ КРЕСТ
МУДРЫЕ ДЕРЕВЬЯ ДЕРЖАТЬСЯ В ПАМЯТЬ
СМЕЛЫЕ ЛИСТЬЯ ПАДАЮТ НАСМЕРТЬ
ВЫРЫЛ ДРЕВНЮЮ ЯМУ И ЗАБРАЛ ВСЕ ПОЛЫЕ КОРНИ
СВЕТЛЯЧКОВ НАВЕРНОЕ НЕ БОЛЬШЕ СОТНИ
Я УБИЛ В СЕБЕ ВСЁ КРОМЕ УБИЙСТВА ДУМАЛ НА ЗЛО ЭТИ ВСЕ БЛЯДСКИЕ ПИСЬМА
БЕЖАЛ ВПЕРЕДИ СВИРЕЛИ ВРЕМЕНИ ИСТА
НО ЗНАЛ ЧТО УПАСТЬ В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ
ТАКОЙ ВОТ СЦЕНАРИЙ ТАКОЙ ВОТ ПОВОРОТ
ЭТО НАШЕ СИПЛОЕ ЗНАМЯ ПО УТРУ РАЗОМКНУТЫХ СФЕР КОТОРЫХ ДАЖЕ НЕ БЫЛО
АХАХАХ ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ АХАХАХ КАК УБИЙСТВЕННЫЙ ВЗРЫВ
СТРОЧКИ ШЕПТАЛИ КАК БУДТО ЗНАЮТ КАК БУДТО ДУМАЮТ ЗА СЕБЯ КРОШКИ ЛЕТАЛИ В ЭТОМ ДОМЕ ДОМЕ ДО БОЛИ ПРИЛИЧНОГО ЖИТИЯ
БЯПСИК
Я долго думал об орлах
И понял многое:
Орлы летают в облаках,
Летают, никого не трогая.
Я понял, что живут орлы на скалах и в горах,
И дружат с водяными духами.
Я долго думал об орлах,
Но спутал, кажется, их с мухами.
Хармс
И понял многое:
Орлы летают в облаках,
Летают, никого не трогая.
Я понял, что живут орлы на скалах и в горах,
И дружат с водяными духами.
Я долго думал об орлах,
Но спутал, кажется, их с мухами.
Хармс
...Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им — арестант.
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.
Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.
Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя — этаким столбом —
Ладони обжигал горячей миской.
И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты — с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.
"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
Блаженный
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им — арестант.
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.
Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.
Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя — этаким столбом —
Ладони обжигал горячей миской.
И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты — с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.
"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
Блаженный
Я посрал. Говно лежало ровно,
Не предвидя будущей беды;
Было то говно немногословным -
Лаконичной выжимкой еды.
От говна, как призрак аромата,
Поднималась сумрачная вонь.
Индивидуальностью помято
Врозь говно лежало подневоль.
Я посрал. Таилось в унитазе
Депрессивным увальнем говно,
Конспиратором, как будто бы из Штази,
Покрывалось сухостью оно.
Я готов. На кнопку осторожно
Положил я палец и обмяк.
О, говно, как ты лежало ровно!
Я, не в силах сделать этот шаг,
Замер. И говно мне подмигнуло:
Мол, смывай, нам это не с руки.
И в трубу ракетой прошмыгнуло,
Словно шахматы, что сброшены с доски.
Киевлянка, Киевлянка, Киевляночка
Ни путана, ни воровка, ни цыганочка.
А простая Украиночка красивая,
Киевлянка, Киевляночка строптивая.
Не предвидя будущей беды;
Было то говно немногословным -
Лаконичной выжимкой еды.
От говна, как призрак аромата,
Поднималась сумрачная вонь.
Индивидуальностью помято
Врозь говно лежало подневоль.
Я посрал. Таилось в унитазе
Депрессивным увальнем говно,
Конспиратором, как будто бы из Штази,
Покрывалось сухостью оно.
Я готов. На кнопку осторожно
Положил я палец и обмяк.
О, говно, как ты лежало ровно!
Я, не в силах сделать этот шаг,
Замер. И говно мне подмигнуло:
Мол, смывай, нам это не с руки.
И в трубу ракетой прошмыгнуло,
Словно шахматы, что сброшены с доски.
Киевлянка, Киевлянка, Киевляночка
Ни путана, ни воровка, ни цыганочка.
А простая Украиночка красивая,
Киевлянка, Киевляночка строптивая.
Хорошо, что нет Царя - Георгий Иванов
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
Его иногда видали
Живого. На Мавзолее.
Он был умнее и злее
Того — иного, другого,
По имени Иегова
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом,
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, — мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
Борис Слуцкий
Держись, анончик. Где наша не пропадала!
Андрея Вознесенского «Не забудь» (1976).
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Бледнеют спортивные игры
Пред этой, с пудами в руке.
Арбузы, зеленые тигры,
Сидят за решеткой в ларьке.
И жаром от выставки веет.
Арбузы, прельщая народ,
Не зреют уже, а звереют
И клетку сломают вот-вот.
И сам продавец — укротитель,
Ирины Бугримовой брат,
Питомцев своих — посмотрите!
К прилавку ведет на парад.
Он что, их из Африки вывез?
От страху не стыдно упасть.
Он делает ножиком вырез,
И чмокает красная пасть.
Его цирковые повадки,
Похлопыванье по бокам —
Во славу торговой палатки,
На зависть соседним лоткам.
«Вы мне перепачкали брюки!
Я их не отмою вовек!» —
«Чего вы кричите? Не брюква!
Арбуз! Молодой человек!»
Александр Кушнер
Я влюблён. Мне пятнадцать. Она холодна.
Я, отвергнутый, к ней не иду на рожденье.
Жить мне невмоготу. Испиваю до дна
Нелюбовь, одиночество и униженье.
За дворами сгорает заря на Москве.
Наблюдает пожар каланча на Сущёвке.
Опускается сумрак. Как при волшебстве,
Фонарей зажигаются длинные чётки.
Во Втором Самотёчном пустынно. Туда
Лишь бродячие псы совершают набеги.
Но над снегом горит высоко, как звезда,
Золотое окошко, висящее в небе.
Там она. Там на тюле её силуэт.
Там счастливый соперник ликует за чаем.
Я взбешён со всей силой пятнадцати лет.
Я в отчаянье. Но и жесток и отчаян.
Образ сладостной мести мерещится мне.
Громкой славой увенчанный, в час неурочный,
Я въезжаю в столицу на белом коне.
Предо мной переулок Второй Самотёчный.
Открываются окна. Сияет луна.
Я проехал задумчив и взора не кинул.
Вслед мне в позднем раскаянье плачет она.
А соперник растерянный чай опрокинул.
Нет! Тогда я не стану врага попирать,
Ибо мы не злопамятны и горделивы.
Лишь одною печалью могу покарать:
Будь счастлива, любимая! Будьте счастливы!
Самойлов
Я, отвергнутый, к ней не иду на рожденье.
Жить мне невмоготу. Испиваю до дна
Нелюбовь, одиночество и униженье.
За дворами сгорает заря на Москве.
Наблюдает пожар каланча на Сущёвке.
Опускается сумрак. Как при волшебстве,
Фонарей зажигаются длинные чётки.
Во Втором Самотёчном пустынно. Туда
Лишь бродячие псы совершают набеги.
Но над снегом горит высоко, как звезда,
Золотое окошко, висящее в небе.
Там она. Там на тюле её силуэт.
Там счастливый соперник ликует за чаем.
Я взбешён со всей силой пятнадцати лет.
Я в отчаянье. Но и жесток и отчаян.
Образ сладостной мести мерещится мне.
Громкой славой увенчанный, в час неурочный,
Я въезжаю в столицу на белом коне.
Предо мной переулок Второй Самотёчный.
Открываются окна. Сияет луна.
Я проехал задумчив и взора не кинул.
Вслед мне в позднем раскаянье плачет она.
А соперник растерянный чай опрокинул.
Нет! Тогда я не стану врага попирать,
Ибо мы не злопамятны и горделивы.
Лишь одною печалью могу покарать:
Будь счастлива, любимая! Будьте счастливы!
Самойлов
Русь! ты вся поцелуй на морозе
Синеют ночные дорози.
Синею молнией слиты уста,
Синеют вместе тот и та.
Ночами молния взлетает
Порой из ласки пары уст.
И шубы вдруг проворно
Обегает,
Синея, молния без чувств.
А ночь блестит умно и чорно.
Велимир Хлебников
Синеют ночные дорози.
Синею молнией слиты уста,
Синеют вместе тот и та.
Ночами молния взлетает
Порой из ласки пары уст.
И шубы вдруг проворно
Обегает,
Синея, молния без чувств.
А ночь блестит умно и чорно.
Велимир Хлебников
Здорово. Спасибо
Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга,
был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.
А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись между
скрипучих стульев, снял свою одежду
с непрочно в стену вбитого гвоздя.
Она достала чашку со стола
и выплеснула в рот остатки чая.
Квартира в этот час еще спала.
Она лежала в ванне, ощущая
Всей кожей облупившееся дно,
и пустота, благоухая мылом,
ползла в нее через еще одно
отверстие, знакомящее с миром.
Изя Бродский
В пизду друзей, в пизду подруг,
— я сам себе пиздатый друг.
— я сам себе пиздатый друг.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Состарившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие, милые были.
Тот образ во мне не угас...
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.
Лето звонкое.
Палисад.
Во палисаде том
Марфы зад
Тешил то нежно,
То резво небрежно
Дворник Онуфрий -
Весь дом наблюдал.
Спросил кто:
Онуфрий,
Что, тешил Марфуху?
С чегось есть Марфуха
Тебе да дала?
Писал ей сонеты?
Читал с придыханьем?
Марфуха замлела,
Да тут и дала?
Эк странный ты паря -
Онуфрий ответил,
Про ваши сонеты
Я в слых не слыхал,
А вот у соседа
Лопату приметил
Да спиздил в тихую,
Продал за пятак.
И Марфе купил
Подвявший букетик.
За этот букетик
Марфуху и драл.
Палисад.
Во палисаде том
Марфы зад
Тешил то нежно,
То резво небрежно
Дворник Онуфрий -
Весь дом наблюдал.
Спросил кто:
Онуфрий,
Что, тешил Марфуху?
С чегось есть Марфуха
Тебе да дала?
Писал ей сонеты?
Читал с придыханьем?
Марфуха замлела,
Да тут и дала?
Эк странный ты паря -
Онуфрий ответил,
Про ваши сонеты
Я в слых не слыхал,
А вот у соседа
Лопату приметил
Да спиздил в тихую,
Продал за пятак.
И Марфе купил
Подвявший букетик.
За этот букетик
Марфуху и драл.
Грозою освеженный,
Подрагивает лист.
Ах, пеночки зеленой
Двухоборотный свист!
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек.
Говорить не можешь -
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.
Гладят бедный ежик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?
Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Над тобой склоняется
Плачущая мать:
Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.
Все хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.
Куры не закрыты,
Свиньи без корыта;
И мычит корова
С голоду сердито.
Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
На щеке помятой
Длинная слеза...
А в больничных окнах
Движется гроза.
Открывает Валя
Смутные глаза.
От морей ревучих
Пасмурной страны
Наплывают тучи,
Ливнями полны.
Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.
Молнии, как галстуки,
По ветру летят.
В дождевом сиянье
Облачных слоев
Словно очертанье
Тысячи голов.
Рухнула плотина -
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
Трубы. Трубы. Трубы
Подымают вой.
Над больничным садом,
Над водой озер,
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
А внизу, склоненная
Изнывает мать:
Детские ладони
Ей не целовать.
Духотой спаленных
Губ не освежить -
Валентине больше
Не придется жить.
- Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шелковые платья,
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Ночи не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла,-
Чтоб было приданое,
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу -
Как пойдешь к венцу!
Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова -
Не погибла молодость,
Молодость жива!
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Возникай содружество
Ворона с бойцом -
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
Чтобы в этом крохотном
Теле - навсегда
Пела наша молодость,
Как весной вода.
Валя, Валентина,
Видишь - на юру
Базовое знамя
Вьется по шнуру.
Красное полотнище
Вьется над бугром.
"Валя, будь готова!" -
Восклицает гром.
В прозелень лужайки
Капли как польют!
Валя в синей майке
Отдает салют.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Над больничной койкой
Детская рука.
"Я всегда готова!" -
Слышится окрест.
На плетеный коврик
Упадает крест.
И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка.
А в больничных окнах
Синее тепло,
От большого солнца
В комнате светло.
И, припав к постели.
Изнывает мать.
За оградой пеночкам
Нынче благодать.
Вот и все!
Но песня
Не согласна ждать.
Возникает песня
В болтовне ребят.
Подымает песню
На голос отряд.
И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.
Эдуард Багрицкий
Проституточки мои,
Бестии шальные,
Что глядите на меня,
Словно как родные?
У кого сосете вы
В день веселый мая
Среди грязыных простыней
Головой качая?
ночная улица фонарь аптека
С утра охота,
Пахнет степь,
Зайчат тропят.
Идут два верных друга,
Следят за звуками,
Молчат.
Все чувства их обостренны,
Ружья, пристреленны.
Раз, два, три, четыре,
На ужин мы себе добыли.
Друг другу улыбнулись,
Пожали руки,
С таким товарищем не умереть от скуки.
Купили пива, достали самогонку.
Пить не торопимся - не гонка
Погладим кошку, обнимем сыновей.
Вот день прошел, все хорошо.
Мечтаю я о нашей встрече с другом, ещё.
Пахнет степь,
Зайчат тропят.
Идут два верных друга,
Следят за звуками,
Молчат.
Все чувства их обостренны,
Ружья, пристреленны.
Раз, два, три, четыре,
На ужин мы себе добыли.
Друг другу улыбнулись,
Пожали руки,
С таким товарищем не умереть от скуки.
Купили пива, достали самогонку.
Пить не торопимся - не гонка
Погладим кошку, обнимем сыновей.
Вот день прошел, все хорошо.
Мечтаю я о нашей встрече с другом, ещё.
Вот, чему гпт никогда не научится
Пошел я в офис
Торговать металлом
Работа в шахте заебала.
Пожил в Армении, не сладко
Come back to russia
За взятку.
Работа в офисе говно
Нагрузки "ВО"
ЗП стоит на месте всё равно
Ворчат сотрудники
Им надоело
Инфляция их одолела
Никто и ухом не ведёт
Они собраться всё хотят
К начальнику прийти
Да вот боятся: "Нахуй пойти"
И так живут из года в год
Всё хуже, хуже, ебал я рот.
Так все живут и Вы живите,
Коль не довольны.
Нахуй идите!
Торговать металлом
Работа в шахте заебала.
Пожил в Армении, не сладко
Come back to russia
За взятку.
Работа в офисе говно
Нагрузки "ВО"
ЗП стоит на месте всё равно
Ворчат сотрудники
Им надоело
Инфляция их одолела
Никто и ухом не ведёт
Они собраться всё хотят
К начальнику прийти
Да вот боятся: "Нахуй пойти"
И так живут из года в год
Всё хуже, хуже, ебал я рот.
Так все живут и Вы живите,
Коль не довольны.
Нахуй идите!
Если это комплимент, спасибо, рад что понравилось!
Н. В. была смешливою моей
подругой гимназической (в двадцатом
она, эс-эр, погибла), вместе с ней
мы, помню, шли весенним Петроградом
в семнадцатом и встретили К. М.,
бегущего на частные уроки,
он нравился нам взрослостью и тем,
что беден был (повешен в Таганроге),
а Надя Ц. ждала нас у ворот
на Ковенском, откуда было близко
до цирка Чинизелли, где в тот год
шли митинги (погибла как троцкистка),
тогда она дружила с Колей У.,
который не политику, а пенье
любил (он в горло ранен был в Крыму,
попал в Париж, погиб в Сопротивленье),
нас Коля вместо митинга зазвал
к себе домой, высокое на диво
окно смотрело прямо на канал,
сестра его (умершая от тифа)
Ахматову читала наизусть,
а Боря К. смешил нас до упаду,
в глазах своих такую пряча грусть,
как будто он предвидел смерть в блокаду,
и до сих пор я помню тот закат,
жемчужный блеск уснувшего квартала,
потом за мной зашел мой старший брат
(расстрелянный в тридцать седьмом),
светало…
Александр Кушнер
Ямщик кудахтая сморкался
А вьюга - словно вермишель,
Носочки мне в лицо кидал напрасно
I'am gonna gives another givesaway.
Той ночью - пассатижами играла
А ночью - у меня сосок украла
Александр Сергеевич Дерьмо(Польская фамилия)
Я вижу калеченный день,
Я вижу народную срань,
Я вижу потуги нетонущих граждан
Я вижу собачую кровь,
Я вижу холодную сыпь
Никто,никому,ничего,никогда
Мне приснился красный сон
В желудке плавает чай,
В поле растёт молочай,
Болота воняют резиновой спермой
В глухом изнурённом нутре
Разлагается гнойный срыг
И никто из вас больше никогда
Мне приснился красный сон
Воспалённый скорченный день,
Сырая народная срань,
Тупые потуги нетонущих граждан
Густая собачая кровь,
Стальная холодная сырь
И никто из вас больше никогда
Мне приснился красный сон
Я вижу народную срань,
Я вижу потуги нетонущих граждан
Я вижу собачую кровь,
Я вижу холодную сыпь
Никто,никому,ничего,никогда
Мне приснился красный сон
В желудке плавает чай,
В поле растёт молочай,
Болота воняют резиновой спермой
В глухом изнурённом нутре
Разлагается гнойный срыг
И никто из вас больше никогда
Мне приснился красный сон
Воспалённый скорченный день,
Сырая народная срань,
Тупые потуги нетонущих граждан
Густая собачая кровь,
Стальная холодная сырь
И никто из вас больше никогда
Мне приснился красный сон
В полуфабрикатах достал я азу
И в сумке домой аккуратно несу
А из-за прилавка совсем не таяся
С огромным куском незаконного мяса
Выходит какая-то старая блядь
Кусок-то огромный — аж не приподнять
Ну ладно б еще в магазине служила
Понятно — имеет права, заслужила
А то — посторонняя и некрасивая
А я ведь поэт, я ведь гордость России я
Полдня простоял меж чужими людьми
А счастье живет вот с такими блядьми
Дмитрий Пригов
Промолчу как безъязыкий зверь.
Чтоб узнать, что у меня внутри,
Разложи меня как тряпочку в траве,
И скажи: "умри, лиса, умри".
Покатились по лесу глаза,
Чтобы на себя не посмотреть.
Ты сказал: "умри, лиса, умри, лиса"
Это значит нужно умереть.
Ржавым будущим по мне прошлась коса.
Полумесяц вынул острый нож.
Все сказали мне: "умри, лиса, умри, лиса".
Все убьют меня и ты меня убьешь.
Алина Витухновская
Чтоб узнать, что у меня внутри,
Разложи меня как тряпочку в траве,
И скажи: "умри, лиса, умри".
Покатились по лесу глаза,
Чтобы на себя не посмотреть.
Ты сказал: "умри, лиса, умри, лиса"
Это значит нужно умереть.
Ржавым будущим по мне прошлась коса.
Полумесяц вынул острый нож.
Все сказали мне: "умри, лиса, умри, лиса".
Все убьют меня и ты меня убьешь.
Алина Витухновская
Даниил Хармс
Постоянство веселья и грязи
Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и гаснет в небе свет. И птицы
уже летают в сновиденьях.
А дворник с черными усами
стоит всю ночь под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Проходит день, потом неделя,
потом года проходят мимо,
и люди стройными рядами
в своих могилах исчезают.
А дворник с черными усами
стоит года под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало, как песок.
А дворник с черными усами
стоит опять под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
и до сих пор я помню тот закат,
жемчужный блеск уснувшего квартала,
потом за мной зашел мой старший брат
(расстрелянный в тридцать седьмом),
представили ебало?...
а если без смеха, то пиздатый тред и стих годный
Хороший.
Знойный полдень. Дремлет море.
Дремлет парк. Затих цветник.
Слабо листья встрепенулись.
Мотылек к цветку приник.
Солнце пышет знойной страстью --
Нас дурманит, как вино,
Страшной, темной, злою властью
И твердит всегда одно:
"Посмотри, я золотое,
Посмотри, я высоко,
Но люблю я все земное
Страстно, жгуче и легко.
Все цветы я лаской грею,
Обнимаю все моря...
Захочу, и все посмею,
Все сожгу, сожгу, горя".
Жаркий полдень. Дремлет море.
Дремлет парк. Затих цветник.
Ненасытными устами
Я к губам ее приник.
Дремлет парк. Затих цветник.
Слабо листья встрепенулись.
Мотылек к цветку приник.
Солнце пышет знойной страстью --
Нас дурманит, как вино,
Страшной, темной, злою властью
И твердит всегда одно:
"Посмотри, я золотое,
Посмотри, я высоко,
Но люблю я все земное
Страстно, жгуче и легко.
Все цветы я лаской грею,
Обнимаю все моря...
Захочу, и все посмею,
Все сожгу, сожгу, горя".
Жаркий полдень. Дремлет море.
Дремлет парк. Затих цветник.
Ненасытными устами
Я к губам ее приник.
Если всю мочу собрать,
Ловко и умело,
Можно Солнце потушить -
Вот бы зашипело!..
Угаманись, нейрокал.
Хули там представлять.
Солнце ты хотел умело
Потушить мочой
Но сам умоешься с утра
Желтым ты лучом
Ссал и срал в твоё ебало,
Соси хуй мой, петушара.
Пидарасы, какого хуя никто не заценил мой шедевр? Я для вас старался писал
Жопа у тебя дымит —
Видно всем в оконце!
Разгорелся твой пердак
Как второе солнце!
Заебись
полностью характеризует текущее мировое правительство
Вторую часть не запостил, друг. А я загуглил, впервые прочитав стих, но не увидев названия был в смятении. Прочитав заголовок я понял, понял все верно. А может даже многого не понял.
Красиво. Ждем продолжение.
Можете и своим творчеством делиться
Усердней скаждым днем гляжу всловарь.
Вего столбцах мерцают искры чувства.
Вподвалы слов нераз сойдет искусство,
Держа вруке свой потайной фонарь.
Навсех словах— события печать.
Они дались недаром человеку.
Читаю: «Век. Отвека. Вековать.
Век доживать. Бог сыну недал веку.
Век заедать, век заживать чужой…»
Всловах звучит укор, игнев, исовесть.
Нет, несловарь лежит передо мной,
Адревняя рассыпанная повесть.
Маршак