По Петропавловской дороге ходить было страшно. Пошел слух, что там убили мальчишку десяти-двенадцати лет. Слух имел под собой почву...
Однажды в дождь мы с сестрой Маруськой возвращались домой с болота. Где-то позади нас шел человек, шлепая сапожищами... Маруська бежать, я за ней! И так, без передыху, прибежали мы домой. Мы верили, что за нами шел убийца-людоед.
В поселке шли слухи о людоедстве...
Брат Женька не ходил «промышлять». Ему ничего не перепадало сверх домашнего пайка. Голодный, терпеливо сидел он на подоконнике с утра до вечера — и только время определял по тени от оконной рамы. Дойдет тень до печи — значит, скоро мама придет, что-нибудь принесет, что-нибудь сварит.
Вот так и опух от голода Женька: ноги налились, как бревна, стали блестящие, прозрачные какие-то. Взгляд безжизненный, тупой. Как он терпел, Женька?
Я и сейчас не могу этого понять. Безысходный, неописуемый голод постоянно гнал меня на какие-нибудь поиски. Я искал, неутомимо искал и все же находил хоть что-нибудь съедобное... Летом было все же легче. Слава богу, травы много, что-нибудь да жевать можно. Можно есть кислый щавель. Молодую хвою с лиственницы — тоже кислая, глаза сводит, но ведь съедобная! Можно есть на лугу «дудки» разные — сочные стебли высоких трав, цветущих белыми зонтами. Можно «пальчики» есть с молодых сосенок и розоватые соцветья с елок. Можно в столовой что-нибудь найти — облизать тарелки, собрать рыбьи кости со столов. Бывает, и повар плеснет что-нибудь — ведь были и добрые люди.
Нет, напрасно сидел и молча, тупо опухал Женька. Его положили в больницу. Сказали, там будут кормить. Опять радость! Следом отправили в больницу и Саньку, он тоже начал наливаться водянкой.
—Пошли смотреть! Ваську Готовцева мать вешать будет!
И мы бежим к окну Готовцевых. Оказалось, Васька украл всю месячную норму муки из дома и съел ее. А где остатки — не сознается.
Через полатину Готовчиха перепустила веревку. На конце — петля из полотенца. Ваську мать подвела к петле, надела ему её на шею и тянет за другой конец. Васька висит... Готовчиха опускает веревку. И так много раз. Но Васька не сознается, где мука. Съел, наверное, всю... Все кончилось тем, что Васька уже валялся на полу — встать не мог. Мать его в ужасе тоже падает на пол и воет, как о покойнике...
Однажды в дождь мы с сестрой Маруськой возвращались домой с болота. Где-то позади нас шел человек, шлепая сапожищами... Маруська бежать, я за ней! И так, без передыху, прибежали мы домой. Мы верили, что за нами шел убийца-людоед.
В поселке шли слухи о людоедстве...
Брат Женька не ходил «промышлять». Ему ничего не перепадало сверх домашнего пайка. Голодный, терпеливо сидел он на подоконнике с утра до вечера — и только время определял по тени от оконной рамы. Дойдет тень до печи — значит, скоро мама придет, что-нибудь принесет, что-нибудь сварит.
Вот так и опух от голода Женька: ноги налились, как бревна, стали блестящие, прозрачные какие-то. Взгляд безжизненный, тупой. Как он терпел, Женька?
Я и сейчас не могу этого понять. Безысходный, неописуемый голод постоянно гнал меня на какие-нибудь поиски. Я искал, неутомимо искал и все же находил хоть что-нибудь съедобное... Летом было все же легче. Слава богу, травы много, что-нибудь да жевать можно. Можно есть кислый щавель. Молодую хвою с лиственницы — тоже кислая, глаза сводит, но ведь съедобная! Можно есть на лугу «дудки» разные — сочные стебли высоких трав, цветущих белыми зонтами. Можно «пальчики» есть с молодых сосенок и розоватые соцветья с елок. Можно в столовой что-нибудь найти — облизать тарелки, собрать рыбьи кости со столов. Бывает, и повар плеснет что-нибудь — ведь были и добрые люди.
Нет, напрасно сидел и молча, тупо опухал Женька. Его положили в больницу. Сказали, там будут кормить. Опять радость! Следом отправили в больницу и Саньку, он тоже начал наливаться водянкой.
—Пошли смотреть! Ваську Готовцева мать вешать будет!
И мы бежим к окну Готовцевых. Оказалось, Васька украл всю месячную норму муки из дома и съел ее. А где остатки — не сознается.
Через полатину Готовчиха перепустила веревку. На конце — петля из полотенца. Ваську мать подвела к петле, надела ему её на шею и тянет за другой конец. Васька висит... Готовчиха опускает веревку. И так много раз. Но Васька не сознается, где мука. Съел, наверное, всю... Все кончилось тем, что Васька уже валялся на полу — встать не мог. Мать его в ужасе тоже падает на пол и воет, как о покойнике...
Солонопетух? 117, тварь, тебя заждались там пузики.
Против нашего дома, через улицу, жила вдова Сорокина с тремя детьми. Старшая дочь Женька, калека лет семнадцати, имела сухую ногу, ходила на костылях, младшей дочери Ане было лет девять. И ещё был мальчик лет семи.
Трудно сейчас сказать, умерла ли сама или задушили старшие Сорокины девятилетнюю девочку. Унесли они однажды пустой гробик на Каменское кладбище — вроде схоронили умершую от голода Аню. Но после этого по ночам в их комнате что-то жарилось и парилось и вился подозрительный дым только из одной трубы четырехквартирного барака. Соседи донесли Антропову. Нагрянул Антропов ночью — в самый разгар «ужина». Сорокины доедали свою сестру и дочь.
Было страшно, когда мы узнали об этом. В ту же ночь пригнали подводу и охранников к дому Сорокиных. Вывели Сорочиху. Народ обступил подводу, все кричат:
—Людоедка! Зверь лютый! Чтоб ты сдохла сама! Тварь! Гадина!
Сорочиха — с острым носом, глаза дикие,— страшно озираясь, молча села на телегу (была уже весна). Рядом села старшая дочь. Увезли куда-то Сорочиху. А мальчика, кажется, отправили в детдом.
...Что порождает преступление? Голод? Да! Голод заставляет воровать, он заставляет мошенничать, ловчить, изворачиваться, выдумывать невозможное — только бы чем-то утолить хоть на минуту желудок.
Год назад весной отец подолгу сидел вечерами у печки и что-то вырезал. Потом я догадался: почти неграмотный мужик делал печать! В руках у него — ножик, изготовленный из сломанной пилы. Отец поминутно точил его и что-то долго, мучительно, аккуратно вырезал на торце березового полена.
Однажды, когда отца дома не было, Иван показал мне его работу — готовую печать. Буковка к буковке, линия к линии — ювелирная работа!
Смазал отец полено чернилами, поставил печать на серый клочок бумаги — получился чек. И пошел Павел Степанович в магазин с мешком. Получил то ли пять, то ли шесть буханок хлеба. Принес домой, выложил буханки на стол и сказал:
—Ешьте, кто сколько хочет...
Давно мы не ели хлеба досыта. Потом ещё раз с чеком сходила в магазин мать. Но она уже не дала нам есть вволю, а лишь отрезала по хорошему ломтю. И больше ни отец, ни мать за хлебом не ходили. Боялись, что обнаружится подделка. «Печать» уничтожили — отец сжег полено в печи.
Бывает, преступления совершают и сытые люди. В этом случае преступление куда тяжелее подделки чека на хлеб для голодных, полуживых детей отчаявшимся отцом.
Преступление Сорочихи — предел человеческих преступлений. Я много ещё встречал в дальнейшей жизни преступников всех мастей и разных калибров, но Сорочиха навсегда осталась в моей памяти ужасным чудовищем, средоточием всех черт античеловека.
И снова радость у нас. Ивана перевели работать возчиком. Теперь он развозит обеды по рабочим местам. Нагрузят ему термосы и кастрюли на телегу, и он везет их в рудный карьер, на строительную площадку, буровикам и лесорубам в лес.
Я, естественно, постоянно и всюду сопровождал Ивана и примелькался. После обеда сотрудники в столовой отдавали мне огромные кастрюли, и я мог выскребать из них пригоревшую кашу. Наедался до отвала да ещё и домой что-нибудь приносил в карманах и за пазухой.
Иван тоже не приходил домой без продукта. Что-нибудь да принесет: или каши, или супа в котелке, или селедочные головы. Дома много голодных ртов. И глухонемой Иван понимал это.
Еще зимой, в конце 1933 года, стали отпускать мужиков-выселенцев по справкам в Надеждинск. Там продавался так называемый коммерческий хлеб. Продавался свободно, были бы деньги.
Но трудно выпросить у коменданта справку...
Однажды он все же дал матери такую справку — одну на двоих с Максимом Дубровиным. Однако не могли же они все время вместе ходить по Надеждинску. Справка была у Максима, а мать мою арестовали без документа. Держали, пока не разобрались. Слава богу, выпустили.
Мы с нетерпением ждем мать из Надеждинска. Привезет хлеба! Наконец наедимся...
И она приехала. Но что это? Привезла в мешке козочку — совсем ещё козленка. А хлеба нету.
Отец принялся её ругать. Зачем козленок? ещё жди от нее молока, пока дождешься — подохнешь с голоду. Мать убеждала отца и успокаивала нас:
—Погодите, выручит нас козушка.
Пожалуй, от этой серенькой с черными полосками вдоль спины козушки, а затем взрослой козы Маньки и развелось впоследствии целых два стада коз — в Покровске, а потом и на Красной Шапочке (теперь город Североуральск).
Хорошая попалась коза Манька. Она ещё не объягнилась, а уже потихоньку давала молоко. Потому что мать «раздаивала» её с первых месяцев, как только коза «принялась»: тянула и тянула за соски, доила пустые шкурки... И на тебе! Упала в стакан первая белая капелька, другая... Потом с четверть стакана надоила мать, а затем и больше. Вынудила Анна Николаевна козушку давать молоко. Слишком велико было у нее желание получить от козы пользу...
Наконец Манька принесла двух ягнят — обе козочки. Прыгают в избе с кровати на стол, со стола на пол — забавные...
Манька дает до двух литров молока, впоследствии давала и по три — под стать иной уральской корове.
«Жить стало лучше, жить стало веселее», как сказал вскоре Сталин.
Трудно сейчас сказать, умерла ли сама или задушили старшие Сорокины девятилетнюю девочку. Унесли они однажды пустой гробик на Каменское кладбище — вроде схоронили умершую от голода Аню. Но после этого по ночам в их комнате что-то жарилось и парилось и вился подозрительный дым только из одной трубы четырехквартирного барака. Соседи донесли Антропову. Нагрянул Антропов ночью — в самый разгар «ужина». Сорокины доедали свою сестру и дочь.
Было страшно, когда мы узнали об этом. В ту же ночь пригнали подводу и охранников к дому Сорокиных. Вывели Сорочиху. Народ обступил подводу, все кричат:
—Людоедка! Зверь лютый! Чтоб ты сдохла сама! Тварь! Гадина!
Сорочиха — с острым носом, глаза дикие,— страшно озираясь, молча села на телегу (была уже весна). Рядом села старшая дочь. Увезли куда-то Сорочиху. А мальчика, кажется, отправили в детдом.
...Что порождает преступление? Голод? Да! Голод заставляет воровать, он заставляет мошенничать, ловчить, изворачиваться, выдумывать невозможное — только бы чем-то утолить хоть на минуту желудок.
Год назад весной отец подолгу сидел вечерами у печки и что-то вырезал. Потом я догадался: почти неграмотный мужик делал печать! В руках у него — ножик, изготовленный из сломанной пилы. Отец поминутно точил его и что-то долго, мучительно, аккуратно вырезал на торце березового полена.
Однажды, когда отца дома не было, Иван показал мне его работу — готовую печать. Буковка к буковке, линия к линии — ювелирная работа!
Смазал отец полено чернилами, поставил печать на серый клочок бумаги — получился чек. И пошел Павел Степанович в магазин с мешком. Получил то ли пять, то ли шесть буханок хлеба. Принес домой, выложил буханки на стол и сказал:
—Ешьте, кто сколько хочет...
Давно мы не ели хлеба досыта. Потом ещё раз с чеком сходила в магазин мать. Но она уже не дала нам есть вволю, а лишь отрезала по хорошему ломтю. И больше ни отец, ни мать за хлебом не ходили. Боялись, что обнаружится подделка. «Печать» уничтожили — отец сжег полено в печи.
Бывает, преступления совершают и сытые люди. В этом случае преступление куда тяжелее подделки чека на хлеб для голодных, полуживых детей отчаявшимся отцом.
Преступление Сорочихи — предел человеческих преступлений. Я много ещё встречал в дальнейшей жизни преступников всех мастей и разных калибров, но Сорочиха навсегда осталась в моей памяти ужасным чудовищем, средоточием всех черт античеловека.
И снова радость у нас. Ивана перевели работать возчиком. Теперь он развозит обеды по рабочим местам. Нагрузят ему термосы и кастрюли на телегу, и он везет их в рудный карьер, на строительную площадку, буровикам и лесорубам в лес.
Я, естественно, постоянно и всюду сопровождал Ивана и примелькался. После обеда сотрудники в столовой отдавали мне огромные кастрюли, и я мог выскребать из них пригоревшую кашу. Наедался до отвала да ещё и домой что-нибудь приносил в карманах и за пазухой.
Иван тоже не приходил домой без продукта. Что-нибудь да принесет: или каши, или супа в котелке, или селедочные головы. Дома много голодных ртов. И глухонемой Иван понимал это.
Еще зимой, в конце 1933 года, стали отпускать мужиков-выселенцев по справкам в Надеждинск. Там продавался так называемый коммерческий хлеб. Продавался свободно, были бы деньги.
Но трудно выпросить у коменданта справку...
Однажды он все же дал матери такую справку — одну на двоих с Максимом Дубровиным. Однако не могли же они все время вместе ходить по Надеждинску. Справка была у Максима, а мать мою арестовали без документа. Держали, пока не разобрались. Слава богу, выпустили.
Мы с нетерпением ждем мать из Надеждинска. Привезет хлеба! Наконец наедимся...
И она приехала. Но что это? Привезла в мешке козочку — совсем ещё козленка. А хлеба нету.
Отец принялся её ругать. Зачем козленок? ещё жди от нее молока, пока дождешься — подохнешь с голоду. Мать убеждала отца и успокаивала нас:
—Погодите, выручит нас козушка.
Пожалуй, от этой серенькой с черными полосками вдоль спины козушки, а затем взрослой козы Маньки и развелось впоследствии целых два стада коз — в Покровске, а потом и на Красной Шапочке (теперь город Североуральск).
Хорошая попалась коза Манька. Она ещё не объягнилась, а уже потихоньку давала молоко. Потому что мать «раздаивала» её с первых месяцев, как только коза «принялась»: тянула и тянула за соски, доила пустые шкурки... И на тебе! Упала в стакан первая белая капелька, другая... Потом с четверть стакана надоила мать, а затем и больше. Вынудила Анна Николаевна козушку давать молоко. Слишком велико было у нее желание получить от козы пользу...
Наконец Манька принесла двух ягнят — обе козочки. Прыгают в избе с кровати на стол, со стола на пол — забавные...
Манька дает до двух литров молока, впоследствии давала и по три — под стать иной уральской корове.
«Жить стало лучше, жить стало веселее», как сказал вскоре Сталин.
Родился пацан в 22, скорее всего в 41 попал бы в армейку и оказался в очередном котле, где и погиб бы. Ну или позднее, в концлагере у немцев
Что за проклятая страна, блядь
Просто поколениями списываются мужики
>пришла банда, ограбили дома, парня убили.
А либ.говно потом расскажет про неуиноуных жертв ГУЛАГа.
>Советую обязательно прочитать эту книгу
>Да и вообще всем ее нужно прочитать
Ебанутый что ли ?
>Пошел слух, что там убили мальчишку десяти-двенадцати лет. Слух имел под собой почву... (Позднее, в 1968 году, в лесу у той дороги я встретил могилу
На кого этот бред рассчитан? На сектантов которые верят, будто есть страна где время от времени никто никого не убивает?
Ну так из ГУЛАГа кто бежал? Интеллигенты что ли? Гопота, социально близкий элемент и бежал. Такому и ребенка убить и вдову ограбить ничего не стоит. Сталин таких любил, их ненависть была направлена на обладателей активов, а не на партийную ячейку. Таких можно было привлечь для социалистических задач.
Покровск-Уральский - ☀️🤣🙆♂️👌
Покровск - 😢😳🤬☠️
Покровск - 😢😳🤬☠️
Бамп
>Сталин таких любил
А зачем тогда в "гулаг" сажал?
>обладателей активов
А какими активами обладали совки в тотально плановой экономике 30-х?
А разве в Соединенных Штатах такого не бывало? Бывало и неоднократно
> Людоедство в совочке
В моих пердях (Вован привет) прямо в центре города https://www.pravda.ru/mysterious/1775352-ljudoedki_v_kirove_gorodskaja_legenda_ili/
>кококо кудаааах савоччееек
Гнида пиздлявая, почему проклятого савочка нет уже почти 40 лет, а пидарахи-людоеды до сих пор есть и их количество не уменьшается? Отвечай, хуйло
Ч бы скушал украинца.
я тебя боюсь теперь
Пережитки царского режима. Ты думал что делается революция и хуяк сразу каждому по потребностям выдается?
Потому что Россия - зона рискованного земледелия. Тут исторически чисто из-за античеловеческого климата всегда был голод, который почему-то вешают на правительство совка.
Не вижу дурного в определении на собачий корм пиздюшков лахтушков.
Прикиньте что эта бибика на могиле пережила рождение пыни и кучи здешних завсегдатых пердиксов и их родителей супербэбибумеров, не говоря о развале совка.
>С весны в муку подмешивали мох, сыпали в тесто «кофе» — сушеную кору какую-то. Пекли из чего-то немыслимые разноцветные лепешки — черные, зеленые. А как только пошла трава — люди перепробовали всякую. Крапиву было трудно найти — ей не давали вырасти, съедали всю. Уходили мы куда-то по дороге на Петропавловск (старинное уральское село в восьми километрах), к болоту, там росла какая-то болотная трава — пресная, без всякого вкуса. Называли её просвиркой. Набирали просвиры целые ноши и приносили домой. Её ели и так, её варили в супе, ею «заправляли» квашню. Вполне терпима эта трава, когда её ешь сорванную". "Весной 2034 года Антропов разоблачил людоедство".
>С весны в муку подмешивали мох
Хохлы в муку подмешивали человечину, когда голодомир. Смактовалькi пекли.
Описание этого события нашел в книге Н.П. Мурзина "Сцены из жизни". Советую обязательно прочитать эту книгу: https://samlib.ru/a/agentxyx/scenes_from_the_life.shtml
Да и вообще всем ее нужно прочитать, это история нашего города. После этого разговаривал с А.А. Коптяковым, он рассказал, что знал родственников этого пацана. Мол, все взрослые ушли на лесозаготовки, а он остался дома один. В это время пришла банда, ограбили дома, парня убили. Дома стояли в лесу у дороги особняком от поселка, потом дорогу перенесли, а могилка осталась в лесу. За ней ухаживали. Она и сейчас в хорошем состоянии. На оградке висит табличка из нержавейки со словами "Память прошлой эпохи".
"По Петропавловской дороге ходить было страшно. Пошел слух, что там убили мальчишку десяти-двенадцати лет. Слух имел под собой почву... (Позднее, в 1968 году, в лесу у той дороги я встретил могилу со свежими цветами и надписью: «Груздов Василий Яковлевич. Род. в 1922 г. Зверски убит 7.VII.32 г.».)
С весны в муку подмешивали мох, сыпали в тесто «кофе» — сушеную кору какую-то. Пекли из чего-то немыслимые разноцветные лепешки — черные, зеленые. А как только пошла трава — люди перепробовали всякую. Крапиву было трудно найти — ей не давали вырасти, съедали всю. Уходили мы куда-то по дороге на Петропавловск (старинное уральское село в восьми километрах), к болоту, там росла какая-то болотная трава — пресная, без всякого вкуса. Называли её просвиркой. Набирали просвиры целые ноши и приносили домой. Её ели и так, её варили в супе, ею «заправляли» квашню. Вполне терпима эта трава, когда её ешь сорванную". "Весной 1934 года Антропов разоблачил людоедство".