вот тут в конце ничик явно имел ввиду вас двачерскую мразь
2003
Я ненавидел школу, мне она мешала жить, и я ненавидел просыпаться и куда-то вставать. Не только в шесть утра и зимой, а вообще. Чувство вынужденности, обязанности что-то делать. С первых осознанных походов в поликлинику в девяносто пятом году я это ненавидел, и с каждым годом всё больше. И к этому году, учитывая, как много невроза уже было, я не знаю, как бы я это терпел, если бы не преследовал теперь спортсменские ценности, включающие ранний подъём, зарядку, всякое умывание холодной водой. Ещё — будила же меня всегда мама, и надо было сразу вставать, потому что она и так давала максимально много поспать, а у меня никак не мог лечь вечно стоящий утренний член, и вечно всю школу была эта проблема — как с ним встать.
Гужик и Арик становились для меня второстепенными компаньонами. Они же были далеко не самые смелые, но при этом в них не было должного комплекса из-за этого, и уж тем более — они не стремились стать мастерами себя. Мне ближе были теперь Андрей, Витя и Слава с гимнастики, хотя и они со стороны выглядели как занимавшиеся гимнастикой ради какой-то другой, не невротической цели. Даже непонятно, кто был мне ближе. Спортсмены-пацаны — такие. Гужик и ему подобные — такие. Ерокин, Эльчин, тот Слава Сталлоне из параллельного класса, Земсков — вроде бы как нетерпимцы к лузерству и чмошничеству, ну то есть смелые… Но в том-то и дело — они же были уже смелые, уже «мастеры себя». А я был нетерпим к трусости, но при этом сам был трус. И я не знал таких, как я. И, забегая вперёд, я никогда в жизни не встречу таких, как я. Либо я их встречал, но там был огромный сдвиг в сторону вредительства от отчаяния, причём — всем, включая себе подобных, то есть и мне в том числе. Потому такие мне были всегда врагами. Например, старший из тех двух пацанов на Фрунзе. Он же там тоже был какой-то трус, что аж даже никогда со мной не подрался. Но вот он же был отъявленным вредителем. Ну, в основном я таких встречал в следующей жизни — интернетной.
2003
Я ненавидел школу, мне она мешала жить, и я ненавидел просыпаться и куда-то вставать. Не только в шесть утра и зимой, а вообще. Чувство вынужденности, обязанности что-то делать. С первых осознанных походов в поликлинику в девяносто пятом году я это ненавидел, и с каждым годом всё больше. И к этому году, учитывая, как много невроза уже было, я не знаю, как бы я это терпел, если бы не преследовал теперь спортсменские ценности, включающие ранний подъём, зарядку, всякое умывание холодной водой. Ещё — будила же меня всегда мама, и надо было сразу вставать, потому что она и так давала максимально много поспать, а у меня никак не мог лечь вечно стоящий утренний член, и вечно всю школу была эта проблема — как с ним встать.
Гужик и Арик становились для меня второстепенными компаньонами. Они же были далеко не самые смелые, но при этом в них не было должного комплекса из-за этого, и уж тем более — они не стремились стать мастерами себя. Мне ближе были теперь Андрей, Витя и Слава с гимнастики, хотя и они со стороны выглядели как занимавшиеся гимнастикой ради какой-то другой, не невротической цели. Даже непонятно, кто был мне ближе. Спортсмены-пацаны — такие. Гужик и ему подобные — такие. Ерокин, Эльчин, тот Слава Сталлоне из параллельного класса, Земсков — вроде бы как нетерпимцы к лузерству и чмошничеству, ну то есть смелые… Но в том-то и дело — они же были уже смелые, уже «мастеры себя». А я был нетерпим к трусости, но при этом сам был трус. И я не знал таких, как я. И, забегая вперёд, я никогда в жизни не встречу таких, как я. Либо я их встречал, но там был огромный сдвиг в сторону вредительства от отчаяния, причём — всем, включая себе подобных, то есть и мне в том числе. Потому такие мне были всегда врагами. Например, старший из тех двух пацанов на Фрунзе. Он же там тоже был какой-то трус, что аж даже никогда со мной не подрался. Но вот он же был отъявленным вредителем. Ну, в основном я таких встречал в следующей жизни — интернетной.
В то время я был по каким-то причинам из поликлиники освобождён от физкультуры (что, впрочем, не мешало мне ходить на тренировки). Но я был этому и рад, потому что вместо физкультуры я шёл в библиотеку и просиживал там, читая какую-то энциклопедию, где была куча страниц про гимнастику. В то время, изредка улавливая обрывки соревнований по гимнастике по телевизору и читая про них тут в книгах, я стал завидовать девушкам, а точнее — даже девочкам-гимнасткам. Они казались младше гимнастов-мужчин, при том что у них были все те же убийственные перелёты Ткачёва и сальто над брусьями, где можно было проломить череп о брус, а ещё и бревно, по которому я не представлял, как можно даже кувыркнуться, а они на него падали копчиками, ключицами, бились щиколотками — и даже не плакали. До сосания между ног и своих бёдренных дрочек, прям там же, в библиотеке, я мучился. Они выглядели на пару лет старше меня, а уже делали это всё — и даже на олимпийских играх.
Иногда ко мне в библиотеку приходил и Гужвий, и тогда мы брали и сидели, читали тамошнюю толстую энциклопедию по футболу. Я ни фига не хотел разбираться в правилах игры в футбол. Там была целая куча каких-то правил и нюансов. Я не видел, чтобы эти мелкие правила учитывались в дворовом футболе, в который наш класс в составе урока физкультуры стал играть на заднем дворе гимназии, когда уже стало тепло.
На первом этаже гимназии, перед выходом в неотапливаемый хореографический зал, был тот холл с колоннами, где год назад мы часто, разбегаясь, катались по скользкой плитке, а теперь с Гужем, Ариком и даже Земсковым, который иногда тусовался с нами, мы приходили туда футболить какой-нибудь бумажкой. Но мне это надоело, и я дома накомкал в шар много бумаги, обмотал скотчем, сделал мяч и привёз в школу. Компаньоны мои не сильно ценили то, что я сделал, как и сам этот мяч, и когда он начал рваться, вместо того, чтоб футболить побережней и хотя бы не наступать, чтоб продлить его на оставшиеся перемены, Арик наоборот затаптывал его до последнего.
А потом была одна физра, на которую я пошёл. Она была на главной асфальтной площадке перед зданием гимназии, и там занимались одновременно два класса — наш и тот агрессивный параллельный. Там был этот Слава Сталлоне, которого я бы хотел победить, но не решался. В смысле — там снова начались какие-то нападки друг на друга, но только серьёзного ничего не могло произойти, потому что мы были на виду у учителя, а не в какой-нибудь закрытой раздевалке. Поносили друг друга и замахивались ногами. И там в их классе был один мелкий тонкий пацан — я таких называю гнутиками, — он был меньше меня весом, с маленькой головой, с длинной шеей и в водолазке. И он, видимо, надеясь, что из-за того, что он такой мелкий и несерьёзный, его всё равно не побьют в ответ, делал самые грязные нападки в нашу сторону — в том плане, что он позволял себе, собственно, бить нас ногами, прям подошвой. Разбегаясь, наносил по кому-то из нас удары ногой в прыжке, в духе восточных единоборств. И вот он зарядил так и мне в бок. Из-за его веса это было несущественно, но мне уже достало быть амёбой, и я, выждав момент, когда он был ко мне спиной, разбежался и со всей силы в прыжке ударил ему в спину, что он упал. Я бы мог, наверное, сместить ему позвонок или что-нибудь такое. Я после этого сразу быстро ушёл в здание и в раздевалку, как тогда, когда я попал камнем в голову пацану на Фрунзе — полу-ликуя, полу-боясь последствий в виде моей мамы в тюряге. Но, конечно же, ещё было то, что я знал: если тот пацан очухается и увидит, кто его поразил, и расскажет другим своим, то тот Слава непременно принесётся ко мне, и я снова окажусь в его вонючей подмышке, на земле — и в этот раз наверняка в слезах.
Иногда ко мне в библиотеку приходил и Гужвий, и тогда мы брали и сидели, читали тамошнюю толстую энциклопедию по футболу. Я ни фига не хотел разбираться в правилах игры в футбол. Там была целая куча каких-то правил и нюансов. Я не видел, чтобы эти мелкие правила учитывались в дворовом футболе, в который наш класс в составе урока физкультуры стал играть на заднем дворе гимназии, когда уже стало тепло.
На первом этаже гимназии, перед выходом в неотапливаемый хореографический зал, был тот холл с колоннами, где год назад мы часто, разбегаясь, катались по скользкой плитке, а теперь с Гужем, Ариком и даже Земсковым, который иногда тусовался с нами, мы приходили туда футболить какой-нибудь бумажкой. Но мне это надоело, и я дома накомкал в шар много бумаги, обмотал скотчем, сделал мяч и привёз в школу. Компаньоны мои не сильно ценили то, что я сделал, как и сам этот мяч, и когда он начал рваться, вместо того, чтоб футболить побережней и хотя бы не наступать, чтоб продлить его на оставшиеся перемены, Арик наоборот затаптывал его до последнего.
А потом была одна физра, на которую я пошёл. Она была на главной асфальтной площадке перед зданием гимназии, и там занимались одновременно два класса — наш и тот агрессивный параллельный. Там был этот Слава Сталлоне, которого я бы хотел победить, но не решался. В смысле — там снова начались какие-то нападки друг на друга, но только серьёзного ничего не могло произойти, потому что мы были на виду у учителя, а не в какой-нибудь закрытой раздевалке. Поносили друг друга и замахивались ногами. И там в их классе был один мелкий тонкий пацан — я таких называю гнутиками, — он был меньше меня весом, с маленькой головой, с длинной шеей и в водолазке. И он, видимо, надеясь, что из-за того, что он такой мелкий и несерьёзный, его всё равно не побьют в ответ, делал самые грязные нападки в нашу сторону — в том плане, что он позволял себе, собственно, бить нас ногами, прям подошвой. Разбегаясь, наносил по кому-то из нас удары ногой в прыжке, в духе восточных единоборств. И вот он зарядил так и мне в бок. Из-за его веса это было несущественно, но мне уже достало быть амёбой, и я, выждав момент, когда он был ко мне спиной, разбежался и со всей силы в прыжке ударил ему в спину, что он упал. Я бы мог, наверное, сместить ему позвонок или что-нибудь такое. Я после этого сразу быстро ушёл в здание и в раздевалку, как тогда, когда я попал камнем в голову пацану на Фрунзе — полу-ликуя, полу-боясь последствий в виде моей мамы в тюряге. Но, конечно же, ещё было то, что я знал: если тот пацан очухается и увидит, кто его поразил, и расскажет другим своим, то тот Слава непременно принесётся ко мне, и я снова окажусь в его вонючей подмышке, на земле — и в этот раз наверняка в слезах.
чо скажите? есть сеймычи, кто мечтал после кнб-ф лузерства в детстве замасшутить гнид в армию, но вас книули в дурку в детстве? или только никита капернаумов такой один на весь дноинтернет?
Смешная фотка, одновременно дедушкины черты лица и черты лица ребёнка
ну так он был пенсионер с детства офицально
К моей возлюбленной у меня уже не было ярого интереса, потому что не было надежды. Слишком долгий и откровенный ноль интереса ко мне сделал своё дело. Я, может, даже уже не сидел с ней за партой.
Один раз я доходил с Гужиком после уроков до его поворота с Горького на Киселёва — я, видимо, встречался с мамой там. И там, на повороте на его улицу, была бабулька, продававшая цветы — то ли мимозы, то ли ромашки. Она говорила: «Купите, подарите девочке». Мы не купили — нам не было смысла.
А потом, перед какими-то выходными, — это был уже май месяц и уже жарко, — Катя и Дубинина, давно понявшие, что я — безобидный, не садящийся на тело комар и относившиеся ко мне нейтрально, как к комару, как к призраку, вдруг подошли ко мне и попросили поймать и привезти им ящериц. Деда с его машиной уже давно не было, как и «Нивы» у нас тоже уже давно, и я съездил на дачу с бабКлавой и мамой на автобусе. Может, это даже последний раз, когда я ездил на бабКлавину дачу. Я поймал девочкам по ящерице и привёз в обрезанной бутылке на уроки. Они их взяли, тут же про меня забыли и ушли. Все уроки они с ними игрались, вытаскивали и носили в руках, а в конце уроков отпустили на смерть в газон во дворе гимназии. На следующий день ко мне прицепилась одноклассница Елена Захарова. Это которая переросток, сильная тройко-двоечница и с заметной отсталостью. Она стала просить меня поймать ей тоже. Целый день она ко мне приставала, но в итоге отстала.
Несмотря на весь такой пиздос, я не падал духом, и у меня было настроение песни «Люди ночами делают новых людей», в слова которой я сначала не вдумывался, а потом вдумался, узнал вдруг свою тему и всё время теперь эту песню напевал.
Один раз я доходил с Гужиком после уроков до его поворота с Горького на Киселёва — я, видимо, встречался с мамой там. И там, на повороте на его улицу, была бабулька, продававшая цветы — то ли мимозы, то ли ромашки. Она говорила: «Купите, подарите девочке». Мы не купили — нам не было смысла.
А потом, перед какими-то выходными, — это был уже май месяц и уже жарко, — Катя и Дубинина, давно понявшие, что я — безобидный, не садящийся на тело комар и относившиеся ко мне нейтрально, как к комару, как к призраку, вдруг подошли ко мне и попросили поймать и привезти им ящериц. Деда с его машиной уже давно не было, как и «Нивы» у нас тоже уже давно, и я съездил на дачу с бабКлавой и мамой на автобусе. Может, это даже последний раз, когда я ездил на бабКлавину дачу. Я поймал девочкам по ящерице и привёз в обрезанной бутылке на уроки. Они их взяли, тут же про меня забыли и ушли. Все уроки они с ними игрались, вытаскивали и носили в руках, а в конце уроков отпустили на смерть в газон во дворе гимназии. На следующий день ко мне прицепилась одноклассница Елена Захарова. Это которая переросток, сильная тройко-двоечница и с заметной отсталостью. Она стала просить меня поймать ей тоже. Целый день она ко мне приставала, но в итоге отстала.
Несмотря на весь такой пиздос, я не падал духом, и у меня было настроение песни «Люди ночами делают новых людей», в слова которой я сначала не вдумывался, а потом вдумался, узнал вдруг свою тему и всё время теперь эту песню напевал.
убит двачерами. больно сильно обижали. надо было полегче.
Пришёл день моих соревнований, которыми заканчивалась гимнастика этим летом — и до осени будут каникулы и там. Артём пошёл со мной как болельщик, он там поднялся на балкон. Наверное, там, на балконе, помимо отца Виталия, были ещё пара родителей. Перед началом наших выступлений мы поднимали руку, а после — Олег Николаевич озвучивал балл — всё как на настоящих соревнованиях.
Я хорошо выполнил всю программу. Фляков ни я, ни Андрей ещё не делали, а я уже делал шпагат — и поэтому был с ним почти на одном уровне, то есть третий спортивный разряд. Я тянул носки и всё как надо, но Андрей, конечно, превосходил в силовых упражнениях. Там, кроме него, Вити и Виталика, скорее всего, были ещё пара каких-то пацанов, но я их не запомнил.
В конце мы встали смирно возле помоста с брусьями, как на церемонии награждения, а Олег Николаевич подсчитывал на бумажке общие суммы баллов. Вскоре он начал озвучивать победителей. Третий был — уже не помню кто. Когда тренер озвучивал места, все хлопали. Я ожидал, что я мог что-то занять, но всё равно — было впечатляющее ощущение. Когда выдерживают церемониальную паузу — и вдруг произносится твоё имя. А ещё и все хлопают и смотрят на тебя. Ну а первый был Андрей.
Я был супер-горд. Быть вторым по спортивной гимнастике во всём городе на двести двадцать тысяч человек! Я там, получается, обошёл даже Витю, хоть и у него, конечно, программа была сложнее. Это было первое прям серьёзное достижение в жизни. По эйфории — как и после того, как я не побоюсь и обниму девушку в пятнадцать лет.
Но это было не всё. Олег Николаевич вдруг сказал: «А теперь — призы». И он взял со скамейки пакет и вручил нам по какой-то вещи. Мне — детский бинокль. И вот это было вообще другого уровня чувство. Получить что-то материальное, физически ощутимое за свои старания в любимом деле. А не просто хлопания зрителей и уважение. Если бы девочки начали меня уважать за мои успехи в гимнастике и самоуверенность — это не значило бы ничего. Без физической и материальной выгоды нету никакого смысла в хорошем отношении других к тебе. Но я не был ещё настолько мыслящий, чтоб на этом примере уже тогда сразу обесценить хорошее отношение к себе, которого я жаждал и в гольном виде. Я ещё много лет потрачу на глупости.
Ну и дальше все попрощались до осени. Я обулся — потому что я прям в этих коротких красных атласных шортах и белой майке и ходил, любив выглядеть как гимнаст повсюду, хотя по факту, со своими длинными ногами, я выглядел скорее как марафонец, — и мы вышли с Артёмом и пошли в сторону его района. Мы собирались зайти на работу к его маме в десятую школу.
И дальше — не помню где, но вроде ещё в пути — этот мой бинокль в руках Артёма развалился на две части. Бинокль был, конечно, не сильнее, чем мой театральный дома, но он же имел теперь ценность как память о соревновании и тех новых ощущениях. И вот такая херня. Я не подал виду, что расстроился, было понятно, что он пластмассовый и дешёвый. Но я шёл и про себя сожалел.
Прийдя во двор школы, я внутренне подуспокоился и переключил внимание на наши занятия. Мы лазали там по турникам — тем, где та самая труба, на которой я первый раз в жизни кончил сжатием ног. А потом мы спустились в том дворе школы вниз, в болото — туда, где Артём поймал утку. Там, перед камышами, была не заросшая ничем земля во мхе, и она была мягкая, будто даже упругая. Я не мог устоять, и я решил сделать здесь сальто вперёд с разбега. Я разбежался от Артёма, сделал подскок, чтобы напрыгнуть на две ноги для толчка, но на толчке мшистый верхний слой земли поехал у меня под ногами вперёд, и я жёстко вмазался жопой в землю. Жопа и руки были в грязи. Мы пошли в школьный сортир — мне отмываться. В школе было безлюдно, только где-то вдалеке тёть Таня шумела поломойщицким ведром. В мамины школьные годы сортир тут был на улице, в дырки, — она рассказывала, — но теперь тут был обычный, в здании. Когда я там отмылся, я пошёл в завхозный кабинет, где Артём был с мамой, и мы рассказали все события, включая бинокль.
А потом я пошёл по Телеграфной домой.
Телефонов же никаких не было, и все новости я сообщал, входя в квартиру. И вот я вошёл в квартиру, мама спросила: «Ну что?» — и я разревелся.
Это было будто из-за бинокля. Долго я ревел, прям была истерика. Вспоминал Олега Николаевича, то чувство награды за любимое дело. Но не всё так просто. Что значит — «из-за бинокля»? И при чём тут вспоминать тренера и те чувства? Дело в том, что, как я лишь в юности пойму, вот та грусть, случающаяся у большинства людей после новогодних праздников, каникул и других счастливых периодов, у меня, оказывается, вообще не зависима от счастливости закончившегося периода. Я реву просто, когда какой-то период заканчивается. Например, в двадцать семь лет, когда закончились два месяца ремонта квартиры и я навсегда попрощался с двумя наёмными ремонтниками — абсолютно чужими мужиками и даже не больно-то дружелюбными — я ревел. После того, как в юности бросил ходить на репетиции с идиотской группой, я потом послушал вечером одну их композицию — и, опять же, вдруг впал вот в это отчаянное желание вернуться в прошлое с ними, вернуть всё назад. После просто встреч с людьми я ревел. Просто потому, что этот день, в который произошла встреча — кончился, что его не вернуть. Ну, в основном, конечно, я ревел после моих немногочисленных встреч с девушками. В общем — масса примеров. Это происходит мощно, до истерики и отчаяния. Ну а на следующий день — если только это не исключение типа некоторых встреч, которые, чтоб отпустить, мне требовалось написать о них книгу, — я уже смиряюсь, и всё нормально. Только что вспомнил эпизод из ранней биографии, когда я посмотрел на фотографию детей из детсада после того, как он уже кончился — и вдруг возжелал ту девочку Олю. Вот тогда тоже была эта тема. Короче — реактивная невротичная психика.
Пришёл день моих соревнований, которыми заканчивалась гимнастика этим летом — и до осени будут каникулы и там. Артём пошёл со мной как болельщик, он там поднялся на балкон. Наверное, там, на балконе, помимо отца Виталия, были ещё пара родителей. Перед началом наших выступлений мы поднимали руку, а после — Олег Николаевич озвучивал балл — всё как на настоящих соревнованиях.
Я хорошо выполнил всю программу. Фляков ни я, ни Андрей ещё не делали, а я уже делал шпагат — и поэтому был с ним почти на одном уровне, то есть третий спортивный разряд. Я тянул носки и всё как надо, но Андрей, конечно, превосходил в силовых упражнениях. Там, кроме него, Вити и Виталика, скорее всего, были ещё пара каких-то пацанов, но я их не запомнил.
В конце мы встали смирно возле помоста с брусьями, как на церемонии награждения, а Олег Николаевич подсчитывал на бумажке общие суммы баллов. Вскоре он начал озвучивать победителей. Третий был — уже не помню кто. Когда тренер озвучивал места, все хлопали. Я ожидал, что я мог что-то занять, но всё равно — было впечатляющее ощущение. Когда выдерживают церемониальную паузу — и вдруг произносится твоё имя. А ещё и все хлопают и смотрят на тебя. Ну а первый был Андрей.
Я был супер-горд. Быть вторым по спортивной гимнастике во всём городе на двести двадцать тысяч человек! Я там, получается, обошёл даже Витю, хоть и у него, конечно, программа была сложнее. Это было первое прям серьёзное достижение в жизни. По эйфории — как и после того, как я не побоюсь и обниму девушку в пятнадцать лет.
Но это было не всё. Олег Николаевич вдруг сказал: «А теперь — призы». И он взял со скамейки пакет и вручил нам по какой-то вещи. Мне — детский бинокль. И вот это было вообще другого уровня чувство. Получить что-то материальное, физически ощутимое за свои старания в любимом деле. А не просто хлопания зрителей и уважение. Если бы девочки начали меня уважать за мои успехи в гимнастике и самоуверенность — это не значило бы ничего. Без физической и материальной выгоды нету никакого смысла в хорошем отношении других к тебе. Но я не был ещё настолько мыслящий, чтоб на этом примере уже тогда сразу обесценить хорошее отношение к себе, которого я жаждал и в гольном виде. Я ещё много лет потрачу на глупости.
Ну и дальше все попрощались до осени. Я обулся — потому что я прям в этих коротких красных атласных шортах и белой майке и ходил, любив выглядеть как гимнаст повсюду, хотя по факту, со своими длинными ногами, я выглядел скорее как марафонец, — и мы вышли с Артёмом и пошли в сторону его района. Мы собирались зайти на работу к его маме в десятую школу.
И дальше — не помню где, но вроде ещё в пути — этот мой бинокль в руках Артёма развалился на две части. Бинокль был, конечно, не сильнее, чем мой театральный дома, но он же имел теперь ценность как память о соревновании и тех новых ощущениях. И вот такая херня. Я не подал виду, что расстроился, было понятно, что он пластмассовый и дешёвый. Но я шёл и про себя сожалел.
Прийдя во двор школы, я внутренне подуспокоился и переключил внимание на наши занятия. Мы лазали там по турникам — тем, где та самая труба, на которой я первый раз в жизни кончил сжатием ног. А потом мы спустились в том дворе школы вниз, в болото — туда, где Артём поймал утку. Там, перед камышами, была не заросшая ничем земля во мхе, и она была мягкая, будто даже упругая. Я не мог устоять, и я решил сделать здесь сальто вперёд с разбега. Я разбежался от Артёма, сделал подскок, чтобы напрыгнуть на две ноги для толчка, но на толчке мшистый верхний слой земли поехал у меня под ногами вперёд, и я жёстко вмазался жопой в землю. Жопа и руки были в грязи. Мы пошли в школьный сортир — мне отмываться. В школе было безлюдно, только где-то вдалеке тёть Таня шумела поломойщицким ведром. В мамины школьные годы сортир тут был на улице, в дырки, — она рассказывала, — но теперь тут был обычный, в здании. Когда я там отмылся, я пошёл в завхозный кабинет, где Артём был с мамой, и мы рассказали все события, включая бинокль.
А потом я пошёл по Телеграфной домой.
Телефонов же никаких не было, и все новости я сообщал, входя в квартиру. И вот я вошёл в квартиру, мама спросила: «Ну что?» — и я разревелся.
Это было будто из-за бинокля. Долго я ревел, прям была истерика. Вспоминал Олега Николаевича, то чувство награды за любимое дело. Но не всё так просто. Что значит — «из-за бинокля»? И при чём тут вспоминать тренера и те чувства? Дело в том, что, как я лишь в юности пойму, вот та грусть, случающаяся у большинства людей после новогодних праздников, каникул и других счастливых периодов, у меня, оказывается, вообще не зависима от счастливости закончившегося периода. Я реву просто, когда какой-то период заканчивается. Например, в двадцать семь лет, когда закончились два месяца ремонта квартиры и я навсегда попрощался с двумя наёмными ремонтниками — абсолютно чужими мужиками и даже не больно-то дружелюбными — я ревел. После того, как в юности бросил ходить на репетиции с идиотской группой, я потом послушал вечером одну их композицию — и, опять же, вдруг впал вот в это отчаянное желание вернуться в прошлое с ними, вернуть всё назад. После просто встреч с людьми я ревел. Просто потому, что этот день, в который произошла встреча — кончился, что его не вернуть. Ну, в основном, конечно, я ревел после моих немногочисленных встреч с девушками. В общем — масса примеров. Это происходит мощно, до истерики и отчаяния. Ну а на следующий день — если только это не исключение типа некоторых встреч, которые, чтоб отпустить, мне требовалось написать о них книгу, — я уже смиряюсь, и всё нормально. Только что вспомнил эпизод из ранней биографии, когда я посмотрел на фотографию детей из детсада после того, как он уже кончился — и вдруг возжелал ту девочку Олю. Вот тогда тоже была эта тема. Короче — реактивная невротичная психика.
двачерские уроды зачмырили некича, хотя сами являются шизофрениками без справки
найти бы коректора для перевода ничьей биы на инглиш тг incelspb
I kept trying to ride on one wheel, doing that “goat” trick. I didn’t fucking need that goat. If there hadn’t been any chance of being noticed by any girls, I wouldn’t have done anything — I probably wouldn’t have even left the house. But the evening park pulled me like a magnet — girls were walking around in short denim shorts, on heels, drunk. I was doing tricks by the honor board, and from the adult park darkness that made me sex-phobic came their drunken laughter, and the glints of their cigarettes flickered like witch eyes.
I kept trying to ride on one wheel, doing that “goat” trick. I didn’t fucking need that goat. If there hadn’t been any chance of being noticed by any girls, I wouldn’t have done anything — I probably wouldn’t have even left the house. But the evening park pulled me like a magnet — girls were walking around in short denim shorts, on heels, drunk. I was doing tricks by the honor board, and from the adult park darkness that made me sex-phobic came their drunken laughter, and the glints of their cigarettes flickered like witch eyes.
помираю от недоёба, но надо закончить биу ничика. жызнь висит на нитке а думаю о никитке. а он уже с 10 лет думал о суе чтиайтек:
В какие-то последние дни лета — весь спортсмен — я ходил на энгельсский стадион, где было примерно то, что я и воображал, когда оживлял этот стадион. Был вечер, и там везде были люди — на каждой площадке играли то в футбол, то в волейбол. Я заходил в сам стадион и бегал по кругу, как и какие-то другие люди.
И я не могу понять, когда — в течение лета или уже осенью — но в какой-то день я виделся с Артёмом, и, после моей одиночной разведки, мы точно так же ближе к вечеру ходили на территорию стадиона с ним. И мы залазили на высокую вышку, которая там была, ну только не высоко, а трусливо на уровень, может, трёх этажей, хоть и она вся была как десятиэтажный дом. У меня эта вышка будет в мыслях, когда в следующем году начну думать о самоубийстве.
Дни спортивной одержимости — мы с мамой пошли ещё и во двор тридцать третьей школы в конце какого-то дня. За забором вдоль улицы Ленина в районе дома сто восемь — там были железные брусья приемлемой для меня ширины, и я на них отжимался, делал тот брусьевый подъём разгибом — и прочие вещи, чтобы привлечь внимание. На главном футбольном поле взрослые парни играли в футбол, на баскетбольной площадке сбоку от меня играли в баскетбол, а также — на скамейках, где меня ждала мама, — и просто сидели компании подростков. Этих скамеечных — за то, что они ничего не делают, ни в чём не упорствуют, ни к чему не стремятся, а сидят и ржут своими ломающимися голосами — я считал отбросами, но среди них были какие-то девочки, и меня это пиздец злило.
В какие-то последние дни лета — весь спортсмен — я ходил на энгельсский стадион, где было примерно то, что я и воображал, когда оживлял этот стадион. Был вечер, и там везде были люди — на каждой площадке играли то в футбол, то в волейбол. Я заходил в сам стадион и бегал по кругу, как и какие-то другие люди.
И я не могу понять, когда — в течение лета или уже осенью — но в какой-то день я виделся с Артёмом, и, после моей одиночной разведки, мы точно так же ближе к вечеру ходили на территорию стадиона с ним. И мы залазили на высокую вышку, которая там была, ну только не высоко, а трусливо на уровень, может, трёх этажей, хоть и она вся была как десятиэтажный дом. У меня эта вышка будет в мыслях, когда в следующем году начну думать о самоубийстве.
Дни спортивной одержимости — мы с мамой пошли ещё и во двор тридцать третьей школы в конце какого-то дня. За забором вдоль улицы Ленина в районе дома сто восемь — там были железные брусья приемлемой для меня ширины, и я на них отжимался, делал тот брусьевый подъём разгибом — и прочие вещи, чтобы привлечь внимание. На главном футбольном поле взрослые парни играли в футбол, на баскетбольной площадке сбоку от меня играли в баскетбол, а также — на скамейках, где меня ждала мама, — и просто сидели компании подростков. Этих скамеечных — за то, что они ничего не делают, ни в чём не упорствуют, ни к чему не стремятся, а сидят и ржут своими ломающимися голосами — я считал отбросами, но среди них были какие-то девочки, и меня это пиздец злило.
Хорош ломать комедию, Капер. Ты живой. Все это и так знают.
вы уже почти год продолжаете этот дебилизм не надоело? уверять анонимусов что они капер. совсем проебали мозг
Какая же всё это хуйня
У меня этого секса с тян сколько хочешь, но жизнь совсем не становится лучше, мне он даже неинтересен уже
Как только он у тебя появится и будет пару лет, тебе он просто будет не нужен
У меня этого секса с тян сколько хочешь, но жизнь совсем не становится лучше, мне он даже неинтересен уже
Как только он у тебя появится и будет пару лет, тебе он просто будет не нужен
2003
Снег растаивал скорыми темпами, и вскоре началась почти сухая весна. С мамой мы начали таскаться по всем подряд дворам, где есть спортивные площадки, и узнавать про все подряд возможные спортивные секции в городе, которых, кроме спортшколы, карате и плавания — и не было. Мне надо было больше и больше спорта. Я бредил матами, всякими качалками, всякими турниками. Где-то мама разузнала, что в районе Лётка, куда уходил Слава после тренировки, есть какой-то спортгородок. И после одной тренировки мы туда попёрлись. Солнце ещё не зашло, и там была вечерняя суета дворов жилых постсовковских микрорайонов, много людей на улице. И везде — всякие детские площадки с развалившимися качелями, вонючие подъезды, панельные дома. Везде — трубы, грязь. Изношенное футбольное поле. Класс. Прям именно та постсоветщина, которая у меня теперь ассоциировалась со спортом. То, где мы шли, на карте называется «Микрорайон Энгельс один». Мы шли всё дальше и дальше. И вскоре там была какая-то военная часть или что-то такое. Мы зашли в какую-то проходную, там были хряки в военной форме, какой-то комендант, какие-то люди, не понимающие, что мы там делаем — как и мы сами. В итоге я как-то попал на какую-то армейскую спортивную площадку в каком-то огороженном дворе. Там были всякие гимнастические лестницы и вроде даже рвы для солдатских тренировок. Брусья, слишком широкие для меня. Были какие-то солдатики. В общем, прям всё то, что до гимнастики меня бы ввергло в адское отвращение. Теперь это было нормально, это было частью возлюбленного ассоциативного ряда. Я даже стал хотеть в армию. Я бы там, научившись к тому времени, крутил солнышко на турнике, делал соскоки с брусьев, все бы на меня смотрели, все бы мне говорили: «Здарова, чувак», «Как жизнь, братуха?» — ну и прочее.
Просто пиздец вспоминать это всё. Насколько я был сильно одержим, сколько во мне было дофамина, раз я на нём мог любить даже моё самое ненавистное. Что бы было, как бы мог развиться за те годы, если бы я вышел на своё дело, к которому у меня была предрасположенность, а не на то говно, которое в итоге меня ещё и искалечит.