Я бы твой анус вскрыл да и собачий бы вскрыл, тоже
С 1 апреля.
чтото тред не особо живой, напишу из своей местности историю, она правда, дачная скорее
в общем на даче по соседству находятся два садоводства, а между ними огромное практически непроходимое болото, так вот эти два садоводства соеденяет дорога проложенная через болота, участок около 100м, и вот на нем постоянно происходит всякая чертовщина, там и днем довольно жутко, т.к. деревья так плотно расположились что свет не пропускают, что уж говорить про ночь, поэтому дорогой этой пользуются редко, предпочитая более объезд в садоводства с другой стороны, надо кстати сказать что репутация у болота ужасная очень давно и все участки находящиеся близко к болоту огорожены высокими заборами
собственно истории про это место что я слышал
во-первых на этом участке вечером постоянно видят женщину которая советует "не ходить на болота пьяным", причем видело ее довольно много народу и большинство из них вообще не пьют
во-вторых люди часто поздно вечером (потому что ночью нихуя не видно) видят как в болотных зарослях ходят какие-то люди, как-то слышал как видели как из одной части болота в другую дорогу перешло высокое существо, по очертаниям похожее на человекоподобного прямоходящего лося (кстати по словам стариков это якобы призрак колдуна который жил в этой местности еще при царе и которого комуняки утопили в болоте)
третье - рассказывал друг родителей, как-то ехал поздно на участок, и машина заглохла на этом отрезке через болота, только он собирался выходить и проверить что там, так слышит - кто-то стучит рукой по крыше автомобиля, мужик хоть и бывший мент, но про репутацию этого места был наслышан и очко сжалось, просидел он так до самого утра, как начало входить солнце, говорил что всю ночь кто-то как лапал машину ладонями, ходил вокруг нее и вообще было ощущение, что в темноте перед машиной стоит что-то большое и разглядывает пристально его
в общем на даче по соседству находятся два садоводства, а между ними огромное практически непроходимое болото, так вот эти два садоводства соеденяет дорога проложенная через болота, участок около 100м, и вот на нем постоянно происходит всякая чертовщина, там и днем довольно жутко, т.к. деревья так плотно расположились что свет не пропускают, что уж говорить про ночь, поэтому дорогой этой пользуются редко, предпочитая более объезд в садоводства с другой стороны, надо кстати сказать что репутация у болота ужасная очень давно и все участки находящиеся близко к болоту огорожены высокими заборами
собственно истории про это место что я слышал
во-первых на этом участке вечером постоянно видят женщину которая советует "не ходить на болота пьяным", причем видело ее довольно много народу и большинство из них вообще не пьют
во-вторых люди часто поздно вечером (потому что ночью нихуя не видно) видят как в болотных зарослях ходят какие-то люди, как-то слышал как видели как из одной части болота в другую дорогу перешло высокое существо, по очертаниям похожее на человекоподобного прямоходящего лося (кстати по словам стариков это якобы призрак колдуна который жил в этой местности еще при царе и которого комуняки утопили в болоте)
третье - рассказывал друг родителей, как-то ехал поздно на участок, и машина заглохла на этом отрезке через болота, только он собирался выходить и проверить что там, так слышит - кто-то стучит рукой по крыше автомобиля, мужик хоть и бывший мент, но про репутацию этого места был наслышан и очко сжалось, просидел он так до самого утра, как начало входить солнце, говорил что всю ночь кто-то как лапал машину ладонями, ходил вокруг нее и вообще было ощущение, что в темноте перед машиной стоит что-то большое и разглядывает пристально его
Годно. Реквестирую ещё
Бамп
Пимп
>дорогу перешло высокое существо, по очертаниям похожее на человекоподобного прямоходящего лося (кстати по словам стариков это якобы призрак колдуна который жил в этой местности еще при царе и которого комуняки утопили в болоте)
Это леший из ведьмака, дело раскрыто
Или Вендиго.
Интересные стори, можешь ещё запилить?
Бамп же
Бамп
бамп
Бамп
Крипибамп
Только сейчас заметил на по пике что один дом не заброшен
Всех благ тебе, ОП, опередил меня. Как в старые добрые.
Про батю то блядь деревенского новые истории будут?
Какой? то что крыша не провалилась не значит что не заброшен
Тебе вообще в другой тред, животное ебаное.
Присмотрись, там возле одного дома грядка вскопанная какие-то вещи на веревке сушатся. Ну и крыша со стенами целые, само собой
слышал у нас легенду о местности, где село находится, мол после революции тут была деревня, где у жителей был с коммунистами был разговор короткий, от всех приезжих красных комиссаров избавлялись и трупы сбрасывали в озеро, естественно до советского руководства дошло и половину деревни расселили подальше, а другую половину вывели в поле и расстреляли, а саму деревню сожгли, а спустя полвека уже при Брежневе начали раздавать в этой местности дачные участки
так вот, возле этого озера, куда по легенде трупы комиссаров сбрасывали, любят бухать местные, мне рассказывала знакомая тян, когда она тоже сидела там с компанией - из лесы вышли несколько человек в фуражках начали доебываться до бухающих в стиле MOLODOY CHELOVEK PROYDEMTE, большинство, подумала что это менты и разбежались (хотя откуда милиция в посреди леса ночью), кто уже достаточно синий был, но тян тогда еще не сильно набралась и успела заметить что форма на этих людях советская и лиц не видно
так вот, возле этого озера, куда по легенде трупы комиссаров сбрасывали, любят бухать местные, мне рассказывала знакомая тян, когда она тоже сидела там с компанией - из лесы вышли несколько человек в фуражках начали доебываться до бухающих в стиле MOLODOY CHELOVEK PROYDEMTE, большинство, подумала что это менты и разбежались (хотя откуда милиция в посреди леса ночью), кто уже достаточно синий был, но тян тогда еще не сильно набралась и успела заметить что форма на этих людях советская и лиц не видно
>начали доебываться до бухающих в стиле MOLODOY CHELOVEK PROYDEMTE
Побольше бы таких призраков в Россию.
Тред помиранского делает.
Мое дество - ебаные поездки на все лето. Деревня в хохляндии, когда все жили еще мирно и дружно гонял туда каждое лето к бабушке ( житомирская область). Там было дохуя поверий, бывает послушаешь вечером, так потом и спать стремно.
Первое, это про воющую собаку. Когда собака воет вниз - к покойнику, вверх-к пожару.
Иии самое что странное оно работало, со слов местных.
Алкаши на ставках. Такие маленькие пруды, искусстенного происхождения, бытовало, что в одном из них кто-то утонул и по ночас там слышали вой, причем такой нехилый, отчаянный. Это место старались стороной обойти, даже старожилы-алкаши бруталы.
Барабашка или хз кто. Бывало, что у нескольких домов в сарае хуйня происхожидила, бесились коровы, лошади, свиньи. Я сам слышал, что ночью лошать гогочет громко очень, то корова мычит как во время течки, в общем, раз в месяц соседи охуевали.
Как-то так что я помню.
Мое дество - ебаные поездки на все лето. Деревня в хохляндии, когда все жили еще мирно и дружно гонял туда каждое лето к бабушке ( житомирская область). Там было дохуя поверий, бывает послушаешь вечером, так потом и спать стремно.
Первое, это про воющую собаку. Когда собака воет вниз - к покойнику, вверх-к пожару.
Иии самое что странное оно работало, со слов местных.
Алкаши на ставках. Такие маленькие пруды, искусстенного происхождения, бытовало, что в одном из них кто-то утонул и по ночас там слышали вой, причем такой нехилый, отчаянный. Это место старались стороной обойти, даже старожилы-алкаши бруталы.
Барабашка или хз кто. Бывало, что у нескольких домов в сарае хуйня происхожидила, бесились коровы, лошади, свиньи. Я сам слышал, что ночью лошать гогочет громко очень, то корова мычит как во время течки, в общем, раз в месяц соседи охуевали.
Как-то так что я помню.
>Когда собака воет вниз
это как вообще?
наверное, опустив голову
>Барабашка или хз кто. Бывало, что у нескольких домов в сарае хуйня происхожидила, бесились коровы, лошади, свиньи. Я сам слышал, что ночью лошать гогочет громко очень, то корова мычит как во время течки
барабашка шалунишка и зоофил
Пиздос. Окрестности ДС-2. Купил участок в деревне которой не меньше 500 лет.
Ибо впервые упоминается в Писцовой книге Водской пятины 1500 года.
Окрестные деревни такие же.
Так вот котаны. ТАМ НИХУЯ НЕТ, нет леших из ведьмака, нет барабашек, собаки не воют в землю, из леса не выскакивают призраки нквдшников. ничего не барражирует. НИХУЯ. у меня даже бомбит уже от этого. 500 лет как-никак. хоть что-то должно было быть
Ибо впервые упоминается в Писцовой книге Водской пятины 1500 года.
Окрестные деревни такие же.
Так вот котаны. ТАМ НИХУЯ НЕТ, нет леших из ведьмака, нет барабашек, собаки не воют в землю, из леса не выскакивают призраки нквдшников. ничего не барражирует. НИХУЯ. у меня даже бомбит уже от этого. 500 лет как-никак. хоть что-то должно было быть
ты бы хоть скатался туда, пофоткал
Может надо подождать?
Я помню как-то в деревне у родственников в пиздюковом возрасте жила бабка которая имела репутацию ведьмы - все ее сторонились, но если надо не брезговали пользоваться услугами со всякими наговорами и т.д.
Как-то ближе к ночи очень играли с посонами и увидели что у бабки горит свет, посмотрели в окно - а там за столом сидят несколько почти голых (какие-то тряпки на голое тело) смуглых качков в модельной внешности, а бабка эта полностью голая подает им на стол еду.
рассказал потом об этом деду - тот отругал, что подглядывал и сказал что ведьма эта тогда у себя чертей принимала в гости
Как-то ближе к ночи очень играли с посонами и увидели что у бабки горит свет, посмотрели в окно - а там за столом сидят несколько почти голых (какие-то тряпки на голое тело) смуглых качков в модельной внешности, а бабка эта полностью голая подает им на стол еду.
рассказал потом об этом деду - тот отругал, что подглядывал и сказал что ведьма эта тогда у себя чертей принимала в гости
Ууууу! Черти!!!
к ней явились ацтецкие боги фитнесса
>в темноте перед машиной стоит что-то большое и разглядывает пристально его
У меня от этого волосы на голове зашевелились
Проиграл в голос на всю порностудию
Как же я проиграл.
Новосёлки что-ли?
нет, но новоселки тоже охуенные
там напротив через дорогу говорят старое шведское кладбище
сейчас выглядит как тупо заросшее кустами пятно.
сосед говорит, там раньше черепа прям под ногами валялись
Есть-есть у меня что сказать тут.
Между Жоподрищенском Верхневолжским, где я живу обитаю, и дачей расстояния напрямую километров 6+-.
Весь путь пролегает через лесополосу, вполне окультуренную и ухоженную, однако, есть там местечко - выгоревшее пятно.
Хер объясню внятно, попробую пикрил запилить, но постараюсь и словами: в центре этого выгоревшего пятна(метров 300х300 оно) есть возвышение - холм такой(~50x50), метров на 10 выше уровня поля. На верхушке холма есть срез, внутри которого образуется котлован. Вся эта канитель огорожена деревьями, которые не выгорели при пожаре. Отец моей тянки рассказывал, что в этом месте в войну(до пожара, соответственно) среди деревьев в этом котловане на холме целыми деревнями прятались от немцев мирные жители и партизаны схроны устраивали - немчура найти не могла, хотя прочёсывала леса вдоль и поперёк. Мать тянки вещает, что там лешак живёт и что ему в стародавние времена местные давали подношения и он их не трогал. Сам на том месте бывал, гулял - тишина да покой, удивительно то, что на вершине холма в котловане вода стоит и земля достаточно топкая, ноги вязнут. Сейчас на дачу часто ездим, могу фоток с пруфами напилить, коль заинтересуетесь. Печатным словом не владею, если что-спрашивайте.
Между Жоподрищенском Верхневолжским, где я живу обитаю, и дачей расстояния напрямую километров 6+-.
Весь путь пролегает через лесополосу, вполне окультуренную и ухоженную, однако, есть там местечко - выгоревшее пятно.
Хер объясню внятно, попробую пикрил запилить, но постараюсь и словами: в центре этого выгоревшего пятна(метров 300х300 оно) есть возвышение - холм такой(~50x50), метров на 10 выше уровня поля. На верхушке холма есть срез, внутри которого образуется котлован. Вся эта канитель огорожена деревьями, которые не выгорели при пожаре. Отец моей тянки рассказывал, что в этом месте в войну(до пожара, соответственно) среди деревьев в этом котловане на холме целыми деревнями прятались от немцев мирные жители и партизаны схроны устраивали - немчура найти не могла, хотя прочёсывала леса вдоль и поперёк. Мать тянки вещает, что там лешак живёт и что ему в стародавние времена местные давали подношения и он их не трогал. Сам на том месте бывал, гулял - тишина да покой, удивительно то, что на вершине холма в котловане вода стоит и земля достаточно топкая, ноги вязнут. Сейчас на дачу часто ездим, могу фоток с пруфами напилить, коль заинтересуетесь. Печатным словом не владею, если что-спрашивайте.
картограф уровня "снач"
Нихуя тред раскачался
>Может надо подождать?
Подождать, пока сам станешь призраком? кек
У нас на даче был один мужик, который когда напивался у него случались въетнамские афганские (вроде) флешбеки и он в неадеквате начинал считать себя Рэмбо
на самом деле не особо до смеха тогда было, он вполне мог вломиться в дом или напасть на человека, родственникам его было похуй, вернее они слушали, кивали а затем все равно оставляли его на даче одного, зная что он может наломать дров (хотя в трезвом состоянии он был адекватным), собственно после своих "операций" по ночам он шел и отчитывался как командованию висящей на заборе куртке всегда, так вот история в том, что в итоге мужик откинулся, но куртка продолжала висать на заборе, как-то поздно вечером я возвращался к дому (а дом кстати его находится почти напротив моего), и слышу его голос который что-то бормочет, я, роняя кирпичи поворачиваюсь и вижу что рядом с висящей на заборе курткой (она была яркая и видно ее хорошо было даже в темноте) стоит какой-то силуэт, и я тут же дернул домой после этого и ссался выходить как стемнеет долго
на самом деле не особо до смеха тогда было, он вполне мог вломиться в дом или напасть на человека, родственникам его было похуй, вернее они слушали, кивали а затем все равно оставляли его на даче одного, зная что он может наломать дров (хотя в трезвом состоянии он был адекватным), собственно после своих "операций" по ночам он шел и отчитывался как командованию висящей на заборе куртке всегда, так вот история в том, что в итоге мужик откинулся, но куртка продолжала висать на заборе, как-то поздно вечером я возвращался к дому (а дом кстати его находится почти напротив моего), и слышу его голос который что-то бормочет, я, роняя кирпичи поворачиваюсь и вижу что рядом с висящей на заборе курткой (она была яркая и видно ее хорошо было даже в темноте) стоит какой-то силуэт, и я тут же дернул домой после этого и ссался выходить как стемнеет долго
Пили.
Пили пикчи няша
Блеать, скучаю я по деревне. Уже 8 лет не был у бабки. Этим летом надеюсь поехать, пойду в одиночку в лес с металлоискателем, поищу старину. Если не исчезну там, запилю отчет.
Анончики, а есть книги какие нибудь по русским поверьям, желательно дореволюционного издания. В гугле забанили прост
Не по поверьям, но все же " Страшные сказки, рассказанные дедом Егором, крестьянином бывшего Чердынского уезда Пермской губернии". А вообще паблик впаше/club61573172 полностью теме русских поверий посвящен. С литературой, документалочками и всей хуйней.
Ничего себе, Анон, спасибо. Лучи добра тебе
ну они же брали оброзы из легенд и тд.
Вы вообще разучились головой соображать? Все только через паблики?
Не вопрос, как погода стабилизируется для поездок на дачу, (хотя бы блядский снег перестанет идти) так запилю фоток
тактикал бамп
Было возвращался с братом с соседнего села в свое ночью поддатые с местной движухи. Пилить там километров 10 через лесок с болотом и луг с мелиоративными каналами. Короче пилим мы пилим курим сиги пиздим и тут слышим мяуканье котенка, и за неведомо каким позывом начинаем его в траве искать, причем так что прям как он нам пиздец как надо, а эта сука вроде вот тут уже сейчас потом бах и немного в другом месте. Причем невидно как перебегает только мяуканье тихое и не особо навязчивое. Короче после получаса увлеченных поисков мы поняли что норм так сбились с тропы и запиздовали в один из каналов с болотцем и грязю. Ахуели так как готовые особо небыли и вспомнили историю как на этой дороге после войны наша прабабка чуть в болоте не утонула, гоняла за поросенком в траве поздно вечером, а отпустило ее только после прочтения Отче Наш в голос. Наложили кирпичей так что молитву прочитать даже не смогли, тупо речь отняло, домой добрались очень быстро на утро не могли вспомнить, как добирались. Дело было в Украине.
Суки шустрые, упустил вас тогда.
>Окрестности ДС-2. Купил участок в деревне которой не меньше 500 лет.
>Так вот котаны. ТАМ НИХУЯ НЕТ
Климат не тот.
БМП
Леший троллил
Такие годные треды были, все залпом прочитал, а щас чому то не взлетает
Вероятно совсем уже поколения поменялось. Я тоже с первого треда сидел.
Падажите, сейчас сосницкий на каникулы к бабушкам уедут, начнут заваливать контентом.
Ну, животину могло какое-нибудь мелкое зверьё доебывать уровня ласки
Это был мразиш и его команда.
А оттуда не доносилось приглушенное АЙЯЙЯЙАЙ?
Ветеринар снача
Добра. Быть может меня ещё кто помнит, я писал про призрака дяди (кто читал пятый тред, тот поймет) и лешего. Обещал продолжения историй, да руки не доходили... Короче, вот что было после.
Пришел я в свой дом (Зализанная на современный лад очень хуёво так и дешёво зализанная советская хатёнка, которую выдавали честным гражданам за службу. Ночь, лежу в коридоре на старом диване, ибо вся хата битком забита. Листаю я снач деревенских поверий тред, к слову и слышу, как неебически орёт кошка если кто видел котов перед дракой, то вот такой ор. Встаю, хочу дать пизды, да вот обе кошки лежат у меня под диваном и ахуевают. Думаю с улице, сажусь и снова этот звук причем над ухом. Началась череда странных звуков. То сова, то волк, то ещё чего-нибудь. Источник звука я находил, да вот это было сравнимо с невидимой колонкой место звука- есть; источника нету. Потом, свет мигать начал, кружки двигаться, всё стандартном. Просидел ночь, утром сходил за святой водой и полынью. Всё прошло.
Пришел я в свой дом (Зализанная на современный лад очень хуёво так и дешёво зализанная советская хатёнка, которую выдавали честным гражданам за службу. Ночь, лежу в коридоре на старом диване, ибо вся хата битком забита. Листаю я снач деревенских поверий тред, к слову и слышу, как неебически орёт кошка если кто видел котов перед дракой, то вот такой ор. Встаю, хочу дать пизды, да вот обе кошки лежат у меня под диваном и ахуевают. Думаю с улице, сажусь и снова этот звук причем над ухом. Началась череда странных звуков. То сова, то волк, то ещё чего-нибудь. Источник звука я находил, да вот это было сравнимо с невидимой колонкой место звука- есть; источника нету. Потом, свет мигать начал, кружки двигаться, всё стандартном. Просидел ночь, утром сходил за святой водой и полынью. Всё прошло.
Вот это я понимаю - крипота. Интересно читать.
Ребята, неужели это конец? Даже не верится, что один из самых увлекательных тредов скоро канет в небытие. В любом случае, годноты было достаточно, поэтому хочу сказать огромное спасибо всем, кто делился историями.
Хули, блять, где деревенский батя?
Не крипота, но все же семейные легенды. Все родственники по линии матери из деревни под Рязанью. Перед войной деда отправили строить беломор канал за спесивый характер, ну и раскулачили для порядка, а брат его отправился защищать Родину. Ясное дело до линии фронта еще идти и идти. Проходят деревню, он постучался в дом, открывает бабка, он попросил воды напиться. Она дала ему воды и говорит: ты не торопись, умойся, попей воды. Он умылся, напился, вытирает лицо, а бабка и говорит: ты не торопись, всю войну пройдешь, а обратно вернётся, Так и вышло, куда бы не попадал, в каких только заварухах не был, все проходило, вернулся целым и без тяжелых ранений.
Воскрешаю тред, история от бати, не сказать что крипота но паранормальщина присутствует
собственно, в молодости он как и многие уезжал на участок в селе, в лесу вокруг села была местность с болотами, и собственно ходящие в лес по ягоды или еще за чем на этом участке видели вдали каких-то странных людей, грязно одетых и активно жестикулирующих в адрес сельчан, собственно, сначала значения им не придавали, думали, какие-то долбоебы из сосденего села развлекаются. Потом в деревню из леса прибежала сестра одного из деревенских вся в слезах, оказалось, собирая в лесу грибы она нагнулась и чувствует, между ног лезет рука и начинает там активно лапать, а за спиной характерное гыгыканье, она с визгом отскакивает и видит убегающего вприпрыжку "болотного" как их называли.
Естественно в деревне такое надругательство не смогли оставить без внимание и решили решать вопрос в формате "село на село", на следующий день, батя присоеденился к отряду, план был такой - пойти на болота в то время когда этих там чаще всего видят, найти кого, отпиздить, узнать из какого он села и где оно, затем пойти туда и отпиздить остальных. Долго искать не пришлось, заметили возле водоема компанию из четырех, то что это они было понятно - грязная одежда и активное размахивание руками (как выше писал они активно жестикулировали по описанием очевидцев), толпа с криками побежала к ним, и стоило подойти близко стало понятно, что это, блядь, не люди, а какие-то рыбочеловеки а-ля Лавкрафт - издалека можно принять за человека, а вблизи - выпученые глаза, растянутый рот, жабры на шее и чешуя на коже, все деревенские с криками сразу же дали деру, рыболюди, впрочем, по рассказам испугались не меньше и сразу же попрыгали в воду. После этого ессно вся деревня на ушах стояла, в ту часть леса никто не ходил больше почти после случившегося, но история на этом не кончилась, спустя несколько лет в лесу был пожар, как позже выяснилось - двое мужиков из деревни ходили в лесу, нашли возле болота какое-то кустарное жилище вроде землянки или чего такого, вспомнив историю эту, решили просто сжечь его нахуй, попутно чуть не спалив остальной лес.
собственно, в молодости он как и многие уезжал на участок в селе, в лесу вокруг села была местность с болотами, и собственно ходящие в лес по ягоды или еще за чем на этом участке видели вдали каких-то странных людей, грязно одетых и активно жестикулирующих в адрес сельчан, собственно, сначала значения им не придавали, думали, какие-то долбоебы из сосденего села развлекаются. Потом в деревню из леса прибежала сестра одного из деревенских вся в слезах, оказалось, собирая в лесу грибы она нагнулась и чувствует, между ног лезет рука и начинает там активно лапать, а за спиной характерное гыгыканье, она с визгом отскакивает и видит убегающего вприпрыжку "болотного" как их называли.
Естественно в деревне такое надругательство не смогли оставить без внимание и решили решать вопрос в формате "село на село", на следующий день, батя присоеденился к отряду, план был такой - пойти на болота в то время когда этих там чаще всего видят, найти кого, отпиздить, узнать из какого он села и где оно, затем пойти туда и отпиздить остальных. Долго искать не пришлось, заметили возле водоема компанию из четырех, то что это они было понятно - грязная одежда и активное размахивание руками (как выше писал они активно жестикулировали по описанием очевидцев), толпа с криками побежала к ним, и стоило подойти близко стало понятно, что это, блядь, не люди, а какие-то рыбочеловеки а-ля Лавкрафт - издалека можно принять за человека, а вблизи - выпученые глаза, растянутый рот, жабры на шее и чешуя на коже, все деревенские с криками сразу же дали деру, рыболюди, впрочем, по рассказам испугались не меньше и сразу же попрыгали в воду. После этого ессно вся деревня на ушах стояла, в ту часть леса никто не ходил больше почти после случившегося, но история на этом не кончилась, спустя несколько лет в лесу был пожар, как позже выяснилось - двое мужиков из деревни ходили в лесу, нашли возле болота какое-то кустарное жилище вроде землянки или чего такого, вспомнив историю эту, решили просто сжечь его нахуй, попутно чуть не спалив остальной лес.
Годно, если конечно не пиздеж.
Дед, кстати, с беломор-канала в итоге тоже вернулся, но очень религиозным (что при его характере только осложнило дело) и с серьезно пошатнувшимся здоровьем, несколько его детей к этому времени умерли, в частности младший от голода. Бабку тоже потом приучил, дома у нее были от руки переписанные религиозные тексты, хотя сама она была не очень грамотной и до конца жизни вместо подписи ставила крестик. Переписанные тетради нашлись в деревянном сундуке во время ремонта вместе с припрятанными по щелям 340 советскими рублями образца 1961 года. Всю жизнь собирала по книжкам и заначкам на черный день, да только Павловская реформа решила эту проблему за нее.
Блядь, какая же хуита
>в темноте перед машиной
>машина
>фары
Господи, Прянишников и тут наследил своими нетленками!
Блять, уже Июнь. Мне кажется погода вполне себе подходит.
Где фото?
Какие же деревенские долбоебы...
Это вообще в другом треде было. Тебе не сюда.
> заглохла
>аккумулятор
Ну может он ехал на полуторке военной модификации.
Была почти такая же ябала, с кентом шли (трезвые) ночью по деревне и в овраге услышали толи ягнёнка, то ли козлёнка хз, тоже очень увлечённо начали его искать и звук перемещался. Там фонарь был, но лучше б его не было т.к. когда в темноте не можешь поймать маленькую хрень это разум может обьяснить, а когда видишь что пусто но звук есть жутковато, но потом, а в процессе этих поисков был какой то неестественный азарт. В итоге так же отдалились от дороги и от фонаря и залезли в заболоченную грязь какую то возле пруда. Спустя несколько лет рассказал матери про этот случай, она сказала что в школьные годы с подругой в том же месте так же лазили, никаких Отче Наш при этом читать не советовала, не верит в эту муть.
По народным поверьям это скорее всего анчутка, НЁХ часто обитающая возле болот или в болотах.
> не имею машины
> щетаю обазаностью высказаться
Анчутка, конечно. Просто птица какая-нибудь. Допустим, звуки бекасов похожи на блеяние ягнёнка но они перед заходом солнца их издают, тут тоже всё объяснимо птичкой.
Хз, маловероятно, звук был прям под руками, хватаешь а ничего нет, и всё ярко освещалось под фонарём и трава короткая там была, пустая полянка абсолютно. Это потом во овраг залезли.
К тому же сам говоришь, бекасы перед заходом солнца звуки издают, а это было около часа ночи, хотя возможно. Может какое то акустическое явление, звук из чьего то сарая "телепортировался" в то место. Или бекас чифиром обьебался, не спалось ему, в любом случае есть вполне прагматичное обьяснение.
Я классе в 5-6м до хрипоты спорил с колхозниками, доказывал что медянка неядовитая змея, а веретеница вообще безногая ящерица. Как об стену горох, они уверены что эти змеи хуже королевской кобры, одним укусом стадо слонов убивают нахуй. Сестры двоюродные в истерике из леса прибежали, Леший их водил оказывается, грибы зажал видать, а то что эти курицы в лесу раз в год бывают поэтому не ориентируются нихуя, это конечно невозможно и вообще кощунство так говорить.
Господи, какой же ты дебил! Даже если машина заглохла, питание от аккумулятора все равно есть, и есть значит рабочие фары!
Почему, ну почему ты не съебешь навсегда со снача, почему?
Я вощета это с 82 поста понял. Я сказал, что не шарю в машинах и сделал предположение. чому ты такой бака?
тредик, живи!
Интересно, а времена вов немецкие золдатен встречали в лесах и деревнях какую-нибудь нечисть? Может кто знает байки от лица немцев на эту тему?
Расходовать заряд автомобильного аккумулятора не есть добро. Всё равно что при отсутствии сети играть в крузис, расходуя заряд ИБП.
Как насчет варианта "услышал шум какой-то поебени перед машиной - включил фары на пару сек."?
думаю, если и сталкивались, информация эта очень быстро переходила под особый контроль и засекречивалась, верхушка рейха дико угорала по всякой мистике и относилась серьезно к подобному
помню у деда в деревне вышел покурить зашёл в баню спустя минуту дед неожиданно залетел и вывел меня нахуй, дома сказал что ночью в бане живет ебучий банник подобие домового только злой пиздец
ребят тороплюсь пишу быстро с ошибкоми прост написать очень хочется недавно у деда выхожу ночью покурить в баню захожу спустя минуту дед залетает и нахуй выбрасил меня из бани дома сказал что ночью вбане живет ебучий банник это подобие домового только злой и бабка рассказала когда она была молодая и ходила в баню замечала что он подглядывал за ней пздц история
Как-то ночью в бане спал, ничего интересного не произошло.
Сидели ночью в бане с другом. Живы.
бамп
любимый тредик, живи!
Баня на Руси вообще место мистическое. С ней связано множество поверий и обрядов. Мне больше всего понравилась жена Банника – Обдериха. Промышляет тем что снимает кожу с тех кто решил посетить баньку после четвертого пара ночью потом вывешивает ее сушиться на печке а тело утаскивает в подпол.
Один раз в подвыпившем состоянии пошел помыться в три ночи эксцессов не случилось но в тот самый момент когда вышел из бани проводка что шла до нее (метров 20 простого провода) вспыхнула и вся выгорела. Кирпичей отложил знатно. Хотя причина скорее всего кроется в самой проводке с тех пор после 11 в баню не хожу.
В одной деревне помимо "обычных" историй про домовых банщиков и т.п. рассказали про местного представителя нечисти - "топотка". В одном доме где жила большая семья приболела бабушка. С этой болезнью совпало еще одно странное событие. По ночам стал слышаться топот будто кто-то ходит по комнатам уверенными шагами. Через три дня бабушка умерла. Впоследствии в этой деревне еще несколько раз замечали что перед смертью кого-нибудь из жителей в доме слышался топот.
Еще в этой деревне (ей около 300 лет) живет интересный мужик. Обычный ничем не примечательный если бы ни одна его особенность. Он видит во сне недавно умерших людей. Снится ему как он сидит и бухает с лучшим своим другом. А того уже пару недель как нет исчез он куда-то внезапно. "Ты куда пропал дружище дорогой?" - спрашивает. "Так ведь убили меня %name% топором ударил да под кучу навоза возле %name% дома спрятал". Наутро проверили - все так и есть.
Еще одну историю рассказала женщина-преподаватель из нашего универа истфак же. Сама читает курс лекций по истории XX века. Как и ее отец в прошлом партработник она - яростный приверженец атеизма и в крипоту всякую не верит. Если бы не случай который рассказал ей ее отец. В некоторых деревнях пару столетий назад была традиция (увы анон не проверял) - строить баню не рядом с домом а на окраине деревни. Собрались два лучших друга в баню сходить. Договорились о встрече все дела. В назначенное время один товарищ (отец этой женщины) пришел в баню. Друг уже был там. Разговорились какие-то дела обсудили. Автор истории немного удивился что друг у него сегодня какой-то неразговорчивый. И вдруг в самый неожиданный момент у того ("друга") удлинняются руки прямо вытягиваются и он начинает душить мужика. Тот собрал последние силы вырвался и бросив все свои вещи попиздовал домой. По дороге ему попадается его друг офигевая от того что мужик бежит сломя голову. Мужик остановился прифигел. Начал рассказывать. Друг его успокоил говорит пойдем быстрее обратно замерзнешь ведь. Приходят они в баню. Мужик начинает рассказывать что с ним произошло как кто-то в образе его друга начал его внезапно душить. И тут друг удивленно внезапно неестественно длинно вытянув руки крепко обхватив шею мужика с горящими глазами хриплым и громким голосом спрашивает: "ВОТ ТАК ОН ТЕБЯ ДУШИЛ?!" Естесственно мужик на сегодня если не на всю жизнь уже помылся хватит ему такой радости. На следующий день выяснилось что к другу приехали гости издалека и он на самом деле забил на баню и договоренность с другом.
Для начала хватит и этих баек. Будет интерес - спрашивай свои ответы еще напишу (навскидку штуки три - хоть сейчас).
>И тут друг удивленно внезапно неестественно длинно вытянув руки крепко обхватив шею мужика с горящими глазами хриплым и громким голосом спрашивает: "ВОТ ТАК ОН ТЕБЯ ДУШИЛ?!"
Я жене про эту историю рассказал, она улыбнуласьи сказала, что этой НЕХ впору на харкаче сидеть. Такой же победитель по жизни, джва раза мужика упустил. Потом захохотала и вылетела в трубу
Все лето гостили у родственников и ходили с женой ебаться в баню. Ничего интересного, видать кубанская высокотехнологическая баня никого не прет.
Фото.
> лошать
Прогоготался с тебя.
Этим мужиком был одноглазый змеевик.
Прости, СН, я ЗАБЫЛ.
Фото сделал. Видно, что слева не выжжено, а справа был пожар. Распашки раньше не было, сделали джва года назад. Задавайте ответы.
На холмик не пошёл, ибо места там змеиные, а я был в шлёпках и
шортах
Банник, плз.
Пиздуй на свой холм, мудило. Иначе какой вообще смысл в твоих супах?
Удваиваю
Холма с котлованом где фотки?
Двачую, ваще баран ебаный, тупа лох.
К нас в деревне на окраине жил ебанутый дед, целыми днями сидел в подвале и разговаривали сам с собой.
пикрил фото деревни
пикрил фото деревни
Из Сталкера шоль фотка ?
Я знаю только крипипасту под названием Der Dunkelheit, о том как зольдатен пришли в пустую деревню, а потом настала ночь и русская тьма начала буквально пожирать зольдатенов
>Der Dunkelheit
пили пасту, а то гугль про нее не знает
Аноны, а чё там с батей дервенским?
В армейке кстати такая хуйня была, в поле служил пять месяцев, только я тогда не испугался, просто интересно было, звук щенячьего визга. Необьяснимая хрень, ночью стоял в наряде на грибке, пошел в курилку, слышу щенячий визг прям перед ногами, прошёл метров сто, А ОН СУКА ВСЕ ТАК ЖЕ ПРЯМ ПЕРЕД НОГАМИ, еще телефоном подсвечивал, пусто, когда развернулся, то охуел какое расстояние прошел, и уже был за пределами лагеря нашего дивизиона.
Про бравых зольдатен только рассказ какой-то был: не помню как называется и кто автор - вот такой я полезный. Они так в Карпатах в замке окопались и крестики из камней выковыривал, а потом нех начала их жрать ночами. До этого момента всё хорошо, но ВНЕЗАПНО появляется сюжетная линия про какого-то рыжего типа, который плывёт эту нех убивать и спасать храбрых зольдатен. И вот тут я дропнул. Обращайся.
Нацики впервые отведали деревенского самогона.
>ВНЕЗАПНО
Не внезапно она там появляется, а с самого начала присутствует. Это если про книгу.
А вот, похоже, и фильм сняли
http://www.ekranka.ru/film/2270/
Удваиваю.
Dunkelheit - тащемта одна из самых годных песен у Варга ()Викернеса, поехавшего и единственного участника Бурзума, который несколько лет назад откинулся из тюряжки за убийство коллеги по сцене и анальной ебле
Это все, конечно, замечательно, но где паста?
Когда падает ночь
Она скрывает мир
В непроницаемом
темнота
Из почвы поднимается холод
И загрязняет воздух
Вдруг...
Живое имеет новое значение
Жопой искали? Первые ссылки в гугле выдают мракопедию. https://mrakopedia.org/wiki/Die_Dunkelheit паста так себе
А еще он владеет и очень котирует УАЗ и Ниву.
А где холм то
Хорошая книжка, зря дропнул.
Сука, вы это мне говорите? Да я фанат Варга, песня ахуенна
Двачую. Наебать нас решил.
Тричую. Нахуй фальсификатора и фантазера.
Лол, какая хуета.
Ещё и песню по её мотивам нарычали.
www.youtube.com/watch?v=4xiSf1K3nWY
У нас Мухосрань состоит из трёх маленьких засранных районов, которые раньше были деревнями. Потом их объединили и назвали посёлком, настроили там хрущевок и хуе-мае. Между двумя соседними районами расстояние около трёх км, можно естестна проехать по трассе, а можно сократить путь через болото и лес, как все местные всегда ходили. Так вот на этой дороге чего только не происходит, и многому из того сам был свидетелем. Когда идёшь по мосткам через болото, тебя, блять, обязательно кто-то позовёт. Сначала тихо зовут, потом все громче и громче. Голос может быть как мужским, так и женским. Смотришь по сторонам - а там никого нет. Знаю только, что в таких случаях никогда нельзя откликаться на этот зов, мол это НЕХ зовёт. Ну у нас в принципе все местные это знают и уже привыкли, даже не пугаются.
После болота лес идёт, ну как лес, роща небольшая, и на ней всех постоянно глючит. Видят людей, которых там нет, собак и тд. У меня было два таких случая: зимой шёл, часов в 5, смеркалось уже, и вижу, что по тропинке этой впереди меня везут ребёнка на санках. Они скрываются за поворотом, я - за ними, хуяк - а там никого нет. Все действо заняло около минуты, т.е. они не могли никуда съебаться так быстро, тем более обзор отличный. Второй раз летом шёл, меня должны были встречать друзья, тоже смеркалось уже, иду и слышу смех, голоса и тд, потом из-за деревьев начали показываться силуэты. Ну думаю мои кореша подходят. Я им закричал что-то вроде "Э, пидарасы, хули вы так долго?", и тут все стихло. Смотрю - а я тут один, никого нету, а с друзьями встретился аж на опушке леса. Кирпичей тогда наложил знатно.
Ещё перед лесом и болотом, сразу как выйдешь со второго района, начинается небольшой такой сосновый бор на холме. Как спускаешься с холма, стоят несколько берёз и начинается собстно дорога через ебучее болото. Так вот, в этом бору часто видят одну и ту же бабу. Лично я её не видел, дед мой видел, и дохуя знакомых, но вот что я заметил - видят её как правило ебучие алкаши, любящие закинуть за воротник (да, мой дед из таких). Видели её в разных местах - кто в самом бору на тропинке, кто у берёз внизу, кто чуть подальше. Говорят, что сначала слышут какое-то невнятное пение, подходят ближе и видят бабу лет 30 в белом платье и в фартуке, с букетом одуванчиков вроде. Она никому зла не делает, только говорит всегда, чтоб через бор пьяными не ходили.
На этой дороге кстати люди часто пропадают, ну как часто, раз в год стабильно. Местные говорят, место там хуевое, а почему - никто не объясняет.
После болота лес идёт, ну как лес, роща небольшая, и на ней всех постоянно глючит. Видят людей, которых там нет, собак и тд. У меня было два таких случая: зимой шёл, часов в 5, смеркалось уже, и вижу, что по тропинке этой впереди меня везут ребёнка на санках. Они скрываются за поворотом, я - за ними, хуяк - а там никого нет. Все действо заняло около минуты, т.е. они не могли никуда съебаться так быстро, тем более обзор отличный. Второй раз летом шёл, меня должны были встречать друзья, тоже смеркалось уже, иду и слышу смех, голоса и тд, потом из-за деревьев начали показываться силуэты. Ну думаю мои кореша подходят. Я им закричал что-то вроде "Э, пидарасы, хули вы так долго?", и тут все стихло. Смотрю - а я тут один, никого нету, а с друзьями встретился аж на опушке леса. Кирпичей тогда наложил знатно.
Ещё перед лесом и болотом, сразу как выйдешь со второго района, начинается небольшой такой сосновый бор на холме. Как спускаешься с холма, стоят несколько берёз и начинается собстно дорога через ебучее болото. Так вот, в этом бору часто видят одну и ту же бабу. Лично я её не видел, дед мой видел, и дохуя знакомых, но вот что я заметил - видят её как правило ебучие алкаши, любящие закинуть за воротник (да, мой дед из таких). Видели её в разных местах - кто в самом бору на тропинке, кто у берёз внизу, кто чуть подальше. Говорят, что сначала слышут какое-то невнятное пение, подходят ближе и видят бабу лет 30 в белом платье и в фартуке, с букетом одуванчиков вроде. Она никому зла не делает, только говорит всегда, чтоб через бор пьяными не ходили.
На этой дороге кстати люди часто пропадают, ну как часто, раз в год стабильно. Местные говорят, место там хуевое, а почему - никто не объясняет.
>Сначала тихо зовут, потом все громче и громче.
Как НЕХ зовет-то? Каждого индивидуально по имени? Или какое-то обобщенное наименование?
Название мухосрани давай!
Мы туда поедем с анонами-анончиками на самом деле нет
Её только летом в знойный полдень видят?
Мань, Маня! Маааня!
Always sunny
In the rich man's world
Ну хуй знает. На нашей тачке (современная) фары нельзя включить и вообще ничего нельзя включить, если двигатель не работает.
Самое интересное, что в абсодютно всех паранормальных историях действие происходит с одним, максимум 2-3 людьми. Если в эти леса и болота отправятся сразу человек эдак 50, то нихуя с ними не случиться, вообще ничего не будет, что как бы намекает нам…
Ну НЕХ так-то не дура, на такую толпу залупаться.
А хули ей будет? Она же может в любой момент исчезнуть, уйти в параллельный мир или откуда они вылазят
Если НЕХ - тян в белом платье которая ходит по шоссе, то ее поймают, окружат, и по кругу пустят. И пусть только попробует в свои атсралы уйти.
Полсотни уебанов в глухих ебенях необъятной родины. Кого-то затащили в кусты и изнасиловали, кого-то пырнули вилкой в пьяной драке, кто-то разжигал костёр бензином и сгорел, кто-то забрёл в болото и утоп, кто-то банально заблудился. Кого-то сожрала нёх, но все решили, что он тоже заблудился. Ну или нёх убила всех и получили новую группу дятлова.
Маны на всех может не хватить.
Голых смуглых качков модельной внешности, в белых маечках, с клубничным мороженым и с айфонами.
Мужиками сидели, или пидорами?
По масти дают хуем в пасти, я оперативный уполномоченный.
Друзьями.
>нихуя с ними не случиться
Пьянка и шашлыки с ними случаться, это я гарантирую, причем мангал и водяра как будто из астрала появятся, хотя никто их не брал.
Еще одно доказательство, что мат прогоняет злых духов и вообще имеет паронормальные свойства.
Напомнило деревню из первого ведьмака, где по соседству жили рыболюди. Атмосферное место
Вот это отсылка к Сидоровичу.
Кстати, мою маму бабка раньше пугала рассказами про свою знакомую, которая ночью пошла мусор выкидывать, а после этого ее парализовало. Так вот, местный хиллер-шаман утверждал, что виной тому не что иное как шайтан. Точнее его выводок, на которого та самая знакомая наступила. В детстве меня это пугало. С другой стороны, это лучшим образом отражает тогдашний уровень знаний и быт.
>шайтан
татарин что-ли?
вообще интересно было бы услышать кулстори из деревень не-средней полосы, в т.ч. и татарский фольклор
Когда я был пиздюком, то часто ездил в деревню к деду и бабушке. Скажу сразу, что действие происходило в казахстане, где шаманизм и прочая тенгристкая нёх до сих пор сохранилась. В общем, лет 7-8 назад меня туда отправили с 2-х летней сестрёнкой. Около недели все было лампово и хорошо, пока у нее не начался пиздецкий понос обезвоживание и острые боли себя ждать не заставили. Тамошние врачи только намекнули, что её здоровью пиздец и нихуя они с этим поделать не могут. Вечером следующего дня дед попросил дать обещание не рассказывать родителям, что мы с ним тогда сделали и он меня выебал. Под покровом ночи мы пошли на скотомогильник и начали искать свежую могилу собаки. Найдя её, сразу начали рыть и достали этот трупец воняло аж пиздец. После чего отрубили её голову и с ней побежали домой.
Там дед с бабкой приготовили таз с водой, положили туда голову и сестренку. Попутно бабка напевала какие то аццкие мотивы. За всем этим пиздецом приходилось наблюдать мне.
На следующий день моя лоля уже бегала полностью здоровая. Вот так вот.
Там дед с бабкой приготовили таз с водой, положили туда голову и сестренку. Попутно бабка напевала какие то аццкие мотивы. За всем этим пиздецом приходилось наблюдать мне.
На следующий день моя лоля уже бегала полностью здоровая. Вот так вот.
Ебать, у тебя дед поехавший.
Чеченец.
Может твой дед и меня вылечит?
давайте не все сразу
спасибо, подрочил
Да нихуя особо нет фольклора, кроме шурале. Ну и когда в детстве травили стори, в основном всякая хуета про призраков и нех в банях.
Вот сижу я тут уже который год, даже постил истории бабушкины про НЕХ, а только теперь сообразил, ебать, у меня же бабушка - целительница. К ней люди ото всюду ездят, говорят, помогает. Просто это уже настолько обыденно, что я уже практически не обращаю внимания. Могу что-нибудь запилить про нее.
Немного атмосферы моей мухосрани в трэд
3 пиздец, так и представляю как в тумане бегают какие-то силуэты этом
Я помню лет в 12 утром рано встал и вижу вокруг дома такой туман и в нем стоят призрачные серебристо-белые кони с гривами длинными, выглядело не крипово но я понимал что это ненормально и от этого было не по себе
Твори анон.
В 40 км от города есть участок в деревне. Сибирь, ясное дело, леса-хуеса, небольшое озерцо, степи, степи под сельхоз угодья. После дождя дорога начинает парить, и у тебя прямо на глазах образуется туман. Особо крипотно после заката, когда уже темно, а единственный источник света - фары твоего автомобиля.
И вот едешь ты домой, всю дорогу видно. Потом начинаются клочки тумана, как вата в воздухе. Какие-то прямо из дороги, какие-то на уровне твоей головы. А потом уже сам туман во всей красе, молочный и плотный, да такой, что хуй что видно дальше метра.
Возле озера, про которое я писал вначале, часто всякая живность трётся. То лань дорогу перебежит, то кабарга, то лягушки, то волчары шатаются, то лисичка в кустиках загасилась. И вот представь: едешь в молоке, нихуя не видно, а тут вдруг силуэт какой-то на периферии фар или чьи-то глаза сверкнут. Особо крипотно, когда лягушки дорогу перепрыгивают, ибо их много, и вот этот с десяток светящихся точек.
И вот тоже самое: вроде и понимаешь, что это животные и ничего в этом странного нет, но всё рано на душе стрёмно.
у нас такие туманы почти каждый день
живу на окраине деревни и вечером на кусок поля перед деревней из леса постоянно вот такой туман приползает
красиво, но ничего крипового нет
У кабарги ебало и без тумана не очень. Я пару лет назад о её существовании узнал, пиздец, клыкастый олень, блять
Она ж няшная. Понимаю, если бы она размером с оленя или лося какого-нибудь была, а тут ажно меньше лани. К тому же она мне типичного двощера напоминает: такая же странная, несуразная и боящаяся любого шороха
Жвачую, у меня тоже дед проводил странные ритуалы, когда у меня болела голова стучал мне залупой по лбу приговаривая суф-суф и закатывая глаза при этом.
мимоказах
Она орет стремно, один раз услышишь - на всю жизнь запомнишь.
Это не её кладоискатель из Крыма ёб?
Это же чучело да?
Нет, живая! А еще вот такие волки водятся, и даже Абу.
Ну конечно это просто неудачное чучело.
Нет, эта фотография сделана в Сан-Диего на конференции "кабарги-экспо 2015" во время доклада "кабарги и стоматология: новое тысячелетие и новые вызовы".
>Ну конечно это просто неудачное чучело.
А что, если на самом деле нет, что если
>живая! А еще вот такие волки водятся, и даже Абу.
Мы ведь так мало знаем о собственном мире особенно сычи-хикканы
Кто в теме, поясните за церковную НЕХ вроде того же Вия или Красного Колпака, в первом треде упоминались
Нету никаких НЁХ. Бесы могут голову морочить под разными видами.
Стори не крипотная, но зато свежий свежачок.
Буквально вчера ночью (Ивана Купала, кстати был).
Живу на окраине деревни. Рядом только сосед через дорогу, 200 метров ужасно заросших кустов и поле, засеянное ячменем.
Так вот вчера всю ночь со стороны поля через эти кусты доносилась музыка. Самая обычная колбасня тыу-тыц-тыдыдыц. Как будто кто-то приехал на машине, стоял там и бухал на стыке кустов и поля. "Деревенское быдло гуляет" подумал я и не придал этому значения. Хотя ни света фар, ни шума мотора, ни голосов людей не было слышно. Только эта довольно громкая музыка.
А сегодня вечером чисто по приколу прошелся там - никаких следов. Что очень странно. Сами знаете какое количество следов оставляет после себя гуляющее быдло. А там ничего. Ни костра, ни мусора, не следов от тачки. Трава по пояс, а рядом поле ячменя совершенно не тронутое. Абсолютно исключено что там кто-то ездил. В одном месте немного примята трава, но совсем незначительно. Как будто кто-то там немного потоптался.
Буквально вчера ночью (Ивана Купала, кстати был).
Живу на окраине деревни. Рядом только сосед через дорогу, 200 метров ужасно заросших кустов и поле, засеянное ячменем.
Так вот вчера всю ночь со стороны поля через эти кусты доносилась музыка. Самая обычная колбасня тыу-тыц-тыдыдыц. Как будто кто-то приехал на машине, стоял там и бухал на стыке кустов и поля. "Деревенское быдло гуляет" подумал я и не придал этому значения. Хотя ни света фар, ни шума мотора, ни голосов людей не было слышно. Только эта довольно громкая музыка.
А сегодня вечером чисто по приколу прошелся там - никаких следов. Что очень странно. Сами знаете какое количество следов оставляет после себя гуляющее быдло. А там ничего. Ни костра, ни мусора, не следов от тачки. Трава по пояс, а рядом поле ячменя совершенно не тронутое. Абсолютно исключено что там кто-то ездил. В одном месте немного примята трава, но совсем незначительно. Как будто кто-то там немного потоптался.
Очень странная история. На даче в колодце вода как-то стала странно пахнуть, обнаружил я это весной. Ну и решил почистить его. И представляете, я обнаружил на дне СКЕЛЕТ! Останки человека! Как он попал туда не знаю, на зиму я колодец запирал, да и не успело бы тело так разложиться. Судя по костям скелет явно женский. Как то мне не по-себе. И что-то меня тянет оставить его (ее) себе в коллекцию необычных вещей. Или стоит похоронить по христиански?
Быдло было, но не там, где ты подумал. В сельской местности ночью слышимость очень хорошая, быдло могло и в полукилометре от тебя на даче бухать
Оставь в колодце и засними на плёнку колодец, лестницу в амбаре, как жена твоя волосы расчёсывает, муху сними.
осторожно, можно инвалидом стать от такого, у меня сосед притащил - так у него ноги отнялись
т.е. ты думаешь что если это была НЕХ - они решили идти в ногу со временем и вместо пения перешли на прослушивание дабстепа?
Не прослушивание, а исполнение.
Как определил-то что он женский, мамкин патологоанатом?
Как в ведьмаке, да? Узкий таз, маленькая нижняя челюсть?
И что, вы даже пруфов не попросите?
Рискну предположить, что нужно измененное сознание, а люид толпой генерируют этакое защитное бытовое поле, в котором страшные вещи - это не нехи всякие, а начальник-идиот и теще-истеричка.
А какой смысл спрашивать несуществующее?
Ты верно подметил.
Предположу, что не все НЕХи являются существами из плоти и крови и обитают в условиях нами не воспринимаемых. Говоря прямо - эфир и астрал. Что объясняет полтергейстов. Для "проявки" в виде более плотной материи, дабы обычный человек мог видет НЕХ своими глазами, нужно определенное усилие. Толпа людей, каждый со своими мыслями и эмоциями так сказать возмущает более утонченные планы материи и НЕХ труднее проявить себя. Или просто нахуй не нужно, ибо толпу напугать до усрачки намного сложнее чем одинокого анонимуса (если НЕХ нужна его энергия страха или кирпичи для ремонта логова). Если НЕХ существо физическое, даже несмотря на все эти ваши клыки и когти, можно получить пиздюлей от Васяна. Гораздо выгоднее этого Васяна подкараулить когда тот пойдет отлить один. Также толпа чуваков будет класть железобетонный болт на все жалкие потуги жутко пошуршать в кустах, дескать показалось епт, нас много и вообще шашлык стынет.
Он парень хороший, ему и можно поверить.
>Я вот что не понимаю. Это типа такая договоренность между духами и Б-женькой, что, когда их полынью "пугают", они должны тип испугаться и съебать?
большинство поверий подобных берет свои корни еще с дохристианских времен, с приходом христианства они никуда не изчезли, а просто вступили с ним в симбиоз, всякие враждебные человеку духи перешли в разряд демонов, а к слабостям и средставм борьбы помимо традиционных добавились крест, святая вода и молитва
а вообще полынь резкий запах выделяет при растирании, возможно с этим связано
> а вообще полынь резкий запах выделяет при растирании, возможно с этим связано
Чеснок из той же серии, но почему чертополох относят к бесогонным травам интересно?!
добавлю что полынь использовалась как средство от паразитов, в древности всякие злые духи асоцировались часто с болезнями и их разносчиками, потому неприязнь к полыни вполне логична тут
Можно мне пруфов?
> церковную НЕХ
> Красного Колпака
Ебу дал? Красные шапки - фейри, гоблины из Английского\Шотландского фольклора. Живут в старых замках на границе с Шотландией.
А Вий это уже славянский фольклор, и к церкви не имеет никакого отношения.
>2 пик
У него сиськи были.
Вобщем, расспрашивал я бабушку, когда она лечить начала, откуда дар у нее. Она рассказала мне историю. Деталей всех уже не помню, не ругайся, анонче.
В деревню, где жила бабушкина семья пришла знахарка. Даже не знахарка, не знаю как обозвать... Лечила она за профиты, заговоры там, отвороты, привороты, что хошь короче говоря. По виду была похожа на бомжиху, и немудрено: не брезговала и алкашкой расплату брать. Ну и встретила моя бабушка ее, а та и говорит: хошь, мол, научу тебя, будешь лечить и калечить. Бабушка, конечно, удивилась, но согласилась только научиться лечить. Знахарка эта ей молитвы продиктовала, бабушка их записала и благополучно забыла. Спустя несколько лет, бабушка переехала в город и устроилась на фабрику. И вот как-то раз разговаривают они со знакомой, и выясняется, что у знакомой беда: сыну в армию идти, а у него на глазу хрень какая-то вылезла, ничего не помогает от нее и через 3 дня операция по удалению, после которой глаз не будет видеть. И тут бабушка вспоминает про заговор той тетки и предлагает провести с пацаном этот "обряд". Знакомая от безысходности соглашается. После обряда операция не потребовалась, опухоль ушла. После этого и начала бабушка помогать людям. Помогает и по сей день, болезни исцеляет, испуг снимает, от пьянства помогает, сглаз убирает, наговоры снимает и прочее. Спрашивал у нее как то ТОП-5 самых необычных "пациентов", она мне рассказывала, но, сук, все позабыл.
В деревню, где жила бабушкина семья пришла знахарка. Даже не знахарка, не знаю как обозвать... Лечила она за профиты, заговоры там, отвороты, привороты, что хошь короче говоря. По виду была похожа на бомжиху, и немудрено: не брезговала и алкашкой расплату брать. Ну и встретила моя бабушка ее, а та и говорит: хошь, мол, научу тебя, будешь лечить и калечить. Бабушка, конечно, удивилась, но согласилась только научиться лечить. Знахарка эта ей молитвы продиктовала, бабушка их записала и благополучно забыла. Спустя несколько лет, бабушка переехала в город и устроилась на фабрику. И вот как-то раз разговаривают они со знакомой, и выясняется, что у знакомой беда: сыну в армию идти, а у него на глазу хрень какая-то вылезла, ничего не помогает от нее и через 3 дня операция по удалению, после которой глаз не будет видеть. И тут бабушка вспоминает про заговор той тетки и предлагает провести с пацаном этот "обряд". Знакомая от безысходности соглашается. После обряда операция не потребовалась, опухоль ушла. После этого и начала бабушка помогать людям. Помогает и по сей день, болезни исцеляет, испуг снимает, от пьянства помогает, сглаз убирает, наговоры снимает и прочее. Спрашивал у нее как то ТОП-5 самых необычных "пациентов", она мне рассказывала, но, сук, все позабыл.
-кун
Спроси что за молитвы, я тоже хочу их знать.
Не сколько в старых замках, а на местах кровавых битв и казней.
В прошлом треде писал историю про соседку Ирму.
Собственно, лет в шесть на детской площадке тусили два брата моего возраста. Бабушка запрещала мне с ними даже разговаривать, потому что они какой-то фигней болели (туберкулез, но могу ошибаться). Ну и я, собственно, даже близко не подходил, а в свои следующие приезды в деревню их не видел и никак не интересовался их делами. Однако года два назад я снова их увидел, но они были такими же! В смысле, им было по шесть лет, лица и фигура один в один (один толстый, другой в соплях). Шли себе спокойно вдоль дороги. Порой их у магазина замечал, но никогда среди других детей. Заговорить с ними не решался, глупо как по мне.
Может, психологическое что-то, может, призраки, может, это татары быстро плодятся в деревне и вообще все на одно лицо.
Собственно, лет в шесть на детской площадке тусили два брата моего возраста. Бабушка запрещала мне с ними даже разговаривать, потому что они какой-то фигней болели (туберкулез, но могу ошибаться). Ну и я, собственно, даже близко не подходил, а в свои следующие приезды в деревню их не видел и никак не интересовался их делами. Однако года два назад я снова их увидел, но они были такими же! В смысле, им было по шесть лет, лица и фигура один в один (один толстый, другой в соплях). Шли себе спокойно вдоль дороги. Порой их у магазина замечал, но никогда среди других детей. Заговорить с ними не решался, глупо как по мне.
Может, психологическое что-то, может, призраки, может, это татары быстро плодятся в деревне и вообще все на одно лицо.
> это татары быстро плодятся
Лол, знакомый как раз из этих.
У его отца братья похожи, и у самого этого чувака брат похож. Не близнецы, но татары.
Или зверь из "по ту сторону изгороди"
Читаю я, блять, ваши треды и думаю, как у нас население еще от генноцида паранормальных ебак не отъехало все? Что у нас за фольклор такой, что ни потустороннее, то нахуй убивает?
Читаю я, блять, ваши треды и думаю, как у нас население еще от генноцида паранормальных ебак не отъехало все? Что у нас за фольклор такой, что ни потустороннее, то нахуй убивает?
Бамп
что то совсем затухло, подброшу-ка я дровишек щуть щуть
О том,
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч1
Вот ты спрашиваешь, как оно все в стародавние времена было. По-разному случалось. Вот я тебе сейчас расскажу, это все на факте было.
Дед у меня крестьянствовал — на земле, зна-чит, был. Но и рыбку ловил, зверя бил, дарами лесными кормился. И был у него в соседях мужик, Николай Венедиктович. Дед Колян его звали. Разное про него говаривали. Как по губы-де пой¬дет, вмиг из лесу с полным лукошком возвраща¬ется. Рыбак и охотник был первейший — морды всегда ломятся, а уж куничку, белку ли — лучше всякого вываживал. Стали люди примечать: ведь неспроста такое, знать, пригонял ему кто-то. Известное дело — биси, без бисей такое уж никак не получится. Стали спрашивать у угланов.
«Нет,— говорят они,— не видали никаких бисей у дедушки. У нас в голбце только птички живут в решете. Дедушка их кормит, а нам не велит в голбец лазать. Баские такие птички, пестренькие — какие-то желтенькие, какие-то красненькие. Вона, Сережка в голбец лазил, иг-рался с имя, дак дедушка с покосу прибежал. И как почуял, далёко ить? Ох и отмутузил он Сережку!»
Птички-то, это биси и есть. Они деду Коляну были дадены в помощники. Так вот бывало.
Потому-то и боялись все Николая Венедик-"товича. Шибко боялись. Он, когда с кем говорил, в глаза не глядел, все зырк-зырк по сторонам. Меня-то уж потом учили: коли уберечься хочешь, дак ты кукиш сложи да и носи в кармане, когда мимо колдуна идешь. Я так и делал.
А дедушка-то мой, Карпой его звали, раз с од¬ним мужиком из-за межи рассорился. Тот у него крадом межу переносил. И добром говорили, и к волостному ходили, а толку — чуть, уж до по-ножовы едва не дошло. Шибко озлился дед-от. Тут его как заморока взяла. «Дай,— думает,— пойду к деду Коляну, может, он научит». Собрал гостинчик: печиво там, казенку — да и пошел. Только за порог ступил, Колян его уже и встре¬чает.
— Знаю, — говорит, — за чем пожаловал.
А дед-то еще и рта не раскрыл. Вот как он догадался? Все, значит, ему открыто было.
— Знаю, за чем пришел. Проходи, поговорим. Только дело это страшное. Не испужаешься?
— Не, Николай Венедиктович, не испужаюсь. Мне, знаешь, мужика одного спортить надо.
— Да уж знаю про твою печаль. Ну, коли готов, доставай гостинчик, разговаривать будем!
У деда аж волосы поднялись, кожа на голове зашевелилась. Слыхал, что через собаку лизть надо, чтобы чертей узнать.
Посидели они так, слово за слово, вечер за ок¬ном. Тут Николай Венедиктович и говорит:
— Коли, Карпуша, надумал, как полночь про¬
бьет, приходи к бане нашей. Там ружье стоять
будет. Заряди ты то ружье крестиком нательным,
а как в баню зайдешь, стрели прямо в правый
угол. Выйдет тогда из каменки собака огненная,
дак ты в пасть к ней и полезай, не бойсь. А там
уж сам увидишь, что делать.
У деда опять волосы заподнимало, закрестился он наотмашь. А дед Колян заворчал — осерчал, видать.
— А вот это ты брось, ни к чему тебе крест
теперь. И думать забудь, коли научиться жела¬
ешь. Там это не жалуют.
Дед в избу свою вернулся. Полночь пробило, стал он собираться, а от божницы глаз отвесть не может. Лики у святых строгие. Николай-угодник нахмурился, мол, не дело ты, паря,задумал! Не-ладно что-то деду стало. Как без креста, без мо-литвы прожить? Материнские золотые слова вспомнил: «Честным христианским трудом жи-вите, детушки! Никакой черт тогда не страшен. Бесовское, оно хуже воровского. Проживете без хворости и беды, коли слова мои попомните». Золотые слова, поминка по бабке. Оно ведь как бывает? Вот у нас, уж при колхозах, председатель, наш же, деревенский, собрал по домам иконы, в кучу склал у сельсовета. Старухи воют, бабы причитают. На иконах-то дух домашний — каж¬дый сучок, каждая царапинка сызмальства зна¬комы. Хоть и ругнешь когда в сердцах, а все од¬но — свое, не соседское. Плач, вой, мужики чуть не за колья хватаются, а председатель-то керо¬сину плеснул и поджег. И как его на месте не вда¬рило-то! Пламя аж в звезды столбом жарнуло. Старухи говорят: сами видели, как святые по этому столбу дымному на небо ушли. За старух не скажу, правда, нет ли, а вот сам видал: Богоро-дица-то в огне корчится, кровавыми слезами плачет. У ей же младенчик на руках, он хоть и безгрешен, а на небо тяжко не одной поднимать¬ся. Как замерло тогда в деревне. «Всё, — говорят старухи,— покинули святые домины наши греш¬ные — не будет теперь ни праздника, ни работы». А председателю этот костер боком вышел. Беды с того самого дня на него посыпались. То телка пропадет, то двор сгорит. А потом, в аккурат на Пасху, сам на конюшне задавился.
Поглядел дедушка Карпа на иконы и поосте-регся идти. С бабой уж не лег, забрался на ле-жанку, а сон не идет, хоть волком вой. Ворочался, ворочался на овчине, табаку высмолил чуть не полный кисет. А тут часы два ночи бьют. Слышит дед: на крыльце как шебуршится кто. Как был в исподнем, за дверь выскочил. А там дед Колян на четвереньках на крыльцо ладится. Стонет, на губах пена, весь изодранный. Глянул дедушка ему в глаза — и аж дух перехватило — глаза-то крас¬ные, кровью налились. Едва губами шевелит, ле-шакается.
— Что ж ты, мать твою, Карпуша, наделал!
Ты ж меня так подвел, так подвел! Выблядок ты
злокозненный! Они ж меня два часа по бане
кидали, все кости перемололи, перещупали. Ве¬
ришь ли, вверх ногами подвешивали, порты спус¬
кали, голубей заставляли голой ж... ловить. Уж
какую муку принял через тебя, сучье ты отродье!
Дед-то опешил, подхватил Коляна, в избу вта-щил, отхаживать стал. Очнулся тот, глаза так и сверкают. Зябко дедушке стало, дрожь его бьет, хотя и у печи. В глазах у Коляна муть мельтешит. Принял он стакан водки, застонал протяжно так, потом унялся.
— Все, — говорит, — Карпуша, нет тебе обрат¬
ной дороги. Что задумал, довершить надобно.
Иначе смерть тебе мученическая будет. Завтра в
то же время приходи. Только там еще иарнишеч-
ка будет, Гриша, ты уж его наперед себя пропусти.
Но смо-отри, на сей раз тебе спуску не будет.
Ушел Колян и дверью так хлопнул, что окна сдребезжали. Завила кручина тяжкая дедушку мово. Струмент в руки возьмет — он на пол ва-лится, упряжь чинит — игла пальцы колет. Ни дела, ни работы. Баба вкруг его целый день кру-тится, чует неладное.
— Ты бы к батюшке сходил, исповедался, может, полегчает? Или вон с детишками поиграйся, а то каверзят друг дружке. Может, оно и не так все обернется? .
— Молчи, дура! Знай свое место!
Ушла баба на женскую половину, на лавку села, а все одно мозолится — жалко мужика. Хрис¬тианская ведь душа, а вон как мается.
Вот уж и вечер. У деда перед глазами Николай Венедиктович стоит, пальчиком грозит. Хочет дед глаза отвесть, али повернуться, а не может: в пальчике том необоримая сила заключена. Как веревками его опутало,— ни встать, ни сесть толком. Полночь пробило, пошел Карпа к бане. Огородами крался, аки тать в нощи. Стыдобуш¬ка! По своей-то деревне крадом. Они, вишь, ши¬роко привыкли ходить по своей-то по улице. И жили широко, на полные свои способности. А тут, как куренок общипанный. Идет дед и страшно ему, жутко. Собаки, говорит, где-то завыли, чуть штаны не испачкал. Про ту огненную вспомнил. Так до бани и добрел. А там, и верно,_парнишечка стоит, Гриша, мнется. Ну, может, и не углан уже, а просто худобушка. Деда увидел, чуть в крапиву не сиганул.
— Мы,— говорит,— так не договаривались.
Пущай Николай Венедиктович сам приходит.
Насилу дед его успокоил. А уж полночь минула, пора бы Грише и поторапливаться. Зашарил он за пазухой, крестик с гайтана рванул, в ружье забил и — в баню, как в воду студеную. Слушает дед, что ж дальше-то будет. Грохнуло за дверью, смяргал кто-то, и тихо стало, только ангелы Господни что-то молитвенное выводят. Дверь в сторону поехала, вышел из бани Гриша, бормочет что-то. Мимо деда, как мимо стенки прошел.
Глянул Карпа ему в спину, а парень с затылка аж светится.
Тогда Гриша с полгода ходил, как шальной, ни с кем слово не вымолвит. Потом уж только рас¬сказывать стал.
— Зашел я в баню, — говорит, — в угол ружье
нацелил, зажмурился и жахнул. Высунулась тут
морда собачья из каменки, жаром страшным от¬
туда потянуло, а в углу вроде как засветлилось
что-то. Вгляделся, а это Христово распятие. Вот
как оно из угла показалось, собака смяргала и
пропала. А распятие все на меня и на меня над¬
вигается. Иисуса до каждой жилочки видно, тер¬
нии прямо в лоб высокий впились — кровь капа¬
ет. Стал я кровушку с чела стирать, а он губы
по-доброму так скривил — улыбается.
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч1
Вот ты спрашиваешь, как оно все в стародавние времена было. По-разному случалось. Вот я тебе сейчас расскажу, это все на факте было.
Дед у меня крестьянствовал — на земле, зна-чит, был. Но и рыбку ловил, зверя бил, дарами лесными кормился. И был у него в соседях мужик, Николай Венедиктович. Дед Колян его звали. Разное про него говаривали. Как по губы-де пой¬дет, вмиг из лесу с полным лукошком возвраща¬ется. Рыбак и охотник был первейший — морды всегда ломятся, а уж куничку, белку ли — лучше всякого вываживал. Стали люди примечать: ведь неспроста такое, знать, пригонял ему кто-то. Известное дело — биси, без бисей такое уж никак не получится. Стали спрашивать у угланов.
«Нет,— говорят они,— не видали никаких бисей у дедушки. У нас в голбце только птички живут в решете. Дедушка их кормит, а нам не велит в голбец лазать. Баские такие птички, пестренькие — какие-то желтенькие, какие-то красненькие. Вона, Сережка в голбец лазил, иг-рался с имя, дак дедушка с покосу прибежал. И как почуял, далёко ить? Ох и отмутузил он Сережку!»
Птички-то, это биси и есть. Они деду Коляну были дадены в помощники. Так вот бывало.
Потому-то и боялись все Николая Венедик-"товича. Шибко боялись. Он, когда с кем говорил, в глаза не глядел, все зырк-зырк по сторонам. Меня-то уж потом учили: коли уберечься хочешь, дак ты кукиш сложи да и носи в кармане, когда мимо колдуна идешь. Я так и делал.
А дедушка-то мой, Карпой его звали, раз с од¬ним мужиком из-за межи рассорился. Тот у него крадом межу переносил. И добром говорили, и к волостному ходили, а толку — чуть, уж до по-ножовы едва не дошло. Шибко озлился дед-от. Тут его как заморока взяла. «Дай,— думает,— пойду к деду Коляну, может, он научит». Собрал гостинчик: печиво там, казенку — да и пошел. Только за порог ступил, Колян его уже и встре¬чает.
— Знаю, — говорит, — за чем пожаловал.
А дед-то еще и рта не раскрыл. Вот как он догадался? Все, значит, ему открыто было.
— Знаю, за чем пришел. Проходи, поговорим. Только дело это страшное. Не испужаешься?
— Не, Николай Венедиктович, не испужаюсь. Мне, знаешь, мужика одного спортить надо.
— Да уж знаю про твою печаль. Ну, коли готов, доставай гостинчик, разговаривать будем!
У деда аж волосы поднялись, кожа на голове зашевелилась. Слыхал, что через собаку лизть надо, чтобы чертей узнать.
Посидели они так, слово за слово, вечер за ок¬ном. Тут Николай Венедиктович и говорит:
— Коли, Карпуша, надумал, как полночь про¬
бьет, приходи к бане нашей. Там ружье стоять
будет. Заряди ты то ружье крестиком нательным,
а как в баню зайдешь, стрели прямо в правый
угол. Выйдет тогда из каменки собака огненная,
дак ты в пасть к ней и полезай, не бойсь. А там
уж сам увидишь, что делать.
У деда опять волосы заподнимало, закрестился он наотмашь. А дед Колян заворчал — осерчал, видать.
— А вот это ты брось, ни к чему тебе крест
теперь. И думать забудь, коли научиться жела¬
ешь. Там это не жалуют.
Дед в избу свою вернулся. Полночь пробило, стал он собираться, а от божницы глаз отвесть не может. Лики у святых строгие. Николай-угодник нахмурился, мол, не дело ты, паря,задумал! Не-ладно что-то деду стало. Как без креста, без мо-литвы прожить? Материнские золотые слова вспомнил: «Честным христианским трудом жи-вите, детушки! Никакой черт тогда не страшен. Бесовское, оно хуже воровского. Проживете без хворости и беды, коли слова мои попомните». Золотые слова, поминка по бабке. Оно ведь как бывает? Вот у нас, уж при колхозах, председатель, наш же, деревенский, собрал по домам иконы, в кучу склал у сельсовета. Старухи воют, бабы причитают. На иконах-то дух домашний — каж¬дый сучок, каждая царапинка сызмальства зна¬комы. Хоть и ругнешь когда в сердцах, а все од¬но — свое, не соседское. Плач, вой, мужики чуть не за колья хватаются, а председатель-то керо¬сину плеснул и поджег. И как его на месте не вда¬рило-то! Пламя аж в звезды столбом жарнуло. Старухи говорят: сами видели, как святые по этому столбу дымному на небо ушли. За старух не скажу, правда, нет ли, а вот сам видал: Богоро-дица-то в огне корчится, кровавыми слезами плачет. У ей же младенчик на руках, он хоть и безгрешен, а на небо тяжко не одной поднимать¬ся. Как замерло тогда в деревне. «Всё, — говорят старухи,— покинули святые домины наши греш¬ные — не будет теперь ни праздника, ни работы». А председателю этот костер боком вышел. Беды с того самого дня на него посыпались. То телка пропадет, то двор сгорит. А потом, в аккурат на Пасху, сам на конюшне задавился.
Поглядел дедушка Карпа на иконы и поосте-регся идти. С бабой уж не лег, забрался на ле-жанку, а сон не идет, хоть волком вой. Ворочался, ворочался на овчине, табаку высмолил чуть не полный кисет. А тут часы два ночи бьют. Слышит дед: на крыльце как шебуршится кто. Как был в исподнем, за дверь выскочил. А там дед Колян на четвереньках на крыльцо ладится. Стонет, на губах пена, весь изодранный. Глянул дедушка ему в глаза — и аж дух перехватило — глаза-то крас¬ные, кровью налились. Едва губами шевелит, ле-шакается.
— Что ж ты, мать твою, Карпуша, наделал!
Ты ж меня так подвел, так подвел! Выблядок ты
злокозненный! Они ж меня два часа по бане
кидали, все кости перемололи, перещупали. Ве¬
ришь ли, вверх ногами подвешивали, порты спус¬
кали, голубей заставляли голой ж... ловить. Уж
какую муку принял через тебя, сучье ты отродье!
Дед-то опешил, подхватил Коляна, в избу вта-щил, отхаживать стал. Очнулся тот, глаза так и сверкают. Зябко дедушке стало, дрожь его бьет, хотя и у печи. В глазах у Коляна муть мельтешит. Принял он стакан водки, застонал протяжно так, потом унялся.
— Все, — говорит, — Карпуша, нет тебе обрат¬
ной дороги. Что задумал, довершить надобно.
Иначе смерть тебе мученическая будет. Завтра в
то же время приходи. Только там еще иарнишеч-
ка будет, Гриша, ты уж его наперед себя пропусти.
Но смо-отри, на сей раз тебе спуску не будет.
Ушел Колян и дверью так хлопнул, что окна сдребезжали. Завила кручина тяжкая дедушку мово. Струмент в руки возьмет — он на пол ва-лится, упряжь чинит — игла пальцы колет. Ни дела, ни работы. Баба вкруг его целый день кру-тится, чует неладное.
— Ты бы к батюшке сходил, исповедался, может, полегчает? Или вон с детишками поиграйся, а то каверзят друг дружке. Может, оно и не так все обернется? .
— Молчи, дура! Знай свое место!
Ушла баба на женскую половину, на лавку села, а все одно мозолится — жалко мужика. Хрис¬тианская ведь душа, а вон как мается.
Вот уж и вечер. У деда перед глазами Николай Венедиктович стоит, пальчиком грозит. Хочет дед глаза отвесть, али повернуться, а не может: в пальчике том необоримая сила заключена. Как веревками его опутало,— ни встать, ни сесть толком. Полночь пробило, пошел Карпа к бане. Огородами крался, аки тать в нощи. Стыдобуш¬ка! По своей-то деревне крадом. Они, вишь, ши¬роко привыкли ходить по своей-то по улице. И жили широко, на полные свои способности. А тут, как куренок общипанный. Идет дед и страшно ему, жутко. Собаки, говорит, где-то завыли, чуть штаны не испачкал. Про ту огненную вспомнил. Так до бани и добрел. А там, и верно,_парнишечка стоит, Гриша, мнется. Ну, может, и не углан уже, а просто худобушка. Деда увидел, чуть в крапиву не сиганул.
— Мы,— говорит,— так не договаривались.
Пущай Николай Венедиктович сам приходит.
Насилу дед его успокоил. А уж полночь минула, пора бы Грише и поторапливаться. Зашарил он за пазухой, крестик с гайтана рванул, в ружье забил и — в баню, как в воду студеную. Слушает дед, что ж дальше-то будет. Грохнуло за дверью, смяргал кто-то, и тихо стало, только ангелы Господни что-то молитвенное выводят. Дверь в сторону поехала, вышел из бани Гриша, бормочет что-то. Мимо деда, как мимо стенки прошел.
Глянул Карпа ему в спину, а парень с затылка аж светится.
Тогда Гриша с полгода ходил, как шальной, ни с кем слово не вымолвит. Потом уж только рас¬сказывать стал.
— Зашел я в баню, — говорит, — в угол ружье
нацелил, зажмурился и жахнул. Высунулась тут
морда собачья из каменки, жаром страшным от¬
туда потянуло, а в углу вроде как засветлилось
что-то. Вгляделся, а это Христово распятие. Вот
как оно из угла показалось, собака смяргала и
пропала. А распятие все на меня и на меня над¬
вигается. Иисуса до каждой жилочки видно, тер¬
нии прямо в лоб высокий впились — кровь капа¬
ет. Стал я кровушку с чела стирать, а он губы
по-доброму так скривил — улыбается.
О том,
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч2
Однако ж
видно, что совсем замучился человек — губы
спеклись, ребра все наружу торчат, а дыхания уж
и не слышно почти. Как волна теплая у меня по
телу прошла, благодать опустилась. Тут и ан¬
гельское пение началось. И выходит из угла Ма¬
терь Божия в прозрачных одеждах и ласково так
меня по темечку гладит. Рука у нее легкая, неве¬
сомая. «Иди,— говорит,— с Богом». И вот я по¬
шел, и пошел, и пошел...
Много он еще такого рассказывал, однако ба-тюшка его не залюбил изрядно.
— Еретник,— говорит,— ты, Гриша, созлый.
Анафема проклятая!
А тот уж ничего не отвечал, улыбался только странной своей улыбкой. Но дед тогда этого не ведал. Взбодрился, на Гришу глядя. Ничего страшного, наоборот, вон он какой просветлен-ный вышел. За ружье крепко взялся — охотник ведь был, крестом зарядил — да и в баню. А там не то мылом, не то ладаном пахнет, может, и березовый дух стоял, дед уж этого не упомнит. Жутко опять стало, но пересилил себя, пальнул. Стены банные закачались, на каменку ровно кро¬вью брызнули — пар солоноватый прошел, и жаром страшным потянуло так, что камни стали потрескивать. Чует дед: не один он стоит, хотя и не видать никого. Появилась тут собака огнен-ная — сначала махонькая, потом все больше и больше, уж и на полке не помещается. Искрами брызжет, а на что похожа — и не углядишь, лик ее убегает куда-то. Пасть, однако, расщеперила, а с губы слюна каплет, пол земляной чуть не до камня прожигает. В этакую страсть-то прыгать! Зубища, как косари, по ним кровь черная бежит... Дальше дед никогда и не рассказывал. Очнулся, говорит, в той же бане, у столба. Чует: кто-то его за пятки щиплет — лебедь белая старается. И тоже ведь в пасти у ей зубья торчат. Понял дед, что еще испытание предстоит. И взаправду, ле¬бедь пасть свою расщеперила: полезай, мол! По¬лез и — вот диво — оказался за дверью дубовой, в казенном каком-то помещении. Там все столы, столы понаставлены и юркие какие-то бегают. Стали они его от одного к другому подпихивать, пока разобрались, зачем мужик пожаловал. У де¬да уж и голова кругом пошла. Спрашивают они:
— Тебе сколько?
— Да чего?
— А за чем пришел.
— А-а, вон чего... Да мне одного мужика спор-тить, больше не надобно.
— Ишь ты какой! Мы меньше трех и не даем.
Насилу уломал их Карпа — одного посулили.
Тут опять закрутило его, заметелило, под зад коленом поддали — дед в д:;орь и вылетел. Гля-дит: опять в бане. А в окошко уже и утро видать. Стряхнул дед пыль с колен — и за дверь. Идет, а за ним парнишечка-углашек увязался какой-то незнакомый. Бежит вприпрыжку и канючит, ну, совсем как дите малое:
— Дяденька, дай работу, дай работу!
— Да какую ж я тебе, такому углану, работу дам?
— А вона, коров на выпас гонют, хоть одну спорть.
Колдуны-то, они, вишь, поначалу скотину пор¬тят, кошку там, собаку ли. Уж потом на людей переходят. Тогда от них самое зло большое и идет.
Ну, делать нечего, пришлось деду за корову взяться, сам и не знает, как такое получилось. Спортил он корову, а тут еще парнишечка отку-да-то взялся, тоже за ним поспевает. Бегут и оба в голос блажат:
— Дяденька, давай работу! Дяденька, давай
работу!
А.время-то сенокосное было — самая пора. Привел их дед на двор — литовки наладил — и айда на покосы. Идут по улице, а Карпа удивля-ется: хоть и двое их, парнишков, однако никто их не замечает. Ну ладно, пришли, весь день плас¬тались, косами махали, а парнишечки все не уни¬маются, работу просят. По дороге опять же кош¬ку спортили, ан третий^углан откуда-то взялся. А потом, говорит, чем дальше, тем больше. Поутру на покос пришел, а трава-то даже и не примя¬та там, где биси-то косили. Парнишечки биси и есть. Ни травинка не ворохнулась, всё — как было, только та полоса, где хозяин сам шел, и выкошена. А парнишечки грозиться стали:
— Коли не дашь работу, тебя самого замучим!
Сам себя съешь, грызь в требуху запустим. То-то
мы на поминках попляшем!
Карпа уж и не знает, что делать: матюком крыть или в колокола бить. Биси пуще того из-галяются:
— Расскажешь кому про нас, вовсе со свету
сживем, кожу спустим. Наш ты теперя, никуда не
денешься!
Так и глумятся.
Люди-то бисей не видят, не слышат. Одному деду их видать. Он попервости, вишь, думал, что чужих разоблачать будет, ан нет, не получилось. Уж сколько раз к Николаю Венедиктовичу наве¬дывался — ни одного не видал. Дед Колян ус¬мешку только строил.
— Ты,— говорит,— не тужи, Карпуша, из-за
бисей. Ну их, чужих-то, от своих житья нет. Ты-то
еще. малехо попортил, а мои уж в голбец едва
влазят. Старуха туда давно не спущается — бо¬
ится. И все ить, стервецы, работу просят. Где ж
я им столько работы наберу? Уж и одного здо¬
рового в деревне не осталось. Сам посуди: идет
девка, ядреная, титьки из сарафана того и гляди
вылезут, ан в чреве ее не младенчик — грызь, по
ветру пушенная, требушинку поедом ест. К Ро¬
жеству, глядишь, и преставится.
— Страшно так-то, Николай Венедиктович.
Чем же их кроме человечинки прокормить воз¬
можно? Сам говоришь, что все уж в деревне
порченые.
— Это, Карпуша, дело поправимое. Они хитры,
да и мы не промах. Видал ты осину? У самой
росстани стоит, старая, совсем рассохлась.
— Видал, как не видать, это которая у Кривого лога.
— А как листочки на ей дрожат, видал? Моя осина, мне дадена. Как биси одолевать начнут, я им такую работу даю. «Пшли,— говорю,— на старую осину листья считать!». Они хотя и му-чители наши, а слушаться должны! Вот биси на нее и лезут. Считают, считают, а ветер дунет, они со счета и сбиваются. Один «Тыща!» — кричит, другой: «Две!», а третий и вовсе несметуру несет какую. Так и передерутся, перессорятся. А мне, глядишь, ослаба хоть на время.
Вот ты, молодой человек, улыбаешься — сов-сем, мол, Егор Иваныч из ума выжил, а сам посуди. Голубь-то, вишь, птичка святая, Божья. Господь, он един в трех лицах: Бог-отец, Бог-сын и Бог-святой дух. Святой дух, он тот самый голубь и есть. Так вот, птичка эта святая ни в жисть на осине свой полет не остановит. На какую хошь лесину опустится, а на осину никогда. Колдовское это дерево, бесовское. Опять же почему она кол¬дуну отдана? Владей, не хочу! Июду-христопро-давца знаешь, поди? Дак вот, он Господа нашего за тридцать сребреников продал — дьявола по¬тешил. А тому только этого и надо — душу люд¬скую подловить, укараулить. Не стало Июле по¬кою, вот дьявол в петлю его и затолкал на самую Пасху. Удавился-то он на осине — с той поры она и дрожит, то ли от бисей, то ли от тела черного, души гнусной. Из осины и для хозяйства ничего путного не сделаешь. Это только в верхах у нас из нее лодки делают. Ну это так, к слову при¬шлось.
Слушай дале, как дедушка мой колдуном был. Хошь, не хошь, а придумывать с бисями ему много пришлось. Мужика, которого хотел, он так и не испортил, того еще раньше лесиной зада¬вило. А куды денешь бисей-то? Вот он и приду¬мывал. На осину отправит листья считать.— они там с коляновскими повстречаются да и переде¬рутся. Вот люди осину ту обходить стали. Как мимо ни пойдешь, она все ходуном ходит, чуть не с корнями из земли выскакивает. Или маку горсть бросит им, чтобы весь до зернышка собрали и пересчитали. Они уж и в рост пошли: юркие, пу¬затые, гунявые. Дед их мучицей да болтушкой подкармливал, чтобы его самого не так грызли. С бабкой мешки разделил — один ее, другой де-дов. Это уж бабка сама рассказывала:
— Пошла, — говорит, — я раз в голбец за капус¬той да посмотреть, че это у мужика мука так быст¬ро идет. Спущаюсь — Матушка-заступница! — сидит у мешка мужичонка бородатенький да муку прямо ладонями трескает. Морда, как у кошенка, глаза светятся, на усах мукой обметано. Я ему: «Кыш, проклятущий!» А он вдруг расти начал, прямо на глазах поднимается, разбухает. Да так по-нехорошему все ухватить норовит. И дышать невмочь стало — задыхаюсь, уж захрипела. Тут, думаю, и конец мой настал. И не отобьешься ведь! Меня вон в девках два солдата в кустах поймали, уж и юбку на голову закинули, да я от¬билась. А тут ни рукой, ни ногой не шевельну. Сама не помню, как я выскочила. Ох, досталось Карпе тогда, до сих пор мою отметину на темени носит! «Мне, — грит, — рассказывать не велено, а то вовсе замучают». Тьфу, пропасть! Гадость какая!
И страшно деду, а все интересно, хоть одним глазком охота поглядеть, какие они, биси, у других-то. Снова к Николаю Венедиктовичу пошел, больше-то не знает, к кому.
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч2
Однако ж
видно, что совсем замучился человек — губы
спеклись, ребра все наружу торчат, а дыхания уж
и не слышно почти. Как волна теплая у меня по
телу прошла, благодать опустилась. Тут и ан¬
гельское пение началось. И выходит из угла Ма¬
терь Божия в прозрачных одеждах и ласково так
меня по темечку гладит. Рука у нее легкая, неве¬
сомая. «Иди,— говорит,— с Богом». И вот я по¬
шел, и пошел, и пошел...
Много он еще такого рассказывал, однако ба-тюшка его не залюбил изрядно.
— Еретник,— говорит,— ты, Гриша, созлый.
Анафема проклятая!
А тот уж ничего не отвечал, улыбался только странной своей улыбкой. Но дед тогда этого не ведал. Взбодрился, на Гришу глядя. Ничего страшного, наоборот, вон он какой просветлен-ный вышел. За ружье крепко взялся — охотник ведь был, крестом зарядил — да и в баню. А там не то мылом, не то ладаном пахнет, может, и березовый дух стоял, дед уж этого не упомнит. Жутко опять стало, но пересилил себя, пальнул. Стены банные закачались, на каменку ровно кро¬вью брызнули — пар солоноватый прошел, и жаром страшным потянуло так, что камни стали потрескивать. Чует дед: не один он стоит, хотя и не видать никого. Появилась тут собака огнен-ная — сначала махонькая, потом все больше и больше, уж и на полке не помещается. Искрами брызжет, а на что похожа — и не углядишь, лик ее убегает куда-то. Пасть, однако, расщеперила, а с губы слюна каплет, пол земляной чуть не до камня прожигает. В этакую страсть-то прыгать! Зубища, как косари, по ним кровь черная бежит... Дальше дед никогда и не рассказывал. Очнулся, говорит, в той же бане, у столба. Чует: кто-то его за пятки щиплет — лебедь белая старается. И тоже ведь в пасти у ей зубья торчат. Понял дед, что еще испытание предстоит. И взаправду, ле¬бедь пасть свою расщеперила: полезай, мол! По¬лез и — вот диво — оказался за дверью дубовой, в казенном каком-то помещении. Там все столы, столы понаставлены и юркие какие-то бегают. Стали они его от одного к другому подпихивать, пока разобрались, зачем мужик пожаловал. У де¬да уж и голова кругом пошла. Спрашивают они:
— Тебе сколько?
— Да чего?
— А за чем пришел.
— А-а, вон чего... Да мне одного мужика спор-тить, больше не надобно.
— Ишь ты какой! Мы меньше трех и не даем.
Насилу уломал их Карпа — одного посулили.
Тут опять закрутило его, заметелило, под зад коленом поддали — дед в д:;орь и вылетел. Гля-дит: опять в бане. А в окошко уже и утро видать. Стряхнул дед пыль с колен — и за дверь. Идет, а за ним парнишечка-углашек увязался какой-то незнакомый. Бежит вприпрыжку и канючит, ну, совсем как дите малое:
— Дяденька, дай работу, дай работу!
— Да какую ж я тебе, такому углану, работу дам?
— А вона, коров на выпас гонют, хоть одну спорть.
Колдуны-то, они, вишь, поначалу скотину пор¬тят, кошку там, собаку ли. Уж потом на людей переходят. Тогда от них самое зло большое и идет.
Ну, делать нечего, пришлось деду за корову взяться, сам и не знает, как такое получилось. Спортил он корову, а тут еще парнишечка отку-да-то взялся, тоже за ним поспевает. Бегут и оба в голос блажат:
— Дяденька, давай работу! Дяденька, давай
работу!
А.время-то сенокосное было — самая пора. Привел их дед на двор — литовки наладил — и айда на покосы. Идут по улице, а Карпа удивля-ется: хоть и двое их, парнишков, однако никто их не замечает. Ну ладно, пришли, весь день плас¬тались, косами махали, а парнишечки все не уни¬маются, работу просят. По дороге опять же кош¬ку спортили, ан третий^углан откуда-то взялся. А потом, говорит, чем дальше, тем больше. Поутру на покос пришел, а трава-то даже и не примя¬та там, где биси-то косили. Парнишечки биси и есть. Ни травинка не ворохнулась, всё — как было, только та полоса, где хозяин сам шел, и выкошена. А парнишечки грозиться стали:
— Коли не дашь работу, тебя самого замучим!
Сам себя съешь, грызь в требуху запустим. То-то
мы на поминках попляшем!
Карпа уж и не знает, что делать: матюком крыть или в колокола бить. Биси пуще того из-галяются:
— Расскажешь кому про нас, вовсе со свету
сживем, кожу спустим. Наш ты теперя, никуда не
денешься!
Так и глумятся.
Люди-то бисей не видят, не слышат. Одному деду их видать. Он попервости, вишь, думал, что чужих разоблачать будет, ан нет, не получилось. Уж сколько раз к Николаю Венедиктовичу наве¬дывался — ни одного не видал. Дед Колян ус¬мешку только строил.
— Ты,— говорит,— не тужи, Карпуша, из-за
бисей. Ну их, чужих-то, от своих житья нет. Ты-то
еще. малехо попортил, а мои уж в голбец едва
влазят. Старуха туда давно не спущается — бо¬
ится. И все ить, стервецы, работу просят. Где ж
я им столько работы наберу? Уж и одного здо¬
рового в деревне не осталось. Сам посуди: идет
девка, ядреная, титьки из сарафана того и гляди
вылезут, ан в чреве ее не младенчик — грызь, по
ветру пушенная, требушинку поедом ест. К Ро¬
жеству, глядишь, и преставится.
— Страшно так-то, Николай Венедиктович.
Чем же их кроме человечинки прокормить воз¬
можно? Сам говоришь, что все уж в деревне
порченые.
— Это, Карпуша, дело поправимое. Они хитры,
да и мы не промах. Видал ты осину? У самой
росстани стоит, старая, совсем рассохлась.
— Видал, как не видать, это которая у Кривого лога.
— А как листочки на ей дрожат, видал? Моя осина, мне дадена. Как биси одолевать начнут, я им такую работу даю. «Пшли,— говорю,— на старую осину листья считать!». Они хотя и му-чители наши, а слушаться должны! Вот биси на нее и лезут. Считают, считают, а ветер дунет, они со счета и сбиваются. Один «Тыща!» — кричит, другой: «Две!», а третий и вовсе несметуру несет какую. Так и передерутся, перессорятся. А мне, глядишь, ослаба хоть на время.
Вот ты, молодой человек, улыбаешься — сов-сем, мол, Егор Иваныч из ума выжил, а сам посуди. Голубь-то, вишь, птичка святая, Божья. Господь, он един в трех лицах: Бог-отец, Бог-сын и Бог-святой дух. Святой дух, он тот самый голубь и есть. Так вот, птичка эта святая ни в жисть на осине свой полет не остановит. На какую хошь лесину опустится, а на осину никогда. Колдовское это дерево, бесовское. Опять же почему она кол¬дуну отдана? Владей, не хочу! Июду-христопро-давца знаешь, поди? Дак вот, он Господа нашего за тридцать сребреников продал — дьявола по¬тешил. А тому только этого и надо — душу люд¬скую подловить, укараулить. Не стало Июле по¬кою, вот дьявол в петлю его и затолкал на самую Пасху. Удавился-то он на осине — с той поры она и дрожит, то ли от бисей, то ли от тела черного, души гнусной. Из осины и для хозяйства ничего путного не сделаешь. Это только в верхах у нас из нее лодки делают. Ну это так, к слову при¬шлось.
Слушай дале, как дедушка мой колдуном был. Хошь, не хошь, а придумывать с бисями ему много пришлось. Мужика, которого хотел, он так и не испортил, того еще раньше лесиной зада¬вило. А куды денешь бисей-то? Вот он и приду¬мывал. На осину отправит листья считать.— они там с коляновскими повстречаются да и переде¬рутся. Вот люди осину ту обходить стали. Как мимо ни пойдешь, она все ходуном ходит, чуть не с корнями из земли выскакивает. Или маку горсть бросит им, чтобы весь до зернышка собрали и пересчитали. Они уж и в рост пошли: юркие, пу¬затые, гунявые. Дед их мучицей да болтушкой подкармливал, чтобы его самого не так грызли. С бабкой мешки разделил — один ее, другой де-дов. Это уж бабка сама рассказывала:
— Пошла, — говорит, — я раз в голбец за капус¬той да посмотреть, че это у мужика мука так быст¬ро идет. Спущаюсь — Матушка-заступница! — сидит у мешка мужичонка бородатенький да муку прямо ладонями трескает. Морда, как у кошенка, глаза светятся, на усах мукой обметано. Я ему: «Кыш, проклятущий!» А он вдруг расти начал, прямо на глазах поднимается, разбухает. Да так по-нехорошему все ухватить норовит. И дышать невмочь стало — задыхаюсь, уж захрипела. Тут, думаю, и конец мой настал. И не отобьешься ведь! Меня вон в девках два солдата в кустах поймали, уж и юбку на голову закинули, да я от¬билась. А тут ни рукой, ни ногой не шевельну. Сама не помню, как я выскочила. Ох, досталось Карпе тогда, до сих пор мою отметину на темени носит! «Мне, — грит, — рассказывать не велено, а то вовсе замучают». Тьфу, пропасть! Гадость какая!
И страшно деду, а все интересно, хоть одним глазком охота поглядеть, какие они, биси, у других-то. Снова к Николаю Венедиктовичу пошел, больше-то не знает, к кому.
О том,
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч3
— Ох, паря, не дело ты задумал, ни к чему это все. Ну что они тебе на душу пали?! Ладно, коли уж загорелось в трубе, слушай. Только одно ска¬жу: так все было, не так — не ручаюсь. Был, го¬ворят, в деревне нашей гармонист. Фасонистый, гордый не по годам, но музыкант был изрядный. У них ведь как заведено: денег не плати, только окажи почет и уважение. Так и шло все чин чинарем, но вдруг случилось, что на пирушки его звать перестали. То ли другой какой гармонист объявился, то ли еще какая причина. Заскучал он — обидно стало. Гармонию чуть не на вышку забросил. А тут вышел раз на крыльцо да и сказал в сердцах: «Хоть бы меня черти на вечорку поз¬вали!» Ближе к вечеру парни незнакомые при¬ходят: «Ты, что ль, гармонист?» — «Ну я. А вам-то какая печаль?» — «Зря злишься. Приходи лучше в баню нашу, поиграй малехо. Мы тебе хорошо заплатим». Гармонисту-то того и надо, но для виду еще поторговался: и идти, мол, да-леко, и денег маловато, и охоты нет на ночь глядя. Согласился все ж. «А баню нашу, — грят, — по синенькому огонечку найдешь». Пошел он, как стемнело. Долго плутал, огонечек синий его, од¬нако, вывел. Свет от него какой-то неяркий шел, будто месяц молодой сквозь тучку проглядывает. Вошел парень в предбанник — пусто. Банную дверь приоткрыл — там окромя огонечка ничего нет. Прикрыл только,— как козочки по мосту колготятся, — застучало по доскам, да дверь сама собой и распахнулась. Глядит, и странно ему де¬лается: парни те же, девки при них незнакомые, да баскущие такие, что глаза отвесть невозможно, и все вроде как положено, — закуски, пол-штоф на полке — однако что-то не так. То ли дев¬ки больно бесстыжие, ногу чуть не выше колена кажут, то ли парни больно мордастые да круглые, не поймешь. Ну да ладно, плюнул гармонист сквозь зубы, сел в уголок, пальцами по кнопкам пробежал и заиграл. Те сразу заскакали. И пляска у них такая удивительная, какой он и вовсе не видал. «Не моя, — думает, — забота, как пляшут. Мое дело маленькое — прокукарекал, а там хоть не рассветай». Играет, пот со лба утирает, а эти все не унимаются. Стал гармонист примечать: они, когда скачут, пальцы в скляницу макают, глаза снадобьем каким-то трут. Любопытно ему стало, что за снадобье такое налажено, улучил минутку и залез одним пальцем, пока плясуны отвернулись. Правый глаз смазал. Тут как искры посыпались, стены у бани сразу разъехались, и оказались они то ли во дворце, то ли в кабинете каком. А парни и девки бесстыжие совсем дру-гими сделались. Хвостатые и рогатые, прыгают друг на друга, на полу извиваются! Срам, да и только! Гармонист от изумления и играть-то бросил. Они к нему: пошто, мол не играешь?! — «Да мне до ветру надобно, по нужде».— «Не пустим, удерешь». — «Да я вам гармонию остав¬лю. Вот те крест!» Как крест-то на себя наложил, они вроде съежились и от дверей бочком, бочком попятились. Вскочил парень на вольный воздух — и деру! А место-то узнать не может. Сам не помнит, как до дому добрался. На печь залез да там и дрожал до утра. А утром со святой водицей, с крестом пошел ту баню искать. Насилу отыскал. Гармонь, говорит, в клочья порвали — одни планки остались. Да еще скляница на полке стоит. Парень уж ее не тронул, углы только банные ок¬ропил святой водицей, помолился, дверь с окном крестом обнес. Так и сейчас эту баню Чертовой называют, не моется там уж никто. Такая вот история, Карпуша. Понял ли?
— Да понять вроде не шибко хитро. Нешто ты, Николай Венедиктович, полагаешь, что скляница та сохранилась? И угланы ее не разбили, и баба никакая под дело не приспособила?
— Это уж как повезет, Карпуша. Чертова баня, запомнил?
Как сказал, так и случилось. Сыскал дед эту баню. И скляница там на полке стоит, только то чудно, что ни пылинки на нее не село, как про-тирает кто. Снадобья-то самая малость осталась. Протер дед один глаз, вот только забыл — пра¬вый ли, левый. Не в том суть. Стал он многое видеть, что раньше недоступно было. Идет по деревне и дивуется. Куда глаз ни кинь — везде окаянные пристроились. Один вон у самой око¬лицы притулился, на жердине ждет, когда кто ми¬мо пройдет. А сам-то приговаривает: «Меня с пе¬чи батогом, а я с вами веселком. Как захочу, так и проглочу». Известное дело, похваляется. Сам-то с палец, съесть не съест, а вот попортить — всегда пожалуйста. Идет девчоночка-углашка, репку жует, он и — прыг! — на нее. Сначала на репку, потом уж с нее на роток, а там и в нутро. В избе у оконца старуха сидит, пониток починяет, а нитку в иголку вдернуть не может. Окаянный под руку толкнет, она и не попадает. Старуха-то лешакается на иглу: «Вот, черт тебя забери!». А он и рад, на глазах раздувается, что твой пузырь.
Идет Карпа дальше, сквозь стены все в избах видать — такой зоркий глаз стал. В одной избе, вишь, молодые на полатях заиграли. У молоду-хи-то коса длиннющая, до полу свешивается, вот окаянный ее и теребит, сам норовит заместо мужика пристроиться. А другой свекра подгова-ривает, нашептывает ему в уши — тот за моло-дыми в щелку подглядывает. Дальше идет — мужик за столом сидит, думу черную думает. А чертенок из-за штофа выглядывает, подмигивает — быть в этом дому делу черному.
Страшно стало деду. Что-ж делать-то? Как себя да родных уберечь от такой напасти? У каж¬дого ведь черти свои. Вот колдунья-горбунья в голбец спустилась, в пестере жучков перебирает. Дед Колян птичкам перышки оправляет, а в другом дому черти медуницами кажутся — в гнезде своем гамазятся. Всех и не распознаешь — какие они у других бывают. Призадумался дедуш¬ка Карпа: что ж люди-то скажут, коли у него са¬мого окаянные откроются. Их хоть и не видно, а способы-то есть — на каждого управу найти можно.
Ведь и сегодня такие люди найдутся, что лю-бого колдуна распознают и высмеют. Колдуны хитрованы, а они хитрее того.
Вот у нас как-то было. Пошел слушок на мужика одного, что он чертистый. Ты дом его видел — раньше справный был, а теперь без хозяина сов¬сем плохой. Вдруг стали за ним замечать, что глаза при беседе отводит. Это уж первый приз¬нак. А потом баба одна рассказала. Дочка у нее была. Волосики кудрявые, мягкие, глазища боль¬шие, ну чисто ангелок во плоти. Три года девять месяцев ей исполнилось. И вот, надо же такому случиться, в избу мужик этот чертистый пришел, на опохмелку просить стал. Мать-то на пече лежала — она дояркой робит — после утрешней дойки. За скотиной опять же ходила, вот и ума-ялась. А колдун-то пристал, как банный лист — денег ему подавай. Она ему: «Уйди ты, Христа ради, не до тебя, черт лысый!» Тот не уходит. «Пусть дочка, — мать-то говорит, — кошелек тебе подаст. Мелочь там у меня, бумажных-то уж не¬ту». Дочка и подала — восемьдесят семь копеек. Колдун по голове ее погладил и говорит: «Спа¬сибо, доченька. Вон ты какая, Граша, красивая выросла». И только-то. А ведь хватило! Стала девочка чахнуть и чахнуть. И недели не прохво¬рала, померла, бедная. Что с матерью-то было! Вот она выла и выла. Дитя-то последыш, его жальчее всего. А ведь только погладил по голове и сказал: «Какая ты, Граша, красивая». Пошла мать к старушке узнать. Та ей говорит: «На по¬хороны не зови никого. Кто в могилу свел, тот первый должон прибежать». Так и сделала. А день-то ненастный получился, дожжило, ветер опять же холодный. И вот надо же! Ни один че¬ловек не пришел, а этот чертистый тут как тут. В избу заходит. «Я,— говорит,— должок тебе принес. Восемьдесят семь копеек». А сам все в. гробик норовит заглянуть, видать, чертенка заб¬рать надо было. Им же нельзя, чтобы черти про¬падали,— остатние замучают. У матери-то в глазах потемнело, но сдюжила, ничего уж не сказала. Схоронила баба Грашу, на могилке по¬плакала и пошла к бабушке учиться. Та ей все как есть рассказала, ничего не утаила. И как узнавать, и как привязывать. Знаешь, поди, воскресная мо-литва есть? Так ее если навыворот прочитать при колдуне, он на одном месте мозолиться будет, никуда уйти не сможет. Или иголку еще хорошо в косяк втыкать — тоже с места не сойдет. Так вот и привязывают. Баба та колдуна на поминки зазвала, на девятый день. Накормила его до от-вала, браги поднесла, а потом возьми да и прочти воскресную молитву навыворот.
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч3
— Ох, паря, не дело ты задумал, ни к чему это все. Ну что они тебе на душу пали?! Ладно, коли уж загорелось в трубе, слушай. Только одно ска¬жу: так все было, не так — не ручаюсь. Был, го¬ворят, в деревне нашей гармонист. Фасонистый, гордый не по годам, но музыкант был изрядный. У них ведь как заведено: денег не плати, только окажи почет и уважение. Так и шло все чин чинарем, но вдруг случилось, что на пирушки его звать перестали. То ли другой какой гармонист объявился, то ли еще какая причина. Заскучал он — обидно стало. Гармонию чуть не на вышку забросил. А тут вышел раз на крыльцо да и сказал в сердцах: «Хоть бы меня черти на вечорку поз¬вали!» Ближе к вечеру парни незнакомые при¬ходят: «Ты, что ль, гармонист?» — «Ну я. А вам-то какая печаль?» — «Зря злишься. Приходи лучше в баню нашу, поиграй малехо. Мы тебе хорошо заплатим». Гармонисту-то того и надо, но для виду еще поторговался: и идти, мол, да-леко, и денег маловато, и охоты нет на ночь глядя. Согласился все ж. «А баню нашу, — грят, — по синенькому огонечку найдешь». Пошел он, как стемнело. Долго плутал, огонечек синий его, од¬нако, вывел. Свет от него какой-то неяркий шел, будто месяц молодой сквозь тучку проглядывает. Вошел парень в предбанник — пусто. Банную дверь приоткрыл — там окромя огонечка ничего нет. Прикрыл только,— как козочки по мосту колготятся, — застучало по доскам, да дверь сама собой и распахнулась. Глядит, и странно ему де¬лается: парни те же, девки при них незнакомые, да баскущие такие, что глаза отвесть невозможно, и все вроде как положено, — закуски, пол-штоф на полке — однако что-то не так. То ли дев¬ки больно бесстыжие, ногу чуть не выше колена кажут, то ли парни больно мордастые да круглые, не поймешь. Ну да ладно, плюнул гармонист сквозь зубы, сел в уголок, пальцами по кнопкам пробежал и заиграл. Те сразу заскакали. И пляска у них такая удивительная, какой он и вовсе не видал. «Не моя, — думает, — забота, как пляшут. Мое дело маленькое — прокукарекал, а там хоть не рассветай». Играет, пот со лба утирает, а эти все не унимаются. Стал гармонист примечать: они, когда скачут, пальцы в скляницу макают, глаза снадобьем каким-то трут. Любопытно ему стало, что за снадобье такое налажено, улучил минутку и залез одним пальцем, пока плясуны отвернулись. Правый глаз смазал. Тут как искры посыпались, стены у бани сразу разъехались, и оказались они то ли во дворце, то ли в кабинете каком. А парни и девки бесстыжие совсем дру-гими сделались. Хвостатые и рогатые, прыгают друг на друга, на полу извиваются! Срам, да и только! Гармонист от изумления и играть-то бросил. Они к нему: пошто, мол не играешь?! — «Да мне до ветру надобно, по нужде».— «Не пустим, удерешь». — «Да я вам гармонию остав¬лю. Вот те крест!» Как крест-то на себя наложил, они вроде съежились и от дверей бочком, бочком попятились. Вскочил парень на вольный воздух — и деру! А место-то узнать не может. Сам не помнит, как до дому добрался. На печь залез да там и дрожал до утра. А утром со святой водицей, с крестом пошел ту баню искать. Насилу отыскал. Гармонь, говорит, в клочья порвали — одни планки остались. Да еще скляница на полке стоит. Парень уж ее не тронул, углы только банные ок¬ропил святой водицей, помолился, дверь с окном крестом обнес. Так и сейчас эту баню Чертовой называют, не моется там уж никто. Такая вот история, Карпуша. Понял ли?
— Да понять вроде не шибко хитро. Нешто ты, Николай Венедиктович, полагаешь, что скляница та сохранилась? И угланы ее не разбили, и баба никакая под дело не приспособила?
— Это уж как повезет, Карпуша. Чертова баня, запомнил?
Как сказал, так и случилось. Сыскал дед эту баню. И скляница там на полке стоит, только то чудно, что ни пылинки на нее не село, как про-тирает кто. Снадобья-то самая малость осталась. Протер дед один глаз, вот только забыл — пра¬вый ли, левый. Не в том суть. Стал он многое видеть, что раньше недоступно было. Идет по деревне и дивуется. Куда глаз ни кинь — везде окаянные пристроились. Один вон у самой око¬лицы притулился, на жердине ждет, когда кто ми¬мо пройдет. А сам-то приговаривает: «Меня с пе¬чи батогом, а я с вами веселком. Как захочу, так и проглочу». Известное дело, похваляется. Сам-то с палец, съесть не съест, а вот попортить — всегда пожалуйста. Идет девчоночка-углашка, репку жует, он и — прыг! — на нее. Сначала на репку, потом уж с нее на роток, а там и в нутро. В избе у оконца старуха сидит, пониток починяет, а нитку в иголку вдернуть не может. Окаянный под руку толкнет, она и не попадает. Старуха-то лешакается на иглу: «Вот, черт тебя забери!». А он и рад, на глазах раздувается, что твой пузырь.
Идет Карпа дальше, сквозь стены все в избах видать — такой зоркий глаз стал. В одной избе, вишь, молодые на полатях заиграли. У молоду-хи-то коса длиннющая, до полу свешивается, вот окаянный ее и теребит, сам норовит заместо мужика пристроиться. А другой свекра подгова-ривает, нашептывает ему в уши — тот за моло-дыми в щелку подглядывает. Дальше идет — мужик за столом сидит, думу черную думает. А чертенок из-за штофа выглядывает, подмигивает — быть в этом дому делу черному.
Страшно стало деду. Что-ж делать-то? Как себя да родных уберечь от такой напасти? У каж¬дого ведь черти свои. Вот колдунья-горбунья в голбец спустилась, в пестере жучков перебирает. Дед Колян птичкам перышки оправляет, а в другом дому черти медуницами кажутся — в гнезде своем гамазятся. Всех и не распознаешь — какие они у других бывают. Призадумался дедуш¬ка Карпа: что ж люди-то скажут, коли у него са¬мого окаянные откроются. Их хоть и не видно, а способы-то есть — на каждого управу найти можно.
Ведь и сегодня такие люди найдутся, что лю-бого колдуна распознают и высмеют. Колдуны хитрованы, а они хитрее того.
Вот у нас как-то было. Пошел слушок на мужика одного, что он чертистый. Ты дом его видел — раньше справный был, а теперь без хозяина сов¬сем плохой. Вдруг стали за ним замечать, что глаза при беседе отводит. Это уж первый приз¬нак. А потом баба одна рассказала. Дочка у нее была. Волосики кудрявые, мягкие, глазища боль¬шие, ну чисто ангелок во плоти. Три года девять месяцев ей исполнилось. И вот, надо же такому случиться, в избу мужик этот чертистый пришел, на опохмелку просить стал. Мать-то на пече лежала — она дояркой робит — после утрешней дойки. За скотиной опять же ходила, вот и ума-ялась. А колдун-то пристал, как банный лист — денег ему подавай. Она ему: «Уйди ты, Христа ради, не до тебя, черт лысый!» Тот не уходит. «Пусть дочка, — мать-то говорит, — кошелек тебе подаст. Мелочь там у меня, бумажных-то уж не¬ту». Дочка и подала — восемьдесят семь копеек. Колдун по голове ее погладил и говорит: «Спа¬сибо, доченька. Вон ты какая, Граша, красивая выросла». И только-то. А ведь хватило! Стала девочка чахнуть и чахнуть. И недели не прохво¬рала, померла, бедная. Что с матерью-то было! Вот она выла и выла. Дитя-то последыш, его жальчее всего. А ведь только погладил по голове и сказал: «Какая ты, Граша, красивая». Пошла мать к старушке узнать. Та ей говорит: «На по¬хороны не зови никого. Кто в могилу свел, тот первый должон прибежать». Так и сделала. А день-то ненастный получился, дожжило, ветер опять же холодный. И вот надо же! Ни один че¬ловек не пришел, а этот чертистый тут как тут. В избу заходит. «Я,— говорит,— должок тебе принес. Восемьдесят семь копеек». А сам все в. гробик норовит заглянуть, видать, чертенка заб¬рать надо было. Им же нельзя, чтобы черти про¬падали,— остатние замучают. У матери-то в глазах потемнело, но сдюжила, ничего уж не сказала. Схоронила баба Грашу, на могилке по¬плакала и пошла к бабушке учиться. Та ей все как есть рассказала, ничего не утаила. И как узнавать, и как привязывать. Знаешь, поди, воскресная мо-литва есть? Так ее если навыворот прочитать при колдуне, он на одном месте мозолиться будет, никуда уйти не сможет. Или иголку еще хорошо в косяк втыкать — тоже с места не сойдет. Так вот и привязывают. Баба та колдуна на поминки зазвала, на девятый день. Накормила его до от-вала, браги поднесла, а потом возьми да и прочти воскресную молитву навыворот.
О том,
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч4
Привязала его к лоханной ножке. Это лохань — с нее зимой скотину поят,— которую в избу со двора заби¬рают. Он и заелозил, и так и сяк, а выйти-то не может — молитва его держит. Ох, худо ему было — полную лохань наблевал, дак баба бле¬вотину съесть заставила, все не отпускала колду¬на. Всласть поизмывалась, но дочку-то не вер¬нешь. Чертистый позже, как увидит ее, бегом бежит. Потом съехал с деревни. Так вот колдунам достается.
Задумался дедушка Карпа. Куда ни кинь — везде клин. И от чертей не убережешься, и от человека знатливого. А биси-то уж и вовсе попе¬рек горла встали — не знает, что с ними и делать. Ночами они деду такую трепку задавали, что не дай Бог. Поутру едва с лежанки вставал. А все потому, что портить не желал. Закаялся он, деда Коляна проклял, минуточку ту, когда колдуном заделаться решил. Тоже пошел учиться, как от чертей избавиться. Обошел все святые места. В монастырях на соломе, когда и на голых досках ночевал, дале-то складов его не пущали, поганый, мол, человек. Ниче не помогало, пока со знаю¬щими людьми не свиделся. Они ему велели чер¬ную магию учить, чтобы все дьяволья известны стали.
Это у нас в верхах, говорят, тоже такая книжица имеется. Там все еретники созлые деревнями живут. Книга-то ихняя и есть. В черномазии этой все не по-простому. Буковки не черненькие, а беленькие, страницы, вишь, навыворот, как сажа, чтоб читать сподручней было. Вот как прочтешь ее, все про все знать будешь. Карпа много мест в верхах тогда исходил. Научился-таки. А как силу набрал, домой возвернулся. Как раз на покос и угодил. Начал людям о бисях своих рассказывать. А им-то это самое плохое и есть, чтоб другим известно стало. Карпа силу набрал — так просто его не возьмешь,— вот и порешили они всем гуртом навалиться. Это уж бабка мне поведала. Откосил Карпа за день, стал литовку протирать, чтоб звонко шла, да как вдруг подскочит! Стал руками размахивать, будто отбивается от кого. Потом упал, по траве катается, от горла кого-то отдирает. Весь покраснел, хрипит, уже и кричать не может, пена со рта клочьями летит. Баба не будь дура, молитву сотворила, крестом обнесла кругом. Вроде отпустило малехо. А страшно, что ж дальше-то будет. Пошел Карпа к батюшке, покаялся в своем грехе. Тот стал молебен по нему служить, еще отпустило поболе. Тогда Карпа все свои сбережения нищей братии роздал, молиться стал. Молился три месяца и три дня, почти без продыху. И ведь помогло — отстали от него черти, дали ему покой и ослабу.
А с Николаем Венедиктовичем еще того страшнее получилось. Он ведь всю жизнь свою чертей множил, вот и стали они его под конец давить. Довели человека так, что и гроб он себе стесал, сколотил, отходить уж собрался. А би-си-то не давали с миром помереть. Я уж тогда большенький был, сам все помню.
Раз утром прибегает Колянин углан, внучек.
— Дедушко,— говорит,— помирает.
Ну, мне же любопытно, вот тоже и побег туда.
В избу-то пришли, так сразу и слыхать, что чело¬век кончается. К самой лежанке подходить бояз¬но, издали поглядываем. Дед Колян сам с собой разговаривает, только на разные голоса, ругается по-черному. Один голос тонкий, другой потолще. Руками размахивает, все норовит задеть кого-нибудь. Старушки шепчутся, бабка его молча стоит, как закаменела. И вдруг — Господи! — хлынуло из него. И носом и ртом: сметана, мо¬локо — так и хлещут! У Николая Венедиктовича аж шары на лоб полезли, руки свело. А старушки приговаривают: «Нажрался за жисть свою пога-ную чужого молока, вот Господь все обратно и отбирает». А это и вправду бывает такое.
У нас корова раз пришла с пастбища — вымя расперло, не заденешь, сразу реветь начинает. Дед-то нахмурился. «Это,— говорит, Николая Венедиктовича работа. Он молоко закрыл». Шапку в горсть — и за порог. Уж не знаю, о чем они там толковали, но дед Колян пришел, по-шептал что-то над коровой. «Через день,— го-ворит, — снова доить можно будет. Лучше преж¬него получится». Так и было. С той поры не меньше двух ведер выдаивали. А то еще могут молоко под кожу скотине запустить. Тогда уж и вовсе не поправить, забивать придется. А не забьешь, дак пропадет, и ни молока тебе, ни мяса. Или, скажем, нагуляется корова за день, а молока только с кружку и нацедишь. Это тоже биси вы¬даивают колдуновские. Вот так и воруют они молоко.
Хлынуло, значит, у Николая Венедиктовича и ртом и носом. Сережка, внучек его, аж затрясся:
— Дедушку жалко!— да и кинулся к нему, за руки схватил.
У деда Коляна глаза разом размутнелись, по-гладил он Сережку по голове, говорит:
— Вот спасибо тебе, внучек, забирай себе и вла¬
дей.
А мать Сережина оттаскивает его и орет на всю избу:
— Верни ему обратно, сыночка! Верни, Сере¬
женька!
Тот и понять-то ничего не может, башкой крутит.
— Верни, всю жизнь маяться будешь!
А дед уже последний дух испускает. Догадался Сережка — неладное сделал. Хлопнул тогда деда по плечу и говорит:
— Прости меня, деда! Забирай себе обратно.
Только сказал, Коляна опять закорежило.
Ужас, что с ним делалось! Черти-то помирать не хотят, вот и ему не дают, мучают. Если б на кого другого перешли, из родственников, тогда бы сразу на тот свет отпустили. А так не имеют та¬кого права.
Чуть позжее отпустило деда Коляна маленько. Вот он и говорит:
— Помру, дак читать надо мной позовите
Гришу. — Это тот, который в бане распятие ви¬
дел.— Только его и зовите, чтоб никто другой
даже рядом не стоял. Он один отчитать до конца
сможет.
И снова его заломало. А тут мужики с поля вернулись. Поглядели, в затылках поскребли.
— Однако, конек надо поднимать, иначе не
помрет, все мучиться будет.
Взялись за топоры, над дедом Коляном по-толок разобрали, хоть с комнаты на вышку лезь.
Не помогло. Тогда один на крышу залез да и подрубил конек. Это, вишь, делают, чтобы душе способнее было в небо подниматься. У колду¬на-то душа грешная, от грехов великих заскоруз¬лая, как гири они пудовые, так просто не поды¬мется. Но и конек не помогло подрубать. Тогда старушка одна посоветовала:
— Возьмите стакан с тонкими стенками, из
которого он воду пил, поставьте в самую печь под
трубу да в стороны разойдитесь.
Так и сделали. И вдруг вздохнул так спокойно Николай Венедиктович, аж ветерок по комнате прошелся. Морщины у него разгладились — дух испустил. И в тот же миг вода в стакане помут¬нела, забурлила и как кровью окрасилась, плес¬нула волной и успокоилась. И вот что любо¬пытно- — опять чистая да прозрачная стала. Тут все в- разошлись — покойника еще обмыть, об¬рядить надо. Кто-то за Гришей отправился.
Л нам с Сережкой интересно: как это Григорий над дедом Коляном читать будет? Сговорились мы по дурости и малолетству крадом на печь забраться, чтобы выглядеть, как вес будет. Не стало никого в избе, вот мы и — шасть — на печь. Рухлядью тряпочной накрылись, чтобы раньше времени не разоблачили, и затаились. Сережка шепчет:
— Не боись, на русской печи тебе никакая са¬
тана не страшна, это мне мамка сказывала.
Да я и сам уж знал, что печь наша матушка на все горазда. В ней и варят, и пекут, и белье сти-рают. Раньше еще и мылись, бывало. А уж дух какой от нее в избе — нигде такого нет.
Ну, затаились мы, как мышки, ждем. Сережка посапывает — умаялся за день, а я руку себе чуть не до крови исщипал, чтобы не уснуть. И вдруг входят три дяденьки в избу, а там как раз никого не.было. Входят, озираются, один на божницу глянул, дак его аж зашатало. Подскочили они к Николаю Венедиктовичу, ногами стучат, что твоя кобыла. Я пригляделся, а ноги-то у них коневьи. Вот страсть-то! Двое покойника под руки подхватили, третий на его место ладится лечь. А лицом-то он — ну вылитый Николай Ве-недиктович. Тут я как заору:
— Спасите! Спасите! Воры!
Мужиков как и не было вовсе. С печи-то я спрыгнул, чтобы Сережку не разоблачили. Бабка его и говорит:
— Что ж ты, детонька, кричишь? Грех.ведь при
покойнике.
А я ей:
— Деда Коляна чуть трое на копытах не увели,
а один на его место ладился.
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч4
Привязала его к лоханной ножке. Это лохань — с нее зимой скотину поят,— которую в избу со двора заби¬рают. Он и заелозил, и так и сяк, а выйти-то не может — молитва его держит. Ох, худо ему было — полную лохань наблевал, дак баба бле¬вотину съесть заставила, все не отпускала колду¬на. Всласть поизмывалась, но дочку-то не вер¬нешь. Чертистый позже, как увидит ее, бегом бежит. Потом съехал с деревни. Так вот колдунам достается.
Задумался дедушка Карпа. Куда ни кинь — везде клин. И от чертей не убережешься, и от человека знатливого. А биси-то уж и вовсе попе¬рек горла встали — не знает, что с ними и делать. Ночами они деду такую трепку задавали, что не дай Бог. Поутру едва с лежанки вставал. А все потому, что портить не желал. Закаялся он, деда Коляна проклял, минуточку ту, когда колдуном заделаться решил. Тоже пошел учиться, как от чертей избавиться. Обошел все святые места. В монастырях на соломе, когда и на голых досках ночевал, дале-то складов его не пущали, поганый, мол, человек. Ниче не помогало, пока со знаю¬щими людьми не свиделся. Они ему велели чер¬ную магию учить, чтобы все дьяволья известны стали.
Это у нас в верхах, говорят, тоже такая книжица имеется. Там все еретники созлые деревнями живут. Книга-то ихняя и есть. В черномазии этой все не по-простому. Буковки не черненькие, а беленькие, страницы, вишь, навыворот, как сажа, чтоб читать сподручней было. Вот как прочтешь ее, все про все знать будешь. Карпа много мест в верхах тогда исходил. Научился-таки. А как силу набрал, домой возвернулся. Как раз на покос и угодил. Начал людям о бисях своих рассказывать. А им-то это самое плохое и есть, чтоб другим известно стало. Карпа силу набрал — так просто его не возьмешь,— вот и порешили они всем гуртом навалиться. Это уж бабка мне поведала. Откосил Карпа за день, стал литовку протирать, чтоб звонко шла, да как вдруг подскочит! Стал руками размахивать, будто отбивается от кого. Потом упал, по траве катается, от горла кого-то отдирает. Весь покраснел, хрипит, уже и кричать не может, пена со рта клочьями летит. Баба не будь дура, молитву сотворила, крестом обнесла кругом. Вроде отпустило малехо. А страшно, что ж дальше-то будет. Пошел Карпа к батюшке, покаялся в своем грехе. Тот стал молебен по нему служить, еще отпустило поболе. Тогда Карпа все свои сбережения нищей братии роздал, молиться стал. Молился три месяца и три дня, почти без продыху. И ведь помогло — отстали от него черти, дали ему покой и ослабу.
А с Николаем Венедиктовичем еще того страшнее получилось. Он ведь всю жизнь свою чертей множил, вот и стали они его под конец давить. Довели человека так, что и гроб он себе стесал, сколотил, отходить уж собрался. А би-си-то не давали с миром помереть. Я уж тогда большенький был, сам все помню.
Раз утром прибегает Колянин углан, внучек.
— Дедушко,— говорит,— помирает.
Ну, мне же любопытно, вот тоже и побег туда.
В избу-то пришли, так сразу и слыхать, что чело¬век кончается. К самой лежанке подходить бояз¬но, издали поглядываем. Дед Колян сам с собой разговаривает, только на разные голоса, ругается по-черному. Один голос тонкий, другой потолще. Руками размахивает, все норовит задеть кого-нибудь. Старушки шепчутся, бабка его молча стоит, как закаменела. И вдруг — Господи! — хлынуло из него. И носом и ртом: сметана, мо¬локо — так и хлещут! У Николая Венедиктовича аж шары на лоб полезли, руки свело. А старушки приговаривают: «Нажрался за жисть свою пога-ную чужого молока, вот Господь все обратно и отбирает». А это и вправду бывает такое.
У нас корова раз пришла с пастбища — вымя расперло, не заденешь, сразу реветь начинает. Дед-то нахмурился. «Это,— говорит, Николая Венедиктовича работа. Он молоко закрыл». Шапку в горсть — и за порог. Уж не знаю, о чем они там толковали, но дед Колян пришел, по-шептал что-то над коровой. «Через день,— го-ворит, — снова доить можно будет. Лучше преж¬него получится». Так и было. С той поры не меньше двух ведер выдаивали. А то еще могут молоко под кожу скотине запустить. Тогда уж и вовсе не поправить, забивать придется. А не забьешь, дак пропадет, и ни молока тебе, ни мяса. Или, скажем, нагуляется корова за день, а молока только с кружку и нацедишь. Это тоже биси вы¬даивают колдуновские. Вот так и воруют они молоко.
Хлынуло, значит, у Николая Венедиктовича и ртом и носом. Сережка, внучек его, аж затрясся:
— Дедушку жалко!— да и кинулся к нему, за руки схватил.
У деда Коляна глаза разом размутнелись, по-гладил он Сережку по голове, говорит:
— Вот спасибо тебе, внучек, забирай себе и вла¬
дей.
А мать Сережина оттаскивает его и орет на всю избу:
— Верни ему обратно, сыночка! Верни, Сере¬
женька!
Тот и понять-то ничего не может, башкой крутит.
— Верни, всю жизнь маяться будешь!
А дед уже последний дух испускает. Догадался Сережка — неладное сделал. Хлопнул тогда деда по плечу и говорит:
— Прости меня, деда! Забирай себе обратно.
Только сказал, Коляна опять закорежило.
Ужас, что с ним делалось! Черти-то помирать не хотят, вот и ему не дают, мучают. Если б на кого другого перешли, из родственников, тогда бы сразу на тот свет отпустили. А так не имеют та¬кого права.
Чуть позжее отпустило деда Коляна маленько. Вот он и говорит:
— Помру, дак читать надо мной позовите
Гришу. — Это тот, который в бане распятие ви¬
дел.— Только его и зовите, чтоб никто другой
даже рядом не стоял. Он один отчитать до конца
сможет.
И снова его заломало. А тут мужики с поля вернулись. Поглядели, в затылках поскребли.
— Однако, конек надо поднимать, иначе не
помрет, все мучиться будет.
Взялись за топоры, над дедом Коляном по-толок разобрали, хоть с комнаты на вышку лезь.
Не помогло. Тогда один на крышу залез да и подрубил конек. Это, вишь, делают, чтобы душе способнее было в небо подниматься. У колду¬на-то душа грешная, от грехов великих заскоруз¬лая, как гири они пудовые, так просто не поды¬мется. Но и конек не помогло подрубать. Тогда старушка одна посоветовала:
— Возьмите стакан с тонкими стенками, из
которого он воду пил, поставьте в самую печь под
трубу да в стороны разойдитесь.
Так и сделали. И вдруг вздохнул так спокойно Николай Венедиктович, аж ветерок по комнате прошелся. Морщины у него разгладились — дух испустил. И в тот же миг вода в стакане помут¬нела, забурлила и как кровью окрасилась, плес¬нула волной и успокоилась. И вот что любо¬пытно- — опять чистая да прозрачная стала. Тут все в- разошлись — покойника еще обмыть, об¬рядить надо. Кто-то за Гришей отправился.
Л нам с Сережкой интересно: как это Григорий над дедом Коляном читать будет? Сговорились мы по дурости и малолетству крадом на печь забраться, чтобы выглядеть, как вес будет. Не стало никого в избе, вот мы и — шасть — на печь. Рухлядью тряпочной накрылись, чтобы раньше времени не разоблачили, и затаились. Сережка шепчет:
— Не боись, на русской печи тебе никакая са¬
тана не страшна, это мне мамка сказывала.
Да я и сам уж знал, что печь наша матушка на все горазда. В ней и варят, и пекут, и белье сти-рают. Раньше еще и мылись, бывало. А уж дух какой от нее в избе — нигде такого нет.
Ну, затаились мы, как мышки, ждем. Сережка посапывает — умаялся за день, а я руку себе чуть не до крови исщипал, чтобы не уснуть. И вдруг входят три дяденьки в избу, а там как раз никого не.было. Входят, озираются, один на божницу глянул, дак его аж зашатало. Подскочили они к Николаю Венедиктовичу, ногами стучат, что твоя кобыла. Я пригляделся, а ноги-то у них коневьи. Вот страсть-то! Двое покойника под руки подхватили, третий на его место ладится лечь. А лицом-то он — ну вылитый Николай Ве-недиктович. Тут я как заору:
— Спасите! Спасите! Воры!
Мужиков как и не было вовсе. С печи-то я спрыгнул, чтобы Сережку не разоблачили. Бабка его и говорит:
— Что ж ты, детонька, кричишь? Грех.ведь при
покойнике.
А я ей:
— Деда Коляна чуть трое на копытах не увели,
а один на его место ладился.
О том,
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч5
Бабка запричитала, закрестилась:
— Господи! Господи! С нами крестная сила!
Что ж это такое тебе, детонька, привиделось'
Это ж дьяволья самые и есть.
Прибежали мужики, выслушали.
— Надо,— говорят,— пятки ему прижечь.
Ежели покойник, дак ему все равно. А ежели кто
подмененный, тут ему и испытание будет.
Раздули угольки с загнетка, на шипцах к пяткам приложили. Господи! Завоняло как! Меня завы-ворачивало, едва успел на крыльцо убежать. За мной и мужики вышли.
— Ну,— говорят,— терпеливый покойничек.
Знать, не подмененный.
Деда Коляна-то в деревне шибко боялись, вот и радовались, что обошлось все.
А я крадом обратно в избу — и на печь. Сережка там уж со страху икает, худо ему. Но до Григория дождаться решили. Тут уж стемнело. Слышим: на крыльцо кто-то поднимается. Как раз Гриша. Он добрый был, все с ребятишками возился, забавы разные придумывал. Богомольный опять же. Ба¬бы его шибко уважали, а мы и вовсе не боялись. Зашел Гриша с книгой толстенной. Она вся в коже, застежки железные, картинка какая-то на¬рисована. Посмотрел Гриша на Николая Вене¬диктовича внимательно так, свечечку достал, огонек затеплил. А дальше нам уж совсем стран¬но показалось. Гриша лучиной в пече поковырял угольки, раздул, а потом затоптал. И вот этим огарышем вкруг себя обчертился. Книгу раскрыл и зашептал что-то — не то молитвенное, не то еще какое-нибудь. Мы, как ни вслушивались, только отдельные словечки и разобрали: «Я в кругу... бабки-большегрудки... черти по-за кру¬гом...» Больше ничего и не слыхать, но страшно стало. Свечечка венчальная горит, огонечек у нее подрагивает — сквознячком потянуло где-то. А на стене две тени. Одна большая — Гришина — в рост. Другая — только бороденка торчит и нос остренький — деда Коляна.
Пламя свечное колышется — вот тени по сте¬нам и шастают. И кажется нам с Сережкой, что вот-вот восстанет Николай Венедиктович, длани свои прострет на печь, ухватит пальцами ледя¬ными за горло так, что и не крикнешь. А Гриша что-то бормочет, читает, как в церкве. И, стран¬ное дело, круг, который обвел, только и светится. А за ним темно.
Стал Гриша затихать, а сам все на деда Коляна поглядывает. Вдруг у того рука шевельнулась. Потом веки дрогнули. И глаз-то, глаз-то от-крылся! Заворчал дед Колян и поднялся из гроба. Я себе руку до крови закусил, чтобы не заорать. Сережка головой в тряпье зарылся. Поднимается дед Колян медленно так, садится, глаза у него черным обметало. А зубы-то, зубы! На Святках, на игрище, когда Покойника провожали, и то не такие страшные из брюквы вырезывали! Смот¬рит на Гришу с усмешечкой:
— Пришел, не испугался чертей-то.
Помолчал Гриша маленько и говорит:
— Пришел, Николай Венедиктович, не испу¬
гался. Знаешь ведь, что весь свой страх у твоей
бани оставил.
— Да знаю, знаю. Только вот как тебя черти не съели?
— А я приготовился.
— Хитер ты, гад. Хитер не по годам. Ну, да нам с тобой ссориться ни к чему. К одному ведь че¬ловека ведем. Что со мной в прах уйдет, что с тобой.
— Вместе, да поврозь, Николай Венедиктович. Ты вот сколь съел за жизнь свою поганую?
— Не твоя это забота, но, так и быть, скажу. Сорок сорожек да сотня окуньков за мной чис-лятся. Это ровным счетом так получается.
— А ведь зряшную ты прожил жизнь, Николай Венедиктович.
— Это уж, Гришенька, не твоего ума дело,
зряшную или другую какую. У меня теперь, сам
знаешь, судии другие будут. Да и здесь-то ты мне
не больно мешал.
— Не скажи, не скажи, Николай Венедиктович.
За тобой и здесь догляд был. Да не время сейчас
считаться, кто кому что попортил.
— Ладно лясы-то точить. Говори, зачем под-нял. А то у меня уж и спину заломило. Передать чего надо?
— Да нет, Николай Венедиктович, нет у меня для тебя передачи. Одна только безделица. Мне ее Карпа отдал, ему она в свое время сгодилась. Вышел ее срок на земле. Держи вот.
Протянул Гриша деду Коляну скляницу. Вся она гранененькая, на свету поблескивает. Знаешь, поди, в таких вот, похожих, хозяйки сейчас уксус хранят.
— Знакомая вещица. Много мне тогда Карпуша
хлопот с ней доставил. Ладно уж, передам кому
надо. А сейчас все, хватит. Вышло мое время до
донышка. Отпусти уж с Богом.
— Не богохульствуй хоть за порогом.
Сказал так Гриша и зашептал опять что-то.
Одно услышал: «Иисус спросил его: как тебе
имя? Он сказал: «легион», потому что много бе¬сов вошло в него. И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти влих. Он позволил им».
Тогда уже дед Колян медленно так опустился на доски и затих. Пропали зубы его жуткие, глаза с кровавой поволокой закрылись навсегда, стан выпрямился, а руки на груди успокоились.
Похоронили его, как доброго христианина. Не было тогда у нас привычки по-собачьему зары¬вать. На могилу крест поставили, бабка навешала с внучатами. Только как она померла, перестал народ на могилку ходить. Так ее травой и затя¬нуло. Сейчас на старом могильнике я ее, пожалуй, и не найду. .
как дедушка Карпа
колдуном был
Ч5
Бабка запричитала, закрестилась:
— Господи! Господи! С нами крестная сила!
Что ж это такое тебе, детонька, привиделось'
Это ж дьяволья самые и есть.
Прибежали мужики, выслушали.
— Надо,— говорят,— пятки ему прижечь.
Ежели покойник, дак ему все равно. А ежели кто
подмененный, тут ему и испытание будет.
Раздули угольки с загнетка, на шипцах к пяткам приложили. Господи! Завоняло как! Меня завы-ворачивало, едва успел на крыльцо убежать. За мной и мужики вышли.
— Ну,— говорят,— терпеливый покойничек.
Знать, не подмененный.
Деда Коляна-то в деревне шибко боялись, вот и радовались, что обошлось все.
А я крадом обратно в избу — и на печь. Сережка там уж со страху икает, худо ему. Но до Григория дождаться решили. Тут уж стемнело. Слышим: на крыльцо кто-то поднимается. Как раз Гриша. Он добрый был, все с ребятишками возился, забавы разные придумывал. Богомольный опять же. Ба¬бы его шибко уважали, а мы и вовсе не боялись. Зашел Гриша с книгой толстенной. Она вся в коже, застежки железные, картинка какая-то на¬рисована. Посмотрел Гриша на Николая Вене¬диктовича внимательно так, свечечку достал, огонек затеплил. А дальше нам уж совсем стран¬но показалось. Гриша лучиной в пече поковырял угольки, раздул, а потом затоптал. И вот этим огарышем вкруг себя обчертился. Книгу раскрыл и зашептал что-то — не то молитвенное, не то еще какое-нибудь. Мы, как ни вслушивались, только отдельные словечки и разобрали: «Я в кругу... бабки-большегрудки... черти по-за кру¬гом...» Больше ничего и не слыхать, но страшно стало. Свечечка венчальная горит, огонечек у нее подрагивает — сквознячком потянуло где-то. А на стене две тени. Одна большая — Гришина — в рост. Другая — только бороденка торчит и нос остренький — деда Коляна.
Пламя свечное колышется — вот тени по сте¬нам и шастают. И кажется нам с Сережкой, что вот-вот восстанет Николай Венедиктович, длани свои прострет на печь, ухватит пальцами ледя¬ными за горло так, что и не крикнешь. А Гриша что-то бормочет, читает, как в церкве. И, стран¬ное дело, круг, который обвел, только и светится. А за ним темно.
Стал Гриша затихать, а сам все на деда Коляна поглядывает. Вдруг у того рука шевельнулась. Потом веки дрогнули. И глаз-то, глаз-то от-крылся! Заворчал дед Колян и поднялся из гроба. Я себе руку до крови закусил, чтобы не заорать. Сережка головой в тряпье зарылся. Поднимается дед Колян медленно так, садится, глаза у него черным обметало. А зубы-то, зубы! На Святках, на игрище, когда Покойника провожали, и то не такие страшные из брюквы вырезывали! Смот¬рит на Гришу с усмешечкой:
— Пришел, не испугался чертей-то.
Помолчал Гриша маленько и говорит:
— Пришел, Николай Венедиктович, не испу¬
гался. Знаешь ведь, что весь свой страх у твоей
бани оставил.
— Да знаю, знаю. Только вот как тебя черти не съели?
— А я приготовился.
— Хитер ты, гад. Хитер не по годам. Ну, да нам с тобой ссориться ни к чему. К одному ведь че¬ловека ведем. Что со мной в прах уйдет, что с тобой.
— Вместе, да поврозь, Николай Венедиктович. Ты вот сколь съел за жизнь свою поганую?
— Не твоя это забота, но, так и быть, скажу. Сорок сорожек да сотня окуньков за мной чис-лятся. Это ровным счетом так получается.
— А ведь зряшную ты прожил жизнь, Николай Венедиктович.
— Это уж, Гришенька, не твоего ума дело,
зряшную или другую какую. У меня теперь, сам
знаешь, судии другие будут. Да и здесь-то ты мне
не больно мешал.
— Не скажи, не скажи, Николай Венедиктович.
За тобой и здесь догляд был. Да не время сейчас
считаться, кто кому что попортил.
— Ладно лясы-то точить. Говори, зачем под-нял. А то у меня уж и спину заломило. Передать чего надо?
— Да нет, Николай Венедиктович, нет у меня для тебя передачи. Одна только безделица. Мне ее Карпа отдал, ему она в свое время сгодилась. Вышел ее срок на земле. Держи вот.
Протянул Гриша деду Коляну скляницу. Вся она гранененькая, на свету поблескивает. Знаешь, поди, в таких вот, похожих, хозяйки сейчас уксус хранят.
— Знакомая вещица. Много мне тогда Карпуша
хлопот с ней доставил. Ладно уж, передам кому
надо. А сейчас все, хватит. Вышло мое время до
донышка. Отпусти уж с Богом.
— Не богохульствуй хоть за порогом.
Сказал так Гриша и зашептал опять что-то.
Одно услышал: «Иисус спросил его: как тебе
имя? Он сказал: «легион», потому что много бе¬сов вошло в него. И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти влих. Он позволил им».
Тогда уже дед Колян медленно так опустился на доски и затих. Пропали зубы его жуткие, глаза с кровавой поволокой закрылись навсегда, стан выпрямился, а руки на груди успокоились.
Похоронили его, как доброго христианина. Не было тогда у нас привычки по-собачьему зары¬вать. На могилу крест поставили, бабка навешала с внучатами. Только как она померла, перестал народ на могилку ходить. Так ее травой и затя¬нуло. Сейчас на старом могильнике я ее, пожалуй, и не найду. .
копипастить еще?
-кун
-кун
Давай.
Это не “протоколы колдуда Стоменова“?
*колдуна, канешно жи
неа, сказки деда егора
О том,
как в бане
подменяют. Ч1
В
сякое у нас бывало. Иной раз такое случится, что самому странно. Я вот тебе про баню скажу, про нашу.
У нас за огородом баня стоит черная — по-черному, значит, топится. Бывал в черной ба¬не-то? У вас в городе, поди, нет уж такого дива. С непривычки может и не понравиться — дымно там бывает, когда протапливают. Дым-то через махонькое окошко выходит, трубу раньше не было привычки выводить. И избы ране такие бывали. Но пар там, не в пример белой бане, — сухой, жаркий. И дух хороший, лесом пахнет, дымком. Другого такого не сыскать, почитай, по всей земле, как он в русской бане стоит. Наша-то баня такая же. Каменка в ей еще прадедом моим складена, он же и сруб ставил. Накрепко, по сию пору стоит, и не покосилась ничуть.
Так вот. Я тогда еще углан был, но шустрый. Матушка баню протопила, а отец с братьями подзадержались, робили они много. И пошел я в баню один. А одному, да еще в первый жар, хо-дить нельзя, это мне сказывали. А я че, варнак был, маленький, вот и побежал сдуру. Одежду в предбаннике скинул, стопочкой сложил, крестик на гвоздочек. Иначе, вишь, нельзя, не положено в баню с крестиком хаживать. А сам аж от ра-дости жмурюсь: пар-то хороший шибко любил. Ну вот и дожмурился. Как хлестаться начал, чую: вроде щенок где-то визжит. Слушаю, а он то под полком, то в углу. Стал я его по помещению гонять, а щенок вроде под столб забрался и ве¬рещит оттуда. Я уж до земли расковырял — так охота было посмотреть, что за собачонка, — а ее все нету. За кайлом ведь сходил, не поленился, начал землю копать под столбом. А тут с потолочины как грабли на меня опускаются, норовят за волосья ухватить. Я — что есть духу — за дверь! В предбаннике стою,дрожу, одежда вся раскида¬на, смена в земле вымарана, только крестик и не тронули. Ну, я заревел, как оглашенный. Тут в аккурат отец с братьями вернулись:
— Чего воешь?
— Страшно, тятенька. Тама щенок визжит и грабли с потолочины тянутся. Чуть волосья все не повыдергали.
— Дак ты, варнак, напроситься забыл!
— Забы-ыл, тятенька.
— Ну, впредь тебе наука. Пошто один в первый жар пошел? Пошто не напросился у банного хозяина? Пошто землю кайлом-то ковырял? Вот и получил сполна. Спасибо еще скажи, что на-вовсе не задавили!
Вот с той поры попомнил я тятенькины слова. Когда в баню идешь или еще куда — в овин там, на двор,— напрашиваться надо. У каждой пост¬ройки, вишь, свой хозяин имеется. В бане — банная староста, в овине — овинник, на дворе — дворовой хозяин. В баню, сказать, заходишь, дак должон напроситься: «Банная староста, пусти в баньку помыться, попариться». Никакой сатана тогда тебе не страшен!
Потом уж матушка меня отпоила, приласкала да стращать стала, чтобы на всю жизнь запомнил. У нас ведь как бывает: вона у соседей дедушка — пошел он раз в баню да припозднился. Уж пол¬ночь на дворе, а время это самое нехорошее — шуликины по земле разгуливают, людям досаду делают,— самое бесовское время и есть. А он запамятовал. И вот ушел, и нет его, и нет. Баб¬ка-то забеспокоилась: че ино, где мужик-от? Послала внучка. А он прибегает, кричит: «Де-душко в бане головой в каменку лежит! Уж обод¬рали его вовсе!» Кинулись туда: так оно и есть. Банники его башкой в каменку запихали да ко¬жу-то обдирать начали. Жуткое было дело.
Если б только с ним! И с другими случалось. Матушка, вон, тогда же мне и рассказывала, что с ней самой в девках случилось. Пошла она как-то с подружкой в баню. А та бойкая была — топит и топит, совсем уж невмоготу терпеть, но все мало, еще поленья подкладывает. Тут с потоло¬чины ей вроде и говорит кто-то: «Топи печку жарчей, чтобы кожу обдирать ловчей». Матуш¬ка-то напугалась: неладное ведь блазнит, а под¬руга ее знай подтапливает, жар, видать, любила шибко. Матушка ей: «Тебе, Катерина, знак был, не топила бы шибче каменку, как бы беды не было». Не послушалась та, хотя и много младше была. В баню надо идти, а матушка отказалась и Катерине не присоветовала. А той, что хвост, что погост — все едино. Одна и ушла. А через ка¬кое-то время послышались крики оттуда, забрен¬чало что-то, паром двери вышибло. Глядит ма¬тушка: Катерина, как ошпаренная, вылетела! Бьется, кричит, кожа с нее сама собой сходит. Долго она без памяти была, а как опамятовалась, все плачет и плачет. Стали спрашивать, что ж там такое случилось. Она и говорит: «Лавку, полок окатила, веник запарила да бзданула мятным отваром. Ой, что тут началось! Ужас какой! Выскочили махонькие в шапчонках островерхих, стали меня по бане от стены к стене кидать. А сами приговаривают: «Растопила печь жарчей, кожу будет драть ловчей!» И смеются, окаянные! А веник, как оглашенный, и хлещет, и хлещет! У меня уж и вздоху не хватает, а они все по бане перекидывают. Я под полок, они за ноги вытас-кивают и все норовят в каменку запихать. Ка-менка-то каленущая, жаром от нее так и пыхает. Один за соски ухватился и выкручивает, уж и не знаю, как кожа не полопалась! Сама не помню, как меня в двери-то выбросило». Видят люди: неладное дело. Осенили дверь крестным знаме-нием. Однако в баню никто не решался зайти. Потом уж заглянули, а там пол весь когтями ис-царапан. Глубокущие такие борозды, будто кто плахи хотел выдрать.
Хозяева-то в баню долгонько не хаживали, бо¬ялись. Намаялись по чужому пару, надоело до смерти. Вот позвали они батюшку, холста там, яичек посулили за работу. Батюшка в бане отс¬лужил, всю как есть баню очистил от окаянных. «Можно,— говорит, — теперь мыться, парить¬ся». Стали они снова там сбираться: только уж поодиночке никто и не шел, всем гуртом мылись. А Катерину долгонько никто не сватал. Угнаны ее «чертовой невестой» дразнили, не со зла, ко-нечно, а так пришлось. Тело-то у нее, видать, поганое стало. Так в девках годков до двадцати засиделась. По тем-то временам это уж переста-рок. Опасались парни брать, мало ли что с ней там окаянные сделали.
Однако ж и ее век пришел — высватал Кате-рину вдовец из соседней деревни. Для девки-то это самый позор и есть, но замуж-то охота, ес-тество женское просит длячрева работы. Повыла она, поголосила да взамуж, как в омут, с головой кинулась. Только плохо ей жилось: мужик злю¬щий попался, первую-то бабу свою он в могилу свел. А за Катериной вон какая провинность значилась. Не простил он ей баню ту, бил ее смертным боем, а родители обратно уж не при-нимали. Прибежит она вся в синяках, а они ей: «Вертайся, откуль пришла. Не нужна ты нам та-кая!» Так Катерина и до внуков не дожила. А жаль, хорошая, говорят, баба была, работящая, с детишками ласковая. Что ж еще-то надо?
Такие вот факты бывали раньше у людей. Да и нашу семью не миновала чаша сия. Рассказ этот долгий, мне от дедушки Карпа по наследству достался. От него это умение ладно говорить и ко мне перешло, хотя у меня так баско не полу-чается, но Бог не обидел, грех жаловаться. Я еще молодой был, старушка одна все приставала: «Давай,— говорит,— Егорушко, научу тебя, как девок присушивать. Есть присушки-де такие — как скажешь, ни одна девка не устоит. Вся твоя будет, делай с ней, что хошь!» А мне ни к чему. Я парень видный был, уста медовые — девки и так липли, вежливость оказывали, вот я и не те¬рялся. Ох, грехи наши тяжкие! Ничего нет на свете слаще греха! Знаешь ведь, поди, девки ста¬рые бывают, вот они меня шибко любили. Как вечер, вызывают: «Егорушко-о, пойдем да пой¬дем, нам тама че-то помочь надобно». А по¬мощь-то, известное дело, какая требуется. Но наказ родительский помнил свято. Как к бане или к овину там идешь — обязательно напрашива-ешься: «Хозяин овина, будь милостив, пусти у тебя ночь переночевать». Да ежели еще и подно¬шение сделаешь, совсем ладно будет. И все лас¬ково получалось, и сатана никакая не брала. Так-то вот.
А дедушка Карпа сказывал такую историю, все как есть было. Сами-то мы не из богатеньких, так себе жили, семья большая была. И был у деда брательник младший, Яков. С младшенькими в семье, сам знаешь, как получается. За столом у него самая малехонькая ложка, а хозяйство де-лить — дак ничего и не достается. Худо млад-шеньким-то в семье, как подрастут. А тут как раз неурожай, сушь великая настала. И по полям с иконами ходили, и молебен во дарование дождя отслужили, но Бог, видать, испрогневался — не послал дождя ни капли. Над деревней вихорь пыльной ходит, хлеб уж пополам с мякиной пе¬кут. Не знали, как до осени и дотянуть.
как в бане
подменяют. Ч1
В
сякое у нас бывало. Иной раз такое случится, что самому странно. Я вот тебе про баню скажу, про нашу.
У нас за огородом баня стоит черная — по-черному, значит, топится. Бывал в черной ба¬не-то? У вас в городе, поди, нет уж такого дива. С непривычки может и не понравиться — дымно там бывает, когда протапливают. Дым-то через махонькое окошко выходит, трубу раньше не было привычки выводить. И избы ране такие бывали. Но пар там, не в пример белой бане, — сухой, жаркий. И дух хороший, лесом пахнет, дымком. Другого такого не сыскать, почитай, по всей земле, как он в русской бане стоит. Наша-то баня такая же. Каменка в ей еще прадедом моим складена, он же и сруб ставил. Накрепко, по сию пору стоит, и не покосилась ничуть.
Так вот. Я тогда еще углан был, но шустрый. Матушка баню протопила, а отец с братьями подзадержались, робили они много. И пошел я в баню один. А одному, да еще в первый жар, хо-дить нельзя, это мне сказывали. А я че, варнак был, маленький, вот и побежал сдуру. Одежду в предбаннике скинул, стопочкой сложил, крестик на гвоздочек. Иначе, вишь, нельзя, не положено в баню с крестиком хаживать. А сам аж от ра-дости жмурюсь: пар-то хороший шибко любил. Ну вот и дожмурился. Как хлестаться начал, чую: вроде щенок где-то визжит. Слушаю, а он то под полком, то в углу. Стал я его по помещению гонять, а щенок вроде под столб забрался и ве¬рещит оттуда. Я уж до земли расковырял — так охота было посмотреть, что за собачонка, — а ее все нету. За кайлом ведь сходил, не поленился, начал землю копать под столбом. А тут с потолочины как грабли на меня опускаются, норовят за волосья ухватить. Я — что есть духу — за дверь! В предбаннике стою,дрожу, одежда вся раскида¬на, смена в земле вымарана, только крестик и не тронули. Ну, я заревел, как оглашенный. Тут в аккурат отец с братьями вернулись:
— Чего воешь?
— Страшно, тятенька. Тама щенок визжит и грабли с потолочины тянутся. Чуть волосья все не повыдергали.
— Дак ты, варнак, напроситься забыл!
— Забы-ыл, тятенька.
— Ну, впредь тебе наука. Пошто один в первый жар пошел? Пошто не напросился у банного хозяина? Пошто землю кайлом-то ковырял? Вот и получил сполна. Спасибо еще скажи, что на-вовсе не задавили!
Вот с той поры попомнил я тятенькины слова. Когда в баню идешь или еще куда — в овин там, на двор,— напрашиваться надо. У каждой пост¬ройки, вишь, свой хозяин имеется. В бане — банная староста, в овине — овинник, на дворе — дворовой хозяин. В баню, сказать, заходишь, дак должон напроситься: «Банная староста, пусти в баньку помыться, попариться». Никакой сатана тогда тебе не страшен!
Потом уж матушка меня отпоила, приласкала да стращать стала, чтобы на всю жизнь запомнил. У нас ведь как бывает: вона у соседей дедушка — пошел он раз в баню да припозднился. Уж пол¬ночь на дворе, а время это самое нехорошее — шуликины по земле разгуливают, людям досаду делают,— самое бесовское время и есть. А он запамятовал. И вот ушел, и нет его, и нет. Баб¬ка-то забеспокоилась: че ино, где мужик-от? Послала внучка. А он прибегает, кричит: «Де-душко в бане головой в каменку лежит! Уж обод¬рали его вовсе!» Кинулись туда: так оно и есть. Банники его башкой в каменку запихали да ко¬жу-то обдирать начали. Жуткое было дело.
Если б только с ним! И с другими случалось. Матушка, вон, тогда же мне и рассказывала, что с ней самой в девках случилось. Пошла она как-то с подружкой в баню. А та бойкая была — топит и топит, совсем уж невмоготу терпеть, но все мало, еще поленья подкладывает. Тут с потоло¬чины ей вроде и говорит кто-то: «Топи печку жарчей, чтобы кожу обдирать ловчей». Матуш¬ка-то напугалась: неладное ведь блазнит, а под¬руга ее знай подтапливает, жар, видать, любила шибко. Матушка ей: «Тебе, Катерина, знак был, не топила бы шибче каменку, как бы беды не было». Не послушалась та, хотя и много младше была. В баню надо идти, а матушка отказалась и Катерине не присоветовала. А той, что хвост, что погост — все едино. Одна и ушла. А через ка¬кое-то время послышались крики оттуда, забрен¬чало что-то, паром двери вышибло. Глядит ма¬тушка: Катерина, как ошпаренная, вылетела! Бьется, кричит, кожа с нее сама собой сходит. Долго она без памяти была, а как опамятовалась, все плачет и плачет. Стали спрашивать, что ж там такое случилось. Она и говорит: «Лавку, полок окатила, веник запарила да бзданула мятным отваром. Ой, что тут началось! Ужас какой! Выскочили махонькие в шапчонках островерхих, стали меня по бане от стены к стене кидать. А сами приговаривают: «Растопила печь жарчей, кожу будет драть ловчей!» И смеются, окаянные! А веник, как оглашенный, и хлещет, и хлещет! У меня уж и вздоху не хватает, а они все по бане перекидывают. Я под полок, они за ноги вытас-кивают и все норовят в каменку запихать. Ка-менка-то каленущая, жаром от нее так и пыхает. Один за соски ухватился и выкручивает, уж и не знаю, как кожа не полопалась! Сама не помню, как меня в двери-то выбросило». Видят люди: неладное дело. Осенили дверь крестным знаме-нием. Однако в баню никто не решался зайти. Потом уж заглянули, а там пол весь когтями ис-царапан. Глубокущие такие борозды, будто кто плахи хотел выдрать.
Хозяева-то в баню долгонько не хаживали, бо¬ялись. Намаялись по чужому пару, надоело до смерти. Вот позвали они батюшку, холста там, яичек посулили за работу. Батюшка в бане отс¬лужил, всю как есть баню очистил от окаянных. «Можно,— говорит, — теперь мыться, парить¬ся». Стали они снова там сбираться: только уж поодиночке никто и не шел, всем гуртом мылись. А Катерину долгонько никто не сватал. Угнаны ее «чертовой невестой» дразнили, не со зла, ко-нечно, а так пришлось. Тело-то у нее, видать, поганое стало. Так в девках годков до двадцати засиделась. По тем-то временам это уж переста-рок. Опасались парни брать, мало ли что с ней там окаянные сделали.
Однако ж и ее век пришел — высватал Кате-рину вдовец из соседней деревни. Для девки-то это самый позор и есть, но замуж-то охота, ес-тество женское просит длячрева работы. Повыла она, поголосила да взамуж, как в омут, с головой кинулась. Только плохо ей жилось: мужик злю¬щий попался, первую-то бабу свою он в могилу свел. А за Катериной вон какая провинность значилась. Не простил он ей баню ту, бил ее смертным боем, а родители обратно уж не при-нимали. Прибежит она вся в синяках, а они ей: «Вертайся, откуль пришла. Не нужна ты нам та-кая!» Так Катерина и до внуков не дожила. А жаль, хорошая, говорят, баба была, работящая, с детишками ласковая. Что ж еще-то надо?
Такие вот факты бывали раньше у людей. Да и нашу семью не миновала чаша сия. Рассказ этот долгий, мне от дедушки Карпа по наследству достался. От него это умение ладно говорить и ко мне перешло, хотя у меня так баско не полу-чается, но Бог не обидел, грех жаловаться. Я еще молодой был, старушка одна все приставала: «Давай,— говорит,— Егорушко, научу тебя, как девок присушивать. Есть присушки-де такие — как скажешь, ни одна девка не устоит. Вся твоя будет, делай с ней, что хошь!» А мне ни к чему. Я парень видный был, уста медовые — девки и так липли, вежливость оказывали, вот я и не те¬рялся. Ох, грехи наши тяжкие! Ничего нет на свете слаще греха! Знаешь ведь, поди, девки ста¬рые бывают, вот они меня шибко любили. Как вечер, вызывают: «Егорушко-о, пойдем да пой¬дем, нам тама че-то помочь надобно». А по¬мощь-то, известное дело, какая требуется. Но наказ родительский помнил свято. Как к бане или к овину там идешь — обязательно напрашива-ешься: «Хозяин овина, будь милостив, пусти у тебя ночь переночевать». Да ежели еще и подно¬шение сделаешь, совсем ладно будет. И все лас¬ково получалось, и сатана никакая не брала. Так-то вот.
А дедушка Карпа сказывал такую историю, все как есть было. Сами-то мы не из богатеньких, так себе жили, семья большая была. И был у деда брательник младший, Яков. С младшенькими в семье, сам знаешь, как получается. За столом у него самая малехонькая ложка, а хозяйство де-лить — дак ничего и не достается. Худо млад-шеньким-то в семье, как подрастут. А тут как раз неурожай, сушь великая настала. И по полям с иконами ходили, и молебен во дарование дождя отслужили, но Бог, видать, испрогневался — не послал дождя ни капли. Над деревней вихорь пыльной ходит, хлеб уж пополам с мякиной пе¬кут. Не знали, как до осени и дотянуть.
О том,
как в бане
подменяют. Ч2
Тут, счи¬тай по-современному, призыв подошел. В сол¬датчину забирали. Раньше-то у старосты бывало все расписано, какому двору очередь рекрутов отдавать. А в тот год выпало богатенькому му¬жику. Вот он и приходит к нашим:
— Дай вам Бог здоровьица. Времена тяжкие
настали, година лихая, надобно всем по-соседски
делиться. У меня вон хлебушек в анбаре сохра¬
нился, запасец какой ни есть имеется. Не надобно
ли помочь? Вон у вас семеро по лавкам, а в анбаре
пусто.
Прадед-то смекнул, с чем мужик пожаловал. Человек он крутой был и нраву строгого, так и рявкнул:
— Хорош лясы точить! Сказывай требу свою!
Не то за порог.
А тот:
— Сынок у меня слабенький, не задался, да и
бабу еще не знает. Ему бы погулять чуток, девок
пощупать, силы набраться, а тут, как назло, рек¬
рутчина! Не выкупите ли билет наш? Я вам хо¬
рошо отплачу.
Жаль младшенького, да совсем уж приперло, с голодухи уж пухнуть начали. Ударили по рукам. Выпало Якову безвинно пропадать на армейских харчах да палках. У солдат-то, известное дело, вся наука через задницу палками вбивается.
А перед уходом выговорил Яков себе отваль-ную неделю. И все за счет богатенького мужика, чтобы ни в чем отказу не было. Вся деревня от его чудачеств веселилась, а родители знай только девок своих за подолы держали, чтобы Якову не попались. Вина ему было, хоть залейся, жрал в три горла, куда только лезло! И все не натешится. В солдаты, почитай, как в могилу провожали. А тут удумал: «Желаю в санях прокатиться с бу¬бенцами. Чтоб все, как на Масленую неделю, было!» Богатенький-то мужик рад стараться. Надо ж такое удумать! Солью всю дорогу у моста засыпал, на мосту по щиколотку. Запрягли Якову лошадей самых ярых и всласть накатали. Песен бабы попели, натешили душу, а последний дене¬чек подходит. У Якова сердце все изгрызло, тоска забирает. Всю остатнюю ночь молился, чтобы Господь легкую службу даровал, чтобы не убило в какой баталии. А утром собрал узелок — и был таков. Только матушке в пояс поклонился да иконку ее поцеловал. Она-то потом долгонько убивалась: сыночка, кровиночку родную, за три пуда хлеба да овечку продала!
А в то время в нашей же деревне баба одна на сносях была. Обрюхатила не ко времени, в самую лихую годину. Ну да против естества не попрешь. Бабам, им на роду написано брюхатеть да де-тишков рожать, тогда никакая напасть не страш¬на — не переведутся людишки на нашей земле. А эту, вишь, все тоска какая-то забирала. До последнего дня ведь в работе, спину не разгибала.
Больниц-то раньше не было, в банях рожали, по избам, а которую в поле застанет — дак в поле и разрешалась от бремени. Тут и ей время при-спело. Помолилась она пресвятой Богородице, прощения у всех попросила. Свекор ее благосло¬вил. «Иди, — говорит, — с Богом. Принеси нам уж хоть кого-нибудь». Это, вишь, обычай такой раньше был. Отправилась баба в баню, да, ви¬дать, бес ее попутал — не напросилась. Ночью лежит, тихо все. В углу, слышь, огонек синенький загорелся, и разговор слыхать, двое разговари¬вают. «Приходи сёдни ночью, подруга, у меня квартирантка». — «Одна, чай?»— «Одна. Да у нее ночью младенчик будет. Вот мы их и задавим. Давно я человечинки не пробовала». У родиль¬ницы аж испарина по телу пошла, ребеночек за¬бился. «Дак она, может, напросилась?» — «Нет, забыла. Вот и наказание будет. Знатную пирушку устроим».
Баба с полка соскочила, света не взвидя, из бани кинулась. Свекор ее отругал да обратно от¬правил, перекрестя. В избе, вишь, погано, народ: тогда ведь семьями, не по одному жили. Верну¬лась баба, а огонечек уже и не горит. Тут-то у нее все и началось. Отмучилась, откричала, девку родила — тело белое, гладкое, волосики тонень¬кие вьются. Дак вот опять незадача — ножницы в предбаннике оставила, пуповину-то нечем ре¬зать. Пока обернулась, время какое-то прошло. Заходит в баню, а девчонка ревмя ревет, аж за¬ходится от крика, вся пятнами пошла. Испугалась баба, сиську в рот сунула, а девка-то и куснула ее. Дак ведь до крови, — с зубьями, видать, родилась. Тут остальные на крик сбежались. Стали гово¬рить: неладно, мол, что ребеночек с зубами, не хорошая это примета. Кто-то уж убить ладился, да баба не допустила смертоубийства.
Но с ребеночком этим" баба намаялась. В зыб¬ке девку качает — та ревет, из рожка молоком поит — та ревет, тряпицу под ней меняет — та ревет. Никакого покою нет от ребенка. Так баба у зыбки и просидела шестнадцать годочков, все доченьку байкала. А та ревет, ест, пеленки ма¬рает, а расти — не растет. Ну, ни капельки за шестнадцать годков не выросла!
Яков к тому времени со службы вернулся. Был он в разных баталиях, а турку когда воевали, ра¬нило его так, что и лечить не взялись дохтура, вот и отпустили до дому. Шибко злой он до жизни вернулся. Уж за тридцать, поди, было. Страны чужедальние повидал, а что ж он еще из нормаль¬ной человеческой жизни видел? Ничего. Казарма да плац, плац да казарма. На воле-то и разгулял¬ся, одно что силушка позволяет. Сорвал одинов с мужика шапку, баню за угол поднял да зашвыр¬нул шапку туда.
— Гони, — говорит, — штоф, а то баню разби¬
рать придется!
Мужики-то не серчали, тоже ведь люди с по-нятием. Угощали его сколько могли. Да не век же дурака валять!
А тут такое дело получилось. Загуляли они. Яков про битвы похваляется, где и приврет чуток, силу свою показывает, а мужики да парни знай подзуживают. И про бои охота послушать, и са¬мим в грязь лицом не ударить.
— У нас,— говорит один мужик,— баня есть.
Бона, хозяин раз пошел туда, в предбаннике еще
услыхал, что хлещется кто-то. Дверку-то отво¬
рил, а тама банник с банницей друг дружку парят.
Каменка каленуща, не утерпишь, какой жар от нее идет. Мужик спужался, убежал. А другой пуще страху нагоняет.
— Там, — говорит, — нечисто. Утром, как
хозяева зайдут, каменка теплая, все чисто выме¬
тено, прибрано. Боятся они теперь. А ты, Яков,
не испужаешься?
А тому и море по колено.
— Спорим,— говорит,— что пойду туда в
ночь-полночь, камень с каменки выну и живой
вернусь.
Ударили по рукам. А баня-то та и была.
Полночь пробило, собрался Яков, молитву сотворил, крестик поцеловал и пошел. Входит — что за диво? Каменка горячая, веник в углу под¬рагивает, будто кто сейчас заметал. Схватился Яков за камень, а выдернуть-то не может. Ту¬жился, тужился — не получается. Тут синенький огонечек в углу засветился, вышла из-за каменки девка голая. Хвать Якова за руку, а он выдраться не может — пальцы, как железные.
— Тут-то ты мне и попался. Пошто ходишь по ночам, где не след? Пошто тревожишь?
— Дак за камнем я, красавица. С мужиками вон поспорил.
— Дурья ты голова, они ж над тобой надсме-ялись. Неподвластна человеку баня с полночи до петухов первых.
— Что ж делать-то мне, голубушка, научи ради Бога!
— Научу, коли пообещаешь в жены взять.
Посмотрел на нее Яков. Ладная девка. Стан
крепкий, бедра белые, грудью не одного ребе-ночка выкормит.
— Да ты, чай, чертовка?
— Нет, солдатик, не чертовка я. Живая хрис-тианская душа.
— Что ж ты тут в такое страшное время дела-ешь?
— Служу я, солдатик. У кого, не велено ска-зывать. Ну как, согласен ли за себя взять?
— Девка ты ладная, только боязно мне.
— Вот так раз. Ничегошеньки не боялся, в полночь в нечистое место пошел, а тут забо-ялся.
— Всякое в солдатах повидать пришлось, а та¬кое впервой. Ты, чай, и под венец-то не пойдешь?
— Коли согласный, как велишь, будет. И в церкву пойдем, и к родителям моим. Ну, решился ли?
— Что ж сделаешь с тобой? Решился.
— Ну, коли поладили, слушай меня, ничего-шеньки не перепутай. Хозяин меня так просто не отпустит, его обхитрить требуется. Завтра в пол¬ночь сюда же ступай. Как синенький огонек засветлится, выйдет к тебе мужик страшной. У него ты меня и просватаешь. Мужик тебе скажет: «Невесту, мол, выбирай, которая тебе люба». Приведет тебя в помещение, а там двенадцать девок, все на одно лицо. Но ты не тужи. Коли рассмешить сможешь, без оплошки выберешь. Как все заулыбаются, смешки пойдут, бери ту, у которой зубы белые. Я это и буду, у остальных-то они желтые. Потом он предложит тебе приданое выбирать. Там два мешка будет. Правый не бери — в нем все горести человеческие собраны. Настоящее приданое в левом мешке, то, что я за шестнадцать лет праведной службы заработала. Одежду для меня не забудь!
— Понял я, красавица. Только мне к мужикам
как в бане
подменяют. Ч2
Тут, счи¬тай по-современному, призыв подошел. В сол¬датчину забирали. Раньше-то у старосты бывало все расписано, какому двору очередь рекрутов отдавать. А в тот год выпало богатенькому му¬жику. Вот он и приходит к нашим:
— Дай вам Бог здоровьица. Времена тяжкие
настали, година лихая, надобно всем по-соседски
делиться. У меня вон хлебушек в анбаре сохра¬
нился, запасец какой ни есть имеется. Не надобно
ли помочь? Вон у вас семеро по лавкам, а в анбаре
пусто.
Прадед-то смекнул, с чем мужик пожаловал. Человек он крутой был и нраву строгого, так и рявкнул:
— Хорош лясы точить! Сказывай требу свою!
Не то за порог.
А тот:
— Сынок у меня слабенький, не задался, да и
бабу еще не знает. Ему бы погулять чуток, девок
пощупать, силы набраться, а тут, как назло, рек¬
рутчина! Не выкупите ли билет наш? Я вам хо¬
рошо отплачу.
Жаль младшенького, да совсем уж приперло, с голодухи уж пухнуть начали. Ударили по рукам. Выпало Якову безвинно пропадать на армейских харчах да палках. У солдат-то, известное дело, вся наука через задницу палками вбивается.
А перед уходом выговорил Яков себе отваль-ную неделю. И все за счет богатенького мужика, чтобы ни в чем отказу не было. Вся деревня от его чудачеств веселилась, а родители знай только девок своих за подолы держали, чтобы Якову не попались. Вина ему было, хоть залейся, жрал в три горла, куда только лезло! И все не натешится. В солдаты, почитай, как в могилу провожали. А тут удумал: «Желаю в санях прокатиться с бу¬бенцами. Чтоб все, как на Масленую неделю, было!» Богатенький-то мужик рад стараться. Надо ж такое удумать! Солью всю дорогу у моста засыпал, на мосту по щиколотку. Запрягли Якову лошадей самых ярых и всласть накатали. Песен бабы попели, натешили душу, а последний дене¬чек подходит. У Якова сердце все изгрызло, тоска забирает. Всю остатнюю ночь молился, чтобы Господь легкую службу даровал, чтобы не убило в какой баталии. А утром собрал узелок — и был таков. Только матушке в пояс поклонился да иконку ее поцеловал. Она-то потом долгонько убивалась: сыночка, кровиночку родную, за три пуда хлеба да овечку продала!
А в то время в нашей же деревне баба одна на сносях была. Обрюхатила не ко времени, в самую лихую годину. Ну да против естества не попрешь. Бабам, им на роду написано брюхатеть да де-тишков рожать, тогда никакая напасть не страш¬на — не переведутся людишки на нашей земле. А эту, вишь, все тоска какая-то забирала. До последнего дня ведь в работе, спину не разгибала.
Больниц-то раньше не было, в банях рожали, по избам, а которую в поле застанет — дак в поле и разрешалась от бремени. Тут и ей время при-спело. Помолилась она пресвятой Богородице, прощения у всех попросила. Свекор ее благосло¬вил. «Иди, — говорит, — с Богом. Принеси нам уж хоть кого-нибудь». Это, вишь, обычай такой раньше был. Отправилась баба в баню, да, ви¬дать, бес ее попутал — не напросилась. Ночью лежит, тихо все. В углу, слышь, огонек синенький загорелся, и разговор слыхать, двое разговари¬вают. «Приходи сёдни ночью, подруга, у меня квартирантка». — «Одна, чай?»— «Одна. Да у нее ночью младенчик будет. Вот мы их и задавим. Давно я человечинки не пробовала». У родиль¬ницы аж испарина по телу пошла, ребеночек за¬бился. «Дак она, может, напросилась?» — «Нет, забыла. Вот и наказание будет. Знатную пирушку устроим».
Баба с полка соскочила, света не взвидя, из бани кинулась. Свекор ее отругал да обратно от¬правил, перекрестя. В избе, вишь, погано, народ: тогда ведь семьями, не по одному жили. Верну¬лась баба, а огонечек уже и не горит. Тут-то у нее все и началось. Отмучилась, откричала, девку родила — тело белое, гладкое, волосики тонень¬кие вьются. Дак вот опять незадача — ножницы в предбаннике оставила, пуповину-то нечем ре¬зать. Пока обернулась, время какое-то прошло. Заходит в баню, а девчонка ревмя ревет, аж за¬ходится от крика, вся пятнами пошла. Испугалась баба, сиську в рот сунула, а девка-то и куснула ее. Дак ведь до крови, — с зубьями, видать, родилась. Тут остальные на крик сбежались. Стали гово¬рить: неладно, мол, что ребеночек с зубами, не хорошая это примета. Кто-то уж убить ладился, да баба не допустила смертоубийства.
Но с ребеночком этим" баба намаялась. В зыб¬ке девку качает — та ревет, из рожка молоком поит — та ревет, тряпицу под ней меняет — та ревет. Никакого покою нет от ребенка. Так баба у зыбки и просидела шестнадцать годочков, все доченьку байкала. А та ревет, ест, пеленки ма¬рает, а расти — не растет. Ну, ни капельки за шестнадцать годков не выросла!
Яков к тому времени со службы вернулся. Был он в разных баталиях, а турку когда воевали, ра¬нило его так, что и лечить не взялись дохтура, вот и отпустили до дому. Шибко злой он до жизни вернулся. Уж за тридцать, поди, было. Страны чужедальние повидал, а что ж он еще из нормаль¬ной человеческой жизни видел? Ничего. Казарма да плац, плац да казарма. На воле-то и разгулял¬ся, одно что силушка позволяет. Сорвал одинов с мужика шапку, баню за угол поднял да зашвыр¬нул шапку туда.
— Гони, — говорит, — штоф, а то баню разби¬
рать придется!
Мужики-то не серчали, тоже ведь люди с по-нятием. Угощали его сколько могли. Да не век же дурака валять!
А тут такое дело получилось. Загуляли они. Яков про битвы похваляется, где и приврет чуток, силу свою показывает, а мужики да парни знай подзуживают. И про бои охота послушать, и са¬мим в грязь лицом не ударить.
— У нас,— говорит один мужик,— баня есть.
Бона, хозяин раз пошел туда, в предбаннике еще
услыхал, что хлещется кто-то. Дверку-то отво¬
рил, а тама банник с банницей друг дружку парят.
Каменка каленуща, не утерпишь, какой жар от нее идет. Мужик спужался, убежал. А другой пуще страху нагоняет.
— Там, — говорит, — нечисто. Утром, как
хозяева зайдут, каменка теплая, все чисто выме¬
тено, прибрано. Боятся они теперь. А ты, Яков,
не испужаешься?
А тому и море по колено.
— Спорим,— говорит,— что пойду туда в
ночь-полночь, камень с каменки выну и живой
вернусь.
Ударили по рукам. А баня-то та и была.
Полночь пробило, собрался Яков, молитву сотворил, крестик поцеловал и пошел. Входит — что за диво? Каменка горячая, веник в углу под¬рагивает, будто кто сейчас заметал. Схватился Яков за камень, а выдернуть-то не может. Ту¬жился, тужился — не получается. Тут синенький огонечек в углу засветился, вышла из-за каменки девка голая. Хвать Якова за руку, а он выдраться не может — пальцы, как железные.
— Тут-то ты мне и попался. Пошто ходишь по ночам, где не след? Пошто тревожишь?
— Дак за камнем я, красавица. С мужиками вон поспорил.
— Дурья ты голова, они ж над тобой надсме-ялись. Неподвластна человеку баня с полночи до петухов первых.
— Что ж делать-то мне, голубушка, научи ради Бога!
— Научу, коли пообещаешь в жены взять.
Посмотрел на нее Яков. Ладная девка. Стан
крепкий, бедра белые, грудью не одного ребе-ночка выкормит.
— Да ты, чай, чертовка?
— Нет, солдатик, не чертовка я. Живая хрис-тианская душа.
— Что ж ты тут в такое страшное время дела-ешь?
— Служу я, солдатик. У кого, не велено ска-зывать. Ну как, согласен ли за себя взять?
— Девка ты ладная, только боязно мне.
— Вот так раз. Ничегошеньки не боялся, в полночь в нечистое место пошел, а тут забо-ялся.
— Всякое в солдатах повидать пришлось, а та¬кое впервой. Ты, чай, и под венец-то не пойдешь?
— Коли согласный, как велишь, будет. И в церкву пойдем, и к родителям моим. Ну, решился ли?
— Что ж сделаешь с тобой? Решился.
— Ну, коли поладили, слушай меня, ничего-шеньки не перепутай. Хозяин меня так просто не отпустит, его обхитрить требуется. Завтра в пол¬ночь сюда же ступай. Как синенький огонек засветлится, выйдет к тебе мужик страшной. У него ты меня и просватаешь. Мужик тебе скажет: «Невесту, мол, выбирай, которая тебе люба». Приведет тебя в помещение, а там двенадцать девок, все на одно лицо. Но ты не тужи. Коли рассмешить сможешь, без оплошки выберешь. Как все заулыбаются, смешки пойдут, бери ту, у которой зубы белые. Я это и буду, у остальных-то они желтые. Потом он предложит тебе приданое выбирать. Там два мешка будет. Правый не бери — в нем все горести человеческие собраны. Настоящее приданое в левом мешке, то, что я за шестнадцать лет праведной службы заработала. Одежду для меня не забудь!
— Понял я, красавица. Только мне к мужикам
О том,
как в бане
подменяют. Ч3
зазорно без камня возвращаться. Ты бы уж под-могла.
Улыбнулась девка, а зубы-то у нее и вправду белее снега белого.
— Эка незадача. На вот, держи!
Смотрит Яков: девка камень взяла да легонько так вынула из каменки. И не стало ее. И огонек погас, как задули его. Вернулся Яков к мужикам, а они смеются.
— Что-то ты, солдатик, грустный пришел. Не
иначе тебя банница околдовала, чертовку высва¬
тала!
Бросил Яков камень на стол.
— Может, и правы вы, мужики.
На том веселье и закончилось.
Извелся Яков, весь день в думах провел, как быть-то. Одному жить — с тоски в петлю поле-зешь, а за старого какая же девка пойдет. Ров-нюшки-то все уже в бабах, ребятишек не по од¬ному и не по два имеют. Решился-таки. Ближе к полуночи в баню пошел, на лавке примостился, сидит, ждет. Тут огонечек синенький засветился, каменка затрещала, и вышел из нее мужик. Кос¬матый, брови до подглаз достают, руки — как бревна, и шерстью поросли.
— За чем пожаловал, солдатик?
— За хорошим делом, за сватовством. По не-весту, дяденька. Скучно одному жить стало, а у тебя, слыхал, товар имеется.
— Есть у меня товар, а не испужаешься?
— Я-то? После турки мне сам черт не стра-шен.
— Ну смо-отри. У меня девок много. Только, ежели ошибка выйдет, не отпущу я тебя. До скончания века будешь в услужении.
— Дак че, дяденька, назвался груздем — поле¬
зай в кузов! Где твои девки?
Отступился банник, каменка жаром пыхнула, чело отворилось, и оказался Яков в помещении просторном. Стоят перед ним двенадцать девок на одно лицо. Какая та? Побрел он, каждую раз-глядывает, а в глазах у них тьма-тьмущая. Мерт¬вые глаза. Тут Яков и споткнись. А девки зубы оскалили, засмеялись:
— Ну и женишок, идет — спотыкается.
Глянул Яков: у всех зубы желтые, у одной толь¬ко белеются. Ухватил ее Яков за руку: вот, мол, моя невеста. Остальные тут же и пропали, как не было их вовсе. Нахмурился банник.
— Ладно, твоя взяла, хорошо выбрал, повезло
тебе. Теперь приданое выбирай.
Тут Яков не растерялся, сразу за левый мешок ухватился. Грохнуло что-то изрядно.
— Хитер, гад! — сказал банник и исчез.
Очнулся Яков — в бане стоит, а рядом девка.
Оделась она.
— А сейчас, — говорит, — веди меня в избу, где
ребенок плачет.
Приходят они в избу. Баба-то у зыбки сидит, качает, байкает. А ребенок ревет, заливается. Подбежала девка к зыбке, схватила его да как бросит через левое плечо! Потом топором рас-колола.
— Кого ростите! — кричит. Глянули родители, а на полу чурка осиновая. Девка отца с матерью обнимает, целует.
— Я ваша дочь настоящая. Меня банник под-менил, когда ты, маменька, за ножницами пошла. Шестнадцать лет он меня в служанках продер¬жал, а вы чурку осиновую байкали. Я к вам не одна
пришла, вот жених мой. Не глядите, что не ров-нюшка мне, Яков меня из услужения спас. Кабы не он, сидеть бы у банника до скончания века.
Порадовались они, конечно, попировали. Мо-лодые обвенчались. От этой пары еще кровь наша пошла. Но это уж в другой раз скажу, как они жили-были, какие еще с ними странности случа¬лись. Беда одна ведь не приходит, все норовит, как маслята на грибнике, всем скопом выйти. Вот и у нашей семьи так получилось. С банником на том не закончилось. Так до сей поры и не знаю, как бы вышло, если б Гриша не помог.
Это уж у меня на памяти было. Старший братан мой девку взял. Отгуляли на свадьбе, а через ка¬кое-то время пришел срок Евдохе от бремени разрешаться. В аккурат под самое Рожество. Народ тогда шибко гулял, весельство было без¬удержное, но чтобы по-злому озорничали — та¬кого не бывало. Каждый шутку понимал, коли уж попался, дак не обижались. Мы вот раз в Рож¬дественскую неделю из избы выйти не могли. Торкались в двери, торкались, а они — как зака¬менели. Пришлось через двор идти. А и там ворота на запоре. Тятенька смеется:
— Ну, — говорит,— шуликины надсмеялись.
Пришлось нам стену разбирать — тогда только и вышли. На крыльце кто-то, вишь, созорни¬чал — золы насыпал горкой и водой залил. Вот за ночь-то вода настыла, приморозило золу так, что и не выйти. А у двора поленницу разва¬лили.
Шуликины по всей деревне на палках скачут, как скаженные. Рожи сажей вымазаны, юбки ста-ринные бабкины болтаются — не разберешь, кто где. У нас-то ничего, а у деда Коляна тогда корову
со двора свели. Насилу он ее отыскал, шулики-ны-то корову на овин загнали, как и управились?! Весельство весельством, а Евдохе не до смеху. Кому не впервой, им и то муторно перед самыми родами, а ей все внове и молоденькая была еще. Шибко боялась, вот и снарядили с ней старушку опытную. Расположились они в бане, все как у людей,— тепло, чисто, сухо. На удивление, го¬ворят, она быстро разрешилась. Да так спешила, что старушка по воду сходить не успела. Каленая вода у них, вишь, приготовлена была, а студеную не успели. Вот старушка и побежала на полынью, ладно, что речка под укосом.
Евдоха потом сказывала: только старушка за порог — заворчал, зашебуршал кто-то под пол-ком. Страшно стало, а она же без всего лежит, кругом кровью перепачкано, и младенчик рядом. Хочет Евдоха встать, а не может — как придавил ее кто большущий к лавке, ни вздохнуть, ни ох¬нуть. Хочет заорать — язык сковало, рукой ше¬вельнуть — не поднимается. И чует, карабкается кто-то на нее. Плоть мягкая, как подушка, пальцы холодные, склизкие, так и шарят по телу, так и шарят — к горлу подбираются. Бедра раскрытые поглаживает, холодом под самое сердце катит. А потом как обручами железными стянул — да так, что молоко брызнуло. Где уж силы-то нашла — застонала, сбросила — и в предбанник. Сто¬ит, дрожит вся, тут как раз и старушка подо¬спела.
— Что ж ты, милая, на мороз выскочила да младенчика одного оставила! Загубишь "ведь мальчонку! Как бы беды с ним не было.
В баню заскочили, услышали только, как смяр-гал кто-то. Мальчонка ворочается, сопит.
— Ну, слава тебе, слава тебе, Господи!— ста¬
рушка закрестилась, запричитала. — Не случилось
ничего с младенчиком.
Евдоха-то без сил на лавку опустилась, худо ей, терпеть нет моченьки. Старушка и говорит:
— Молодец, девка, совладала с окаянным. Он,
сатана, сырых-то баб пуще всего на свете любит,
когда они после родов только-только, когда в
теле все раскупорено. Вот и ладился. Ему сырая-
то баба — самое то и есть.
И верно. Вон я когда заготовителем работал, жил в одной деревне, недалеко здесь. Дак там то же и было. Разродилась учителка одна, а муж-то у ней в ту пору на сборах был командирских. Она, правда, не в бане рожала, а в больнице, по-куль¬турному все, как врачи велят. Вернулась с маль¬чиком, а одиноко они жили: родни никакой, из Сибири откуда-то приехали. Вечером примечают соседки: поздно уже, а у учителки шторы за¬шторены, свет горит, тени какие-то ходят. Не иначе — гости. Потом потухла лампа вроде. Ут¬ром глядят: из квартиры никто не выходит, печка не топится — даже дымка не видать. Подошли к двери, а на крыльце следы, как от копыт. Сло¬мали створки, а в квартире все порушено, побито. Учителки нет нигде, а младенчик едва живой в одеяло завернутый лежит. В печь-то, в трубу заглянули — там ее, бедненькую, и нашли. Вся в царапинах, исполосована, рот полотенцем завя-зан, чтобы не кричала. Бабушки говорили, что это сатана ее укараулил, под вид мужа показался, насладился ею, отдал бесенкам, чтобы натеши¬лись, а потом и убил. А младенчика тронуть они не могут — младенчик, он безгрешный, до него никакая нечистая сила не доберется. Муж-то вернулся, ребенка забрал и к родителям уехал своим. Вот так вот.
А Евдоха со старушкой еще три дня в бане жили, в избу не перебирались. Странно только ей казалось, что мальчонка почти и не плачет, хны¬чет только тихонечко, как шуршит. На вид-то здоровый, а сердце материнское не на месте. Однако в избу перешли. Самое время настало крестить парня, а в крестные порешили Григория позвать. Уважали его шибко, хотя и работник из Гриши никудышный был — непонятно, какими гвоздочками душа к телу приколочена. Пришел Гриша, на младенчика поглядел внимательно так, — это уж я сам помню, — потом на Евдоху, так и колет, так и колет ее глазами. Она и утерпеть не может.
как в бане
подменяют. Ч3
зазорно без камня возвращаться. Ты бы уж под-могла.
Улыбнулась девка, а зубы-то у нее и вправду белее снега белого.
— Эка незадача. На вот, держи!
Смотрит Яков: девка камень взяла да легонько так вынула из каменки. И не стало ее. И огонек погас, как задули его. Вернулся Яков к мужикам, а они смеются.
— Что-то ты, солдатик, грустный пришел. Не
иначе тебя банница околдовала, чертовку высва¬
тала!
Бросил Яков камень на стол.
— Может, и правы вы, мужики.
На том веселье и закончилось.
Извелся Яков, весь день в думах провел, как быть-то. Одному жить — с тоски в петлю поле-зешь, а за старого какая же девка пойдет. Ров-нюшки-то все уже в бабах, ребятишек не по од¬ному и не по два имеют. Решился-таки. Ближе к полуночи в баню пошел, на лавке примостился, сидит, ждет. Тут огонечек синенький засветился, каменка затрещала, и вышел из нее мужик. Кос¬матый, брови до подглаз достают, руки — как бревна, и шерстью поросли.
— За чем пожаловал, солдатик?
— За хорошим делом, за сватовством. По не-весту, дяденька. Скучно одному жить стало, а у тебя, слыхал, товар имеется.
— Есть у меня товар, а не испужаешься?
— Я-то? После турки мне сам черт не стра-шен.
— Ну смо-отри. У меня девок много. Только, ежели ошибка выйдет, не отпущу я тебя. До скончания века будешь в услужении.
— Дак че, дяденька, назвался груздем — поле¬
зай в кузов! Где твои девки?
Отступился банник, каменка жаром пыхнула, чело отворилось, и оказался Яков в помещении просторном. Стоят перед ним двенадцать девок на одно лицо. Какая та? Побрел он, каждую раз-глядывает, а в глазах у них тьма-тьмущая. Мерт¬вые глаза. Тут Яков и споткнись. А девки зубы оскалили, засмеялись:
— Ну и женишок, идет — спотыкается.
Глянул Яков: у всех зубы желтые, у одной толь¬ко белеются. Ухватил ее Яков за руку: вот, мол, моя невеста. Остальные тут же и пропали, как не было их вовсе. Нахмурился банник.
— Ладно, твоя взяла, хорошо выбрал, повезло
тебе. Теперь приданое выбирай.
Тут Яков не растерялся, сразу за левый мешок ухватился. Грохнуло что-то изрядно.
— Хитер, гад! — сказал банник и исчез.
Очнулся Яков — в бане стоит, а рядом девка.
Оделась она.
— А сейчас, — говорит, — веди меня в избу, где
ребенок плачет.
Приходят они в избу. Баба-то у зыбки сидит, качает, байкает. А ребенок ревет, заливается. Подбежала девка к зыбке, схватила его да как бросит через левое плечо! Потом топором рас-колола.
— Кого ростите! — кричит. Глянули родители, а на полу чурка осиновая. Девка отца с матерью обнимает, целует.
— Я ваша дочь настоящая. Меня банник под-менил, когда ты, маменька, за ножницами пошла. Шестнадцать лет он меня в служанках продер¬жал, а вы чурку осиновую байкали. Я к вам не одна
пришла, вот жених мой. Не глядите, что не ров-нюшка мне, Яков меня из услужения спас. Кабы не он, сидеть бы у банника до скончания века.
Порадовались они, конечно, попировали. Мо-лодые обвенчались. От этой пары еще кровь наша пошла. Но это уж в другой раз скажу, как они жили-были, какие еще с ними странности случа¬лись. Беда одна ведь не приходит, все норовит, как маслята на грибнике, всем скопом выйти. Вот и у нашей семьи так получилось. С банником на том не закончилось. Так до сей поры и не знаю, как бы вышло, если б Гриша не помог.
Это уж у меня на памяти было. Старший братан мой девку взял. Отгуляли на свадьбе, а через ка¬кое-то время пришел срок Евдохе от бремени разрешаться. В аккурат под самое Рожество. Народ тогда шибко гулял, весельство было без¬удержное, но чтобы по-злому озорничали — та¬кого не бывало. Каждый шутку понимал, коли уж попался, дак не обижались. Мы вот раз в Рож¬дественскую неделю из избы выйти не могли. Торкались в двери, торкались, а они — как зака¬менели. Пришлось через двор идти. А и там ворота на запоре. Тятенька смеется:
— Ну, — говорит,— шуликины надсмеялись.
Пришлось нам стену разбирать — тогда только и вышли. На крыльце кто-то, вишь, созорни¬чал — золы насыпал горкой и водой залил. Вот за ночь-то вода настыла, приморозило золу так, что и не выйти. А у двора поленницу разва¬лили.
Шуликины по всей деревне на палках скачут, как скаженные. Рожи сажей вымазаны, юбки ста-ринные бабкины болтаются — не разберешь, кто где. У нас-то ничего, а у деда Коляна тогда корову
со двора свели. Насилу он ее отыскал, шулики-ны-то корову на овин загнали, как и управились?! Весельство весельством, а Евдохе не до смеху. Кому не впервой, им и то муторно перед самыми родами, а ей все внове и молоденькая была еще. Шибко боялась, вот и снарядили с ней старушку опытную. Расположились они в бане, все как у людей,— тепло, чисто, сухо. На удивление, го¬ворят, она быстро разрешилась. Да так спешила, что старушка по воду сходить не успела. Каленая вода у них, вишь, приготовлена была, а студеную не успели. Вот старушка и побежала на полынью, ладно, что речка под укосом.
Евдоха потом сказывала: только старушка за порог — заворчал, зашебуршал кто-то под пол-ком. Страшно стало, а она же без всего лежит, кругом кровью перепачкано, и младенчик рядом. Хочет Евдоха встать, а не может — как придавил ее кто большущий к лавке, ни вздохнуть, ни ох¬нуть. Хочет заорать — язык сковало, рукой ше¬вельнуть — не поднимается. И чует, карабкается кто-то на нее. Плоть мягкая, как подушка, пальцы холодные, склизкие, так и шарят по телу, так и шарят — к горлу подбираются. Бедра раскрытые поглаживает, холодом под самое сердце катит. А потом как обручами железными стянул — да так, что молоко брызнуло. Где уж силы-то нашла — застонала, сбросила — и в предбанник. Сто¬ит, дрожит вся, тут как раз и старушка подо¬спела.
— Что ж ты, милая, на мороз выскочила да младенчика одного оставила! Загубишь "ведь мальчонку! Как бы беды с ним не было.
В баню заскочили, услышали только, как смяр-гал кто-то. Мальчонка ворочается, сопит.
— Ну, слава тебе, слава тебе, Господи!— ста¬
рушка закрестилась, запричитала. — Не случилось
ничего с младенчиком.
Евдоха-то без сил на лавку опустилась, худо ей, терпеть нет моченьки. Старушка и говорит:
— Молодец, девка, совладала с окаянным. Он,
сатана, сырых-то баб пуще всего на свете любит,
когда они после родов только-только, когда в
теле все раскупорено. Вот и ладился. Ему сырая-
то баба — самое то и есть.
И верно. Вон я когда заготовителем работал, жил в одной деревне, недалеко здесь. Дак там то же и было. Разродилась учителка одна, а муж-то у ней в ту пору на сборах был командирских. Она, правда, не в бане рожала, а в больнице, по-куль¬турному все, как врачи велят. Вернулась с маль¬чиком, а одиноко они жили: родни никакой, из Сибири откуда-то приехали. Вечером примечают соседки: поздно уже, а у учителки шторы за¬шторены, свет горит, тени какие-то ходят. Не иначе — гости. Потом потухла лампа вроде. Ут¬ром глядят: из квартиры никто не выходит, печка не топится — даже дымка не видать. Подошли к двери, а на крыльце следы, как от копыт. Сло¬мали створки, а в квартире все порушено, побито. Учителки нет нигде, а младенчик едва живой в одеяло завернутый лежит. В печь-то, в трубу заглянули — там ее, бедненькую, и нашли. Вся в царапинах, исполосована, рот полотенцем завя-зан, чтобы не кричала. Бабушки говорили, что это сатана ее укараулил, под вид мужа показался, насладился ею, отдал бесенкам, чтобы натеши¬лись, а потом и убил. А младенчика тронуть они не могут — младенчик, он безгрешный, до него никакая нечистая сила не доберется. Муж-то вернулся, ребенка забрал и к родителям уехал своим. Вот так вот.
А Евдоха со старушкой еще три дня в бане жили, в избу не перебирались. Странно только ей казалось, что мальчонка почти и не плачет, хны¬чет только тихонечко, как шуршит. На вид-то здоровый, а сердце материнское не на месте. Однако в избу перешли. Самое время настало крестить парня, а в крестные порешили Григория позвать. Уважали его шибко, хотя и работник из Гриши никудышный был — непонятно, какими гвоздочками душа к телу приколочена. Пришел Гриша, на младенчика поглядел внимательно так, — это уж я сам помню, — потом на Евдоху, так и колет, так и колет ее глазами. Она и утерпеть не может.
О том,
как в бане
подменяют. Ч4
— Ты его, Евдоха, одного в бане не оставляла?
— Да нет, дядя Гриша, не бывало такого. Ежели одна по нужде выходила, дак другая оста¬валась, все, как заведено было.
Они, вишь, со старушкой-то решили скрыть поначалу, что не все ладно. Вот и не сказывали.
— Смотри, Евдоха, все ли так было?
— Да все, все, дяденька.
— Ну ладно, до завтрева прощайте, а утром ты мне, Евдоха, сон свой расскажешь. Только чтоб все без утайки!
С тем и вышел. А поутру просыпается Евдоха вся в слезах.
— Ой, Господи, Господи! Спаси Мя и помилуй,
прости все пригрешения наши! Ой, да за что же
мне такое наказание, Господи! Да что же это та¬
кое привиделось!
Так и причитала, пока Гриша не пришел. А как появился он, она и вовсе в три ручья залилась.
— Ну, сказывай быстрее, что видала во сне-то.
Может, помочь еще вашей беде время есть.
Она малехо успокоилась и рассказывать зачала:
— Иду я по громадному лугу. Травы кругом
мягкие, цветочки пестренькие, так и стелются
под ногами. А босиком иду, вроде и не по земле,
не чую ног под собой. Трава-то мягче пуху лебе¬
диного. Иду я, иду, а впереди оградочка видне¬
ется. Беленькая оградочка, штакетины там ле¬
гонькие, тоненькие. В оградке детишки ходят.
Посмотришь на них — сердце радуется, какие они
умытые да причесанные. Волосики у всех длин¬
ные, ниже плеч опускаются — и у мальчиков, и у
девочек. У каждого в руках игрушка или книжка
там. Одни губками шевелят — читают, другие с
игрушками играются. Одежи белые длинные. И
ходит с ними вроде воспитательница. Тоже ха¬
латик на ей длинный, белый, до полу. А Ванюша
мой по-за оградкой ходит, плачет. Смотрит на
ребятишек и еще горше заливается, тихонечко
так, нешумно. Ему тоже в оградочку охота —
книжки почитать, игрушками поиграться. Бровки
нахмурил, насупился, так и скулит, как собачка
побитая. А воспитательница мимо проходит и не
видит Ванюшеньку. Сердце у меня зашлось —
сыночек, кровиночка! Подхожу я к воспитатель¬
нице ихней: «Что же вы Ваню моего не пускаете?»
А она мне: «Не нервничайте, мамаша! Не поло¬
жено его туда пускать. Не наш он, нельзя ему со
всеми детьми». Как так нельзя, роженое ведь
дитятка! Вот я и заплакала сама. «Что ж вы го¬
ворите такое? Не собачка ведь он. Чем он хуже
этих-то?» Воспитательница вроде смягчилась
лицом. «Сходите, мамаша, к сторожу нашему,
может, он пропустит, а мне нельзя». Пошла я к
сторожу. А он бородатый, борода чуть не до по¬яса спускается, глаза в морщинках, добрые, как лучики от них исходят. «Знаю, — говорит, — твое горе, Евдоха. Знаю, да помочь не могу- Сходи к набольшему, может, он заступится, поможет чем».
Отправилась я к набольшему ихнему. Иду, глаз поднять боюсь. Стыд меня жжет проклятущий, испереживалась вся. Подхожу. «Не бойся,— го¬ворит, — женщина, подними глаза. Грех на тебе тяжкий — родное дитё уберечь не смогла. Взял бы я его в оградочку к детям, да не могу. Не наш он, уж не обессудь. Живи надеждой, Евдокия, времени у тебя на все про все не более суток осталось». Сказал так и пропал. И луга не стало, и оградочки, и детишек в оградочке этой, и сто¬рожа, и воспитательницы. Только пустошь кру¬гом кочковатая, всеми ветрами продуваемая. И ни деревца тебе, ни былиночки. Стоит посередь пустоши Ванечка мой и горько плачет. Тут-то я и проснулась. Ой, Господи, Господи, за что ж мне мука такая нечеловеческая!
И снова слезами горькими залилась, стала о столешницу хлестаться, как невеста на просвата-нье. В кровь руки исхлестала. Помолчал Гриша, задумался.
— Сутки, говоришь, дадены?
— Да сутки, сутки, миленький! Спаси уж ди-тятко мое ненаглядное, а то не жизнь мне, сей же час задавлюсь!
Тут-то старушка не сдюжила, все рассказала, как было на деле, как Евдоху банник давил, как бросили они мальчонку.
— Да знаю я, бабушка. Ясный у Евдохи сон был.
Пока ты за водой рыскала, а молодуха от сатаны отбивалась, подменили вам мальчонку. Веник сунули. Он сухой, вот и шуршит, как хнычет, а вам блазнит, что это человеческий детеныш.
— Что ж делать-то, родной, подскажи, Гри-шенька. Что хошь тебе за то будет!
— Да что с вас возьмешь? Ничего не надо. Обещайтесь только, что молебны отслужите да нищей братии хоть что-то из капитала раздадите.
— Это мы завсегда, только спаси, Гришенька, парнишечку нашего, ничего на доброе дело не пожалеем!
— Давайте мне мальчонку, веник ваш банный, сейчас и пойду.
Евдоха за сверточек цепляется, обезумела, ревмя ревет, у братана у самого слезы на глазах. А мы, угланы, забились в угол и языки прикусили. Чуем, что страшное дело происходит. Как ушел Григорий, все в избе и замерло. Вернулся только часа через два. Весь взмок, рубаха на спине по¬темнела, в сенях от него пар валил, как от жере¬бенка запаленного. Пришел, к пече привалился, едва дух переводит.
— Нет, не соглашаются отдавать. Голубенка
мне взамен все выбрасывают. Сейчас снова пой¬
ду, только отдышусь.
Отдышался Григорий и пошел опять. Час про-ходит, еще того страшнее возвращается.
— Трудную вы мне задачу задали. И сейчас не
отдают. То щенка выбросят, то поросеночка мо¬
лочного. Приглянулся Ваня им, видать.
Посидел так за столом какое-то время, ковш квасу выхлебал, в третий раз пошел. Возвраща-ется, на себя не похожий.
— Получай, Евдоха, свое сокровище!
Сказал и пал, как замертво. Вот уж похлопотали мы над ним. А младенчик спит себе. Сиську пососал и уснул — намаялся за три дня-то. Евдоха над ним склонилась и на шаг боится отойти. Григорий, как в память вернулся, снова стращать начал.
— Муки ваши еще не закончились. Пока не-крещеный младенец, всякого ожидать можно. В избе-то его святые наши стеречь будут, а вот как крестить повезем, тут глаз да глаз нужен. Да вы не отчаивайтесь, я, силы будут, помогу. Но, вся¬кое бывает, ко всему готовым нужно быть.
Два дня минуло, в церкву засобирались, кре-щение принимать. А то, хоть и живой младенчик, его вроде и нету вовсе. Ни имени, ни защиты от напастей.
Церкву-то, поди, знаешь нашу, бывал ведь. Нынче мода пошла — в храм, как на экскурсию ходить. А наша-то церква знаменита на всю ок-ругу. Здесь ведь раньше, еще при царе-Косаре, люди не жили. Это дед моего деда сюда первый пришел. Беглый он был, не то от солдатчины, не то от боярских лютостей. Беглые людишки за-всегда в наши земли свободные стремились, тут уж таких много побывало. Поселился здесь Егор Сушь — мне имечко в его честь досталось, — на берегу речки избу поставил, обустраиваться стал. Тоскливо только одному пришлось. Вот и стало ему ночами чудиться, что с верхов крик петуши¬ный доносится. По тому случаю и речку Чудовкой назвали. А потом раз углядел: стружь да щепки по реке плывут. Это уж первейший признак — в верхах кто-то поселился. Стали друг к дружке в гости наведываться да и зажили вместе. Потом еще кто-то пришел, из беглых. Так, человек к че¬ловеку, и деревня наша встала. Народ появился — на пеньки грех молиться, вот и порешили ча¬
совенку рубить. Срубить-то недолго — и место
нашлось, на самом высоком берегу. Там, что
вниз, что вверх, далеко все видать. Река-то на
излучину идет, дак там такие леса открываются,
что сердце не нарадуется, особо когда солнце
садится. Толково наши предки жили — ладно
место для жилья подбирали, ладно работали,
ладно веселились. Сруб-то для часовенки поста¬
вить — дело нехитрое, да вот где икону взять,
хоть бы уж какую-то? Думали-думали, так в го¬
лову и не забрело. А к вечеру бегут с реки угланы,
орут во все горло: «Икона плывет, икона!» Му¬
жики — на берег, глядят: и взаправду икону к
берегу прибило. Одно только странно — она
против течения приплыла. Тут ее из воды и
вынули, в часовенку внесли. И начались с того дня
службы, крестины да венчания.
Потом уж, много позднее, решили каменную церковь наладить. Деревня-то разрослась, наро-ду много — негоже всем в деревянную часовенку хаживать. Да с каменной церквой такая, вишь, приключилась история. Правду, нет ли говорят, врать-то вроде не счего, только церква наша сама себя строила. Людям не понятно, как это так — и камень завезли, и раствор намесили, а камен¬щикам невозможно даже за фундамент взяться, не пускает их к материалу. Однако ночью камень
— как убывает. Так оно и шло. Старухи говорили:
мол, Бог с ним, с камнем, без божественного
промышления тут не обошлось. Потому и тро¬
гать не велели. И вот в одно прекрасное утро
ахнули все жители. В ночь церква сама прямо
из земли поднялась. Куполами сияет, решетки
на окнах узорчатые, а над вратами икона
как в бане
подменяют. Ч4
— Ты его, Евдоха, одного в бане не оставляла?
— Да нет, дядя Гриша, не бывало такого. Ежели одна по нужде выходила, дак другая оста¬валась, все, как заведено было.
Они, вишь, со старушкой-то решили скрыть поначалу, что не все ладно. Вот и не сказывали.
— Смотри, Евдоха, все ли так было?
— Да все, все, дяденька.
— Ну ладно, до завтрева прощайте, а утром ты мне, Евдоха, сон свой расскажешь. Только чтоб все без утайки!
С тем и вышел. А поутру просыпается Евдоха вся в слезах.
— Ой, Господи, Господи! Спаси Мя и помилуй,
прости все пригрешения наши! Ой, да за что же
мне такое наказание, Господи! Да что же это та¬
кое привиделось!
Так и причитала, пока Гриша не пришел. А как появился он, она и вовсе в три ручья залилась.
— Ну, сказывай быстрее, что видала во сне-то.
Может, помочь еще вашей беде время есть.
Она малехо успокоилась и рассказывать зачала:
— Иду я по громадному лугу. Травы кругом
мягкие, цветочки пестренькие, так и стелются
под ногами. А босиком иду, вроде и не по земле,
не чую ног под собой. Трава-то мягче пуху лебе¬
диного. Иду я, иду, а впереди оградочка видне¬
ется. Беленькая оградочка, штакетины там ле¬
гонькие, тоненькие. В оградке детишки ходят.
Посмотришь на них — сердце радуется, какие они
умытые да причесанные. Волосики у всех длин¬
ные, ниже плеч опускаются — и у мальчиков, и у
девочек. У каждого в руках игрушка или книжка
там. Одни губками шевелят — читают, другие с
игрушками играются. Одежи белые длинные. И
ходит с ними вроде воспитательница. Тоже ха¬
латик на ей длинный, белый, до полу. А Ванюша
мой по-за оградкой ходит, плачет. Смотрит на
ребятишек и еще горше заливается, тихонечко
так, нешумно. Ему тоже в оградочку охота —
книжки почитать, игрушками поиграться. Бровки
нахмурил, насупился, так и скулит, как собачка
побитая. А воспитательница мимо проходит и не
видит Ванюшеньку. Сердце у меня зашлось —
сыночек, кровиночка! Подхожу я к воспитатель¬
нице ихней: «Что же вы Ваню моего не пускаете?»
А она мне: «Не нервничайте, мамаша! Не поло¬
жено его туда пускать. Не наш он, нельзя ему со
всеми детьми». Как так нельзя, роженое ведь
дитятка! Вот я и заплакала сама. «Что ж вы го¬
ворите такое? Не собачка ведь он. Чем он хуже
этих-то?» Воспитательница вроде смягчилась
лицом. «Сходите, мамаша, к сторожу нашему,
может, он пропустит, а мне нельзя». Пошла я к
сторожу. А он бородатый, борода чуть не до по¬яса спускается, глаза в морщинках, добрые, как лучики от них исходят. «Знаю, — говорит, — твое горе, Евдоха. Знаю, да помочь не могу- Сходи к набольшему, может, он заступится, поможет чем».
Отправилась я к набольшему ихнему. Иду, глаз поднять боюсь. Стыд меня жжет проклятущий, испереживалась вся. Подхожу. «Не бойся,— го¬ворит, — женщина, подними глаза. Грех на тебе тяжкий — родное дитё уберечь не смогла. Взял бы я его в оградочку к детям, да не могу. Не наш он, уж не обессудь. Живи надеждой, Евдокия, времени у тебя на все про все не более суток осталось». Сказал так и пропал. И луга не стало, и оградочки, и детишек в оградочке этой, и сто¬рожа, и воспитательницы. Только пустошь кру¬гом кочковатая, всеми ветрами продуваемая. И ни деревца тебе, ни былиночки. Стоит посередь пустоши Ванечка мой и горько плачет. Тут-то я и проснулась. Ой, Господи, Господи, за что ж мне мука такая нечеловеческая!
И снова слезами горькими залилась, стала о столешницу хлестаться, как невеста на просвата-нье. В кровь руки исхлестала. Помолчал Гриша, задумался.
— Сутки, говоришь, дадены?
— Да сутки, сутки, миленький! Спаси уж ди-тятко мое ненаглядное, а то не жизнь мне, сей же час задавлюсь!
Тут-то старушка не сдюжила, все рассказала, как было на деле, как Евдоху банник давил, как бросили они мальчонку.
— Да знаю я, бабушка. Ясный у Евдохи сон был.
Пока ты за водой рыскала, а молодуха от сатаны отбивалась, подменили вам мальчонку. Веник сунули. Он сухой, вот и шуршит, как хнычет, а вам блазнит, что это человеческий детеныш.
— Что ж делать-то, родной, подскажи, Гри-шенька. Что хошь тебе за то будет!
— Да что с вас возьмешь? Ничего не надо. Обещайтесь только, что молебны отслужите да нищей братии хоть что-то из капитала раздадите.
— Это мы завсегда, только спаси, Гришенька, парнишечку нашего, ничего на доброе дело не пожалеем!
— Давайте мне мальчонку, веник ваш банный, сейчас и пойду.
Евдоха за сверточек цепляется, обезумела, ревмя ревет, у братана у самого слезы на глазах. А мы, угланы, забились в угол и языки прикусили. Чуем, что страшное дело происходит. Как ушел Григорий, все в избе и замерло. Вернулся только часа через два. Весь взмок, рубаха на спине по¬темнела, в сенях от него пар валил, как от жере¬бенка запаленного. Пришел, к пече привалился, едва дух переводит.
— Нет, не соглашаются отдавать. Голубенка
мне взамен все выбрасывают. Сейчас снова пой¬
ду, только отдышусь.
Отдышался Григорий и пошел опять. Час про-ходит, еще того страшнее возвращается.
— Трудную вы мне задачу задали. И сейчас не
отдают. То щенка выбросят, то поросеночка мо¬
лочного. Приглянулся Ваня им, видать.
Посидел так за столом какое-то время, ковш квасу выхлебал, в третий раз пошел. Возвраща-ется, на себя не похожий.
— Получай, Евдоха, свое сокровище!
Сказал и пал, как замертво. Вот уж похлопотали мы над ним. А младенчик спит себе. Сиську пососал и уснул — намаялся за три дня-то. Евдоха над ним склонилась и на шаг боится отойти. Григорий, как в память вернулся, снова стращать начал.
— Муки ваши еще не закончились. Пока не-крещеный младенец, всякого ожидать можно. В избе-то его святые наши стеречь будут, а вот как крестить повезем, тут глаз да глаз нужен. Да вы не отчаивайтесь, я, силы будут, помогу. Но, вся¬кое бывает, ко всему готовым нужно быть.
Два дня минуло, в церкву засобирались, кре-щение принимать. А то, хоть и живой младенчик, его вроде и нету вовсе. Ни имени, ни защиты от напастей.
Церкву-то, поди, знаешь нашу, бывал ведь. Нынче мода пошла — в храм, как на экскурсию ходить. А наша-то церква знаменита на всю ок-ругу. Здесь ведь раньше, еще при царе-Косаре, люди не жили. Это дед моего деда сюда первый пришел. Беглый он был, не то от солдатчины, не то от боярских лютостей. Беглые людишки за-всегда в наши земли свободные стремились, тут уж таких много побывало. Поселился здесь Егор Сушь — мне имечко в его честь досталось, — на берегу речки избу поставил, обустраиваться стал. Тоскливо только одному пришлось. Вот и стало ему ночами чудиться, что с верхов крик петуши¬ный доносится. По тому случаю и речку Чудовкой назвали. А потом раз углядел: стружь да щепки по реке плывут. Это уж первейший признак — в верхах кто-то поселился. Стали друг к дружке в гости наведываться да и зажили вместе. Потом еще кто-то пришел, из беглых. Так, человек к че¬ловеку, и деревня наша встала. Народ появился — на пеньки грех молиться, вот и порешили ча¬
совенку рубить. Срубить-то недолго — и место
нашлось, на самом высоком берегу. Там, что
вниз, что вверх, далеко все видать. Река-то на
излучину идет, дак там такие леса открываются,
что сердце не нарадуется, особо когда солнце
садится. Толково наши предки жили — ладно
место для жилья подбирали, ладно работали,
ладно веселились. Сруб-то для часовенки поста¬
вить — дело нехитрое, да вот где икону взять,
хоть бы уж какую-то? Думали-думали, так в го¬
лову и не забрело. А к вечеру бегут с реки угланы,
орут во все горло: «Икона плывет, икона!» Му¬
жики — на берег, глядят: и взаправду икону к
берегу прибило. Одно только странно — она
против течения приплыла. Тут ее из воды и
вынули, в часовенку внесли. И начались с того дня
службы, крестины да венчания.
Потом уж, много позднее, решили каменную церковь наладить. Деревня-то разрослась, наро-ду много — негоже всем в деревянную часовенку хаживать. Да с каменной церквой такая, вишь, приключилась история. Правду, нет ли говорят, врать-то вроде не счего, только церква наша сама себя строила. Людям не понятно, как это так — и камень завезли, и раствор намесили, а камен¬щикам невозможно даже за фундамент взяться, не пускает их к материалу. Однако ночью камень
— как убывает. Так оно и шло. Старухи говорили:
мол, Бог с ним, с камнем, без божественного
промышления тут не обошлось. Потому и тро¬
гать не велели. И вот в одно прекрасное утро
ахнули все жители. В ночь церква сама прямо
из земли поднялась. Куполами сияет, решетки
на окнах узорчатые, а над вратами икона
О том,
как в бане
подменяют. Ч5
Божьей Матери в дорогом окладе — хоть сейчас службу отслужить можно. Но порешили сначала внутреннее убранство в Явленной церкви закон¬чить — ее Явленной назвали. Позвали богомаза, который по стенам выучен писать был, он по ка¬нону и расписал. Но первейшая картина у него с преисподней вышла, как там черти грешников на костре палят, в котлах варят. И — надо же такому случиться!— только закончил он работу, грохну¬ло в небе, хоть и день ясный был, вдарила в самую церкву громовая стрела. Но не то удивительно, что светлым днем, а то, что прямо в глаз сатане. Исправлять тогда не велели, так и простояла эта картина с ущербом до тех дней, как церкву пору¬шили.
Вот в Явленную церковь и отправилась Евдоха с Григорием сына крестить. В санях устроилась, медвежьей полостью укрылись, а позади мы, угланы, увязались — полная кошевка наби¬лась. Нам же любопытно! Дорога-то недальняя была — с одного конца на другой переехать. Едем, и вдруг вихорь взметнулся на дороге. За¬кружило, заметелило. Погода ясная стоит, а во¬круг саней пуржит так, что и не разберешь, где хомут, а где дышло. Только видать, как Григорий в санях поднялся. Руки в стороны раскинул, а вихорь кругом вьется. Тяжко Грише приходится, а от нас помощь какая? Тем паче, самим ше¬вельнуться невмочь. Мерин наш, как вкопанный, стал. Хрипит, бьется, пена с губы клочьями летит во все стороны. А нас словно мороз сковал. Ви¬дим только, что слабеть Григорий начал. Уж и руки опускаются, вот-вот совсем рухнет. А мла¬денца из материнских рук так и рвет, так и рвет вихрем.
Мы уж, грешным делом, подумали, что все, конец, не управиться Грише с бесовской силой. Но тут — батюшки святы! — небо открылось, а там все золотом блестит да серебром. Вот та-кими громадными буквами одно слово пламене-ет, и распознать его можно —«ЗРИ!». Потом вроде лицо женское промелькнуло. И все. Пропал вихорь, будто не было его вовсе. Небо закрылось. Стоят наши сани посередь улицы, народ со всех сторон сбегается, и солнце вовсю полыхает. Конь опамятовался, затрусил себе потихонечку к церк-ве. Только Гриша без сил в санях откинулся.
Вот я и думаю: что ж то слово означало? Кер-жаки так в своих книгах нужное помечают, ба-тюшка мне объяснил, что призыв это к внутрен-нему нашему оку, чтобы мы сердцем чуяли, как все на земле да вкруг нас обустроено. А я вот по недомыслию своему полагаю, что знак этот дру¬гое глаголет. Трудно тебе — глаз не закрывай, не отводи. Силы на исходе— опять же дело свое не бросай, глаза пошире распахивай. И на смертном одре, и в радости, и в печали не забывай глаза открытыми держать. Гриша так и жил. Ничего от него не укрывалось, потому и людям от него большая подмога была. Потому и не боялся он ни черта, ни сатаны, ни человека лихого!
как в бане
подменяют. Ч5
Божьей Матери в дорогом окладе — хоть сейчас службу отслужить можно. Но порешили сначала внутреннее убранство в Явленной церкви закон¬чить — ее Явленной назвали. Позвали богомаза, который по стенам выучен писать был, он по ка¬нону и расписал. Но первейшая картина у него с преисподней вышла, как там черти грешников на костре палят, в котлах варят. И — надо же такому случиться!— только закончил он работу, грохну¬ло в небе, хоть и день ясный был, вдарила в самую церкву громовая стрела. Но не то удивительно, что светлым днем, а то, что прямо в глаз сатане. Исправлять тогда не велели, так и простояла эта картина с ущербом до тех дней, как церкву пору¬шили.
Вот в Явленную церковь и отправилась Евдоха с Григорием сына крестить. В санях устроилась, медвежьей полостью укрылись, а позади мы, угланы, увязались — полная кошевка наби¬лась. Нам же любопытно! Дорога-то недальняя была — с одного конца на другой переехать. Едем, и вдруг вихорь взметнулся на дороге. За¬кружило, заметелило. Погода ясная стоит, а во¬круг саней пуржит так, что и не разберешь, где хомут, а где дышло. Только видать, как Григорий в санях поднялся. Руки в стороны раскинул, а вихорь кругом вьется. Тяжко Грише приходится, а от нас помощь какая? Тем паче, самим ше¬вельнуться невмочь. Мерин наш, как вкопанный, стал. Хрипит, бьется, пена с губы клочьями летит во все стороны. А нас словно мороз сковал. Ви¬дим только, что слабеть Григорий начал. Уж и руки опускаются, вот-вот совсем рухнет. А мла¬денца из материнских рук так и рвет, так и рвет вихрем.
Мы уж, грешным делом, подумали, что все, конец, не управиться Грише с бесовской силой. Но тут — батюшки святы! — небо открылось, а там все золотом блестит да серебром. Вот та-кими громадными буквами одно слово пламене-ет, и распознать его можно —«ЗРИ!». Потом вроде лицо женское промелькнуло. И все. Пропал вихорь, будто не было его вовсе. Небо закрылось. Стоят наши сани посередь улицы, народ со всех сторон сбегается, и солнце вовсю полыхает. Конь опамятовался, затрусил себе потихонечку к церк-ве. Только Гриша без сил в санях откинулся.
Вот я и думаю: что ж то слово означало? Кер-жаки так в своих книгах нужное помечают, ба-тюшка мне объяснил, что призыв это к внутрен-нему нашему оку, чтобы мы сердцем чуяли, как все на земле да вкруг нас обустроено. А я вот по недомыслию своему полагаю, что знак этот дру¬гое глаголет. Трудно тебе — глаз не закрывай, не отводи. Силы на исходе— опять же дело свое не бросай, глаза пошире распахивай. И на смертном одре, и в радости, и в печали не забывай глаза открытыми держать. Гриша так и жил. Ничего от него не укрывалось, потому и людям от него большая подмога была. Потому и не боялся он ни черта, ни сатаны, ни человека лихого!
Извини, анонче, что так херово. Я со сканов распознавал
А еще есть?
есть, но сегодня уже не буду постить, заебался чутка. приходи в субботу и в воскресенье.
У нас в татрской деревне подобные байки тоже ходят
В деревне в предбаннике диван стоит там часто кто то спит, ничего не случалось хотя приметы про банника все знают.
Иди на хуй
Хоть я и не тот кун: Спасибо, анон! Буду ждать новый посты.
Шуликин, плиз
Небось, хавку ему соседи носили
Запилю-ка свою прохладную. Сразу скажу, что нихуя не паста.Довольно много буков, ну да лан. Одну стори поведала мне моя бабка, земля ей пухом, добрый был человек.
Дело было в сосничестве, было мне где-то 14 лет, жили в маленькой уральской деревне, с одной стороны глухой лес и уральский хребет, с другой - небольшие поля, речка. Живности было овердохуя. В лесу. Лоси, кабаны, медведи всякие шлялись. Наша семья держала коров и овец, соответственно приходилось каждый год брать в мозолистые руки хуй косы грабли и ебашить сенокос по хардкору. Работали всей семьей и бабка помогала. Она вообще почти до самой смерти работала, суперпозитивный человек была, хотя и жизнь прожила непростую. Как-то собирались на сенокос, батя с мужиками угнал с утра на тракторе, а я чуть позже поехал на мотике типа "Урал" деревнястайл. Это когда коляска заменена вместительным деревянным коробом. Привязал к коробу вилы, грабли и прочий стафф, в короб - свернутый брезент (вместо палатки), на брезент - бабку, и поехали. Путь не сильно близкий - километров десять лесного бездорожья, колдоёбин. Обычно до покоса добирались по разъебаному щебеночному тракту, по которому иногда гоняли лесовозы, но погода стояла сухая, и я решил не трясти жопу по камням и срезать по неприметной накатанной мотоциклетной дороге, что петляла среди деревьев. В дожди эта дорожка размокала, а в засуху - самое то. Проезжая по край какой то поляны, бабка вдруг меня окликнула, чтобы я остановился. Я чуток удивился, но остановил мотик, посмотрел на бабку и тут увидел что она выглядит встревоженной. Давай, говорит, поворачивай назад, поехали по обычной дороге, не надо тут ездить. Тут только я разглядел поляну, потому что обычно смотришь на дорогу чтобы не уебаться в яму или не застрять в грязи. Поляна небольшая, метров полста диаметром. Заросла бурьяном, а в центре - здоровенный пень. Метров пять-шесть в высоту. Наверное когда-то в дерево ударила молния, отщепила часть ствола, оставив обугленный черный торч. Ну, битое молнией мертвое дерево, что такого? Однако я не стал спорить с бабкой, не стал проезжать поляну а развернулся и поехал обычной дорогой. Бабка, обычно разговорчивая и веселая молчала всю дорогу, словно вспоминая что-то. На покосе она еще немного помолчав, рассказала, мол ты юный долбоёб, можешь мне не верить, но что было то было.
Дело было в первые послевоенные годы. Бабке было тогда 12 лет, была она младшая в семье, жили очень хуёво, время голодное. Из 11 детей войну пережили 5 человек. Держали кое-какую скотину, тем и жили. Покос был далеко, тогда не было никакой техники - уходили пешком и жили там неделями. Бабка , тогда совсем юная тян, как самая младшая, была курьером - бегала за десять верст через лес домой - поесть сготовить/принести, за скотиной присмотреть. Дело тогда обычное. Лес знала отлично, зверья особо не боялась - в сенокос волки и медведи особо не нападают на людей, ибо в лесу дохуя другой еды. И вот бабка, собрав котомку еды, пошла на покос. Десять верст пешком по лесу для ребенка - часа четыре , не меньше. И я говорит бабка, решила срезать путь (тропинка неизвестно зачем делала большой крюк). В общем, вышла она на ТУ САМУЮ ПОЛЯНУ. Устала, говорит, тогда очень. Полдень был, июль месяц, жара-духота. Солнце шпарит, аж пиздец. На поляне увидела этот самый обгорелый высоченный пень. Ну пень и пень, говорит, похуй на него. Стала искать место где бы присесть, отдохнуть. Решила подойти поближе к пню, там трава вроде пореже. Иду, грит, под ногой сухие веточки захрустели и вдруг.... замечаю краем глаза движение. На этом самом пне. Замерла, стала разглядывать - вроде ничего. Может птица какая, или кусок коры оторвался? Да нет ни птиц, и коры нет, пень то обгорелый, черный аж до угля. И тишина такая на поляне, ни ветерка.Шагнула еще, снова ветки хрустнули под ногами - и тут от обугленного ствола отделяется здоровенное черное змеевидное тело. Бабка говорит, что от ужаса замерла, как будто к месту приморозило, а сама смотрю, глаз отвести не могу! Огромная черная змея обвивашая по спирали ВЕСЬ ПЕНЬ, а он немаленький, метров пять высоты, стала сползать с дерева, и каждое кольцо змеи с жутким шумом падало в траву близ пня. Упавшая в траву черная змея стала корчится, свиваться огромными кольцами, со слов бабки "как червяк на крючке", при этом издавая скрежещущий звук. Бабку этот шум вывел из ступора - она кинулась бежать, до покоса домчалась без передышки. Рассказала старшим, те еще и пиздюль отвесили, за то что шла не по обычной дороге. Вроде бы старожилам известно про таких тварей, они очень редки и местные люди стараются не соваться в те места где их встречали.
Вот в общем-то и все. Со слов бабки змея была толщиной побольше чем оглобля (15-20 см), длина неизвестна - но метров 6-7 не меньше. Цвет - черный, поэтому пока обвивала обгоревшее дерево - была незаметна. Обычные змеи на Урале - ужи и гадюки, никогда не достигают и близких размеров, максимум 0,5 - 0,7 м. и их никто не боится. Что это была за НЁХ - хз, мож что из криптозоо.
Из любопытства я все же крепко сжимая туза ходил не раз на ту поляну, но ничего крипового не заметил.
Дело было в сосничестве, было мне где-то 14 лет, жили в маленькой уральской деревне, с одной стороны глухой лес и уральский хребет, с другой - небольшие поля, речка. Живности было овердохуя. В лесу. Лоси, кабаны, медведи всякие шлялись. Наша семья держала коров и овец, соответственно приходилось каждый год брать в мозолистые руки хуй косы грабли и ебашить сенокос по хардкору. Работали всей семьей и бабка помогала. Она вообще почти до самой смерти работала, суперпозитивный человек была, хотя и жизнь прожила непростую. Как-то собирались на сенокос, батя с мужиками угнал с утра на тракторе, а я чуть позже поехал на мотике типа "Урал" деревнястайл. Это когда коляска заменена вместительным деревянным коробом. Привязал к коробу вилы, грабли и прочий стафф, в короб - свернутый брезент (вместо палатки), на брезент - бабку, и поехали. Путь не сильно близкий - километров десять лесного бездорожья, колдоёбин. Обычно до покоса добирались по разъебаному щебеночному тракту, по которому иногда гоняли лесовозы, но погода стояла сухая, и я решил не трясти жопу по камням и срезать по неприметной накатанной мотоциклетной дороге, что петляла среди деревьев. В дожди эта дорожка размокала, а в засуху - самое то. Проезжая по край какой то поляны, бабка вдруг меня окликнула, чтобы я остановился. Я чуток удивился, но остановил мотик, посмотрел на бабку и тут увидел что она выглядит встревоженной. Давай, говорит, поворачивай назад, поехали по обычной дороге, не надо тут ездить. Тут только я разглядел поляну, потому что обычно смотришь на дорогу чтобы не уебаться в яму или не застрять в грязи. Поляна небольшая, метров полста диаметром. Заросла бурьяном, а в центре - здоровенный пень. Метров пять-шесть в высоту. Наверное когда-то в дерево ударила молния, отщепила часть ствола, оставив обугленный черный торч. Ну, битое молнией мертвое дерево, что такого? Однако я не стал спорить с бабкой, не стал проезжать поляну а развернулся и поехал обычной дорогой. Бабка, обычно разговорчивая и веселая молчала всю дорогу, словно вспоминая что-то. На покосе она еще немного помолчав, рассказала, мол ты юный долбоёб, можешь мне не верить, но что было то было.
Дело было в первые послевоенные годы. Бабке было тогда 12 лет, была она младшая в семье, жили очень хуёво, время голодное. Из 11 детей войну пережили 5 человек. Держали кое-какую скотину, тем и жили. Покос был далеко, тогда не было никакой техники - уходили пешком и жили там неделями. Бабка , тогда совсем юная тян, как самая младшая, была курьером - бегала за десять верст через лес домой - поесть сготовить/принести, за скотиной присмотреть. Дело тогда обычное. Лес знала отлично, зверья особо не боялась - в сенокос волки и медведи особо не нападают на людей, ибо в лесу дохуя другой еды. И вот бабка, собрав котомку еды, пошла на покос. Десять верст пешком по лесу для ребенка - часа четыре , не меньше. И я говорит бабка, решила срезать путь (тропинка неизвестно зачем делала большой крюк). В общем, вышла она на ТУ САМУЮ ПОЛЯНУ. Устала, говорит, тогда очень. Полдень был, июль месяц, жара-духота. Солнце шпарит, аж пиздец. На поляне увидела этот самый обгорелый высоченный пень. Ну пень и пень, говорит, похуй на него. Стала искать место где бы присесть, отдохнуть. Решила подойти поближе к пню, там трава вроде пореже. Иду, грит, под ногой сухие веточки захрустели и вдруг.... замечаю краем глаза движение. На этом самом пне. Замерла, стала разглядывать - вроде ничего. Может птица какая, или кусок коры оторвался? Да нет ни птиц, и коры нет, пень то обгорелый, черный аж до угля. И тишина такая на поляне, ни ветерка.Шагнула еще, снова ветки хрустнули под ногами - и тут от обугленного ствола отделяется здоровенное черное змеевидное тело. Бабка говорит, что от ужаса замерла, как будто к месту приморозило, а сама смотрю, глаз отвести не могу! Огромная черная змея обвивашая по спирали ВЕСЬ ПЕНЬ, а он немаленький, метров пять высоты, стала сползать с дерева, и каждое кольцо змеи с жутким шумом падало в траву близ пня. Упавшая в траву черная змея стала корчится, свиваться огромными кольцами, со слов бабки "как червяк на крючке", при этом издавая скрежещущий звук. Бабку этот шум вывел из ступора - она кинулась бежать, до покоса домчалась без передышки. Рассказала старшим, те еще и пиздюль отвесили, за то что шла не по обычной дороге. Вроде бы старожилам известно про таких тварей, они очень редки и местные люди стараются не соваться в те места где их встречали.
Вот в общем-то и все. Со слов бабки змея была толщиной побольше чем оглобля (15-20 см), длина неизвестна - но метров 6-7 не меньше. Цвет - черный, поэтому пока обвивала обгоревшее дерево - была незаметна. Обычные змеи на Урале - ужи и гадюки, никогда не достигают и близких размеров, максимум 0,5 - 0,7 м. и их никто не боится. Что это была за НЁХ - хз, мож что из криптозоо.
Из любопытства я все же крепко сжимая туза ходил не раз на ту поляну, но ничего крипового не заметил.
Прохладно
Ну вот, сегодня мое дежурство, а это значит, что пришло время для сказок деда Егора, как я и обещал.
О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч1
Я тебе давече о том, как Гриша с вихорем совладал, рассказывал. Ты, может, и не по-веришь, что такое случается, но вот послушай еще сказенек. Это с Яковом было, он сам и рас-сказывал.
Вот зажили они с Натальей ладом, детишков нарожали. Яков по людям плотничал, справный мужик был — топор в его руках так и летал, так и летал. Весело,говорят, работал, нарадоваться люди не могли, как у него все с шуткой-приба-уткой, весело и красиво выходило. Да и Наташа в бабах-то удалась. Она, вишь, в услужении у банника была, дак многое узнала, что нам и не снилось. Скотину лечить, кости поправлять — к ней со всей округи сходились, она никому не от-казывала. Но вот от порчи и сглазу, от бесов она не лечила, не бралась. Не .велено, видать, было. Так и жили они, от других-то людей почти и не отличались.
Якову, вишь, приходилось и в соседние деревни наряжаться, чтобы с заказами затруднений не было. И вот раз пошел он верст за десять. Топор за пояс заткнул, другой инструмент в ящичке. Идет себе по дороге, только пыль лаптями под¬нимает. И вдруг, говорит, закружило, заметелило прямо на дороге. Солнце от пыльного столба уж и не видать, темно кругом. Идет прямо на Якова огромадный вихорь, деревья, какие по обочине есть, к земле пригинает, в поле копешки разбра-сывает. И то странным Якову показалось, что идет как по ниточке. Схватил он ножик, размах-нулся да и запустил прямо в вихорь. Загудело во¬круг, земля сдрожала так, что Яков на дорогу по¬валился. Поднимается — чисто кругом. Нет ни¬какого вихоря, а в том месте, куда ножик бросил, пыль дорожная, как дождем прибита. Пригля-делся — батюшки!— кровь черная на дороге. И ножик пропал, как сквозь землю провалился. Однако надо путь дальше держать, а дорога-то лесом.
Сердце у Якова не на месте, хотя и хаживал он лесными тропками не однажды, знал лес как свои пять пальцев. Вот идет он, и все какие-то шаги за сшдаой чудятся. Обернется — нет никого. Совсем ему неладно стало, решил лесными тро¬почками пойти, большак стороной оставить, чтобы от ужаса этого избавиться. Не иначе, за-морока его взяла. Ведь знал же, что даже самая короткая дорога не всегда к цели выведет! Идет он и вспоминает, что в этом самом лесу с другими людьми случалось.
А бывало, говорят, по-разному. Вон, бабы раз
с покосу возвращались всем гуртом, языками-то прочесали и напроситься забыли. А лесной хо-зяин шибко этого не любит. Вот идут они себе, идут, вдруг кто-то заухал по-страшному, заорал: «В го-ору! В го-ору!» Бабы в кучу сбились — страшно им, а вместе, может, и ничего не слу¬чится. Идут дале, вдруг в ладоши кто-то бить начал, да так звонко, что шум по всему лесу. Одна баба догадалась. «Переворачивайте, — го¬ворит, — стельки быстрее, а то неровен час за¬давит нас лесной-от хозяин!» Быстрехонько ведь перевернули. И что ж ты думаешь? Сразу все стихло. Тут они бегом, бегом — даром что за день напластались на покосе,— убежали. В лесу, вишь, тоже с понятием ходить надо.
Вон, дедушка Карпа сказывал, а ему многое открыто было. Есть, говорит, в лесу визирки, ну, просеки по-вашему. Одни-то человеком проложены, а другие незнаемой силой какой-то. И но-чами по этим самым визиркам ходит лесной хозяин, его это тропочки. И шибко он сердится, когда ночует там кто из людей. Сам-то ты его не увидишь, как идет, — незримый он. Только собака и чует. Потому-то он их и не любит. Вот как не удержишь собаку, обязательно лесной хозяин ее задавит. А тебя, коли на визирке ночью найдет, за ноги подымет, раскрутит и закинет на самую высокую сосну — так, что и не слезешь. Ежели опять-таки в лесовной избушке заночевать при¬дется, клади всегда в головы топор. Никакая сатана тогда тебе не страшна. А так свидеться с лешим — не приведи Господь. Страшной он, говорят. Высоченный, головой аж до вершин сосен достает, глаза разного цвета, а на ногах лапти обуты — правый на левой ноге, а левый на правой.
Яков-то, конечно, чуял все это, но решил, что в знакомом лесу никто не тронет. Тем паче, му-жик он здоровый, на сплаву вон один из реки бревна выворачивал на берег. А они ж, пока по реке текут, разбухают от воды, тяжеленные де-лаются. А Якову как жердинки кажутся. Вот и здесь не забоялся. Идет он себе неторопко, вдруг видит: мужик в армяке, в шапчонке на корове верхом по полянке скачет. А было это у самого Кривого лога, где дорога на поля идет. Удиви¬тельно Якову стало — мужик-от задом наперед уселся, а корова его слушается, куда хвост повер¬нут, туда и скачет. Подходит Яков поближе.
— Здорово, мужик! Как звать-величать тебя? Всех вроде в округе знаю, а тебя в первый раз вижу.
— Немудрено это, Яшка. Глаз у тебя незоркий,
как у кошенка новорожденного. Ну, коли пришел, давай знакомиться.
— Да как звать-то тебя?
— А зовут меня Зовуткой, а кличут Уткой. Старшенькие по имени, младшенькие по отчест-ву. Ты чего это, Яшка, в моих лесах делаешь?
— Да иду себе потихоньку, в селе вон ждут. А ты чем промышляешь?
— А я белок гоняю. И тебя, Яшка, тоже видом не видывал, слыхом не слыхивал. Вот догоняю белок, тебя давить приду.
Сказал так, рукавицей лицо потное утер и пропал. Подивился Яков, дальше идет. И чует, что места вроде знакомые, а узнать не может. В другой раз на ту же полянку вышел, в третий. Остановился тут, призадумался. Рубаху наизнан¬ку вывернул, лапти переобул и — вот диво! — сразу по прямой пошел. Идет, а дорогу никак признать не может. Вдруг засвистело так, что деревья с корнем завыворачивало, — пролетел по лесу вихорь, и стихло все. У Якова мороз по коже прошелся: не к доброму вихорь-то. А тут вышел на ель громадную. Сидит на нижней ветке девка. Вся как есть голая, ну ни клочком не прикрыта. Волосья длиннющие, до самой земли свисают, и чешет она эти волосья золотым гребнем. Яков-то слыхал, что ежели доберется такая девка до че-ловека, защекочет до смерти. Вот он за топор и ухватился. Девке-то это не по нраву пришлось.
— Не пугайтесь, Яков, ничего я вам плохого не сделаю.
— Чего мне пугаться, у меня вон топор есть.
— Спрячьте топор, я вас прошу. Спрячьте.
Яков, меня не тронете, все у вас тогда будет. Не
бойтесь, не бойтесь.
— Да не боюсь я тебя. Мне, слышь, недосуг — в село спешить надо. Не скажешь ли дорогу, красавица?
— До села-то вам, Яков, сейчас и не дойти. Тут все тропочки в одно место ведут. Так что вы ступайте не прямо, а направо, вам тогда и рабо¬тать нужды не будет.
Вот ведь как, чуешь? Работать, говорит, не надо. Это самое бесовское и есть. Не может че-ловек не работать. Тут вот тоже у нас говорят: мол, счастье какое — не работаешь, а деньги по¬лучаешь. Ты, слышь, не верь, от нужды такое у людей. Работает человек, бегает — живет, а как остановится — пиши пропало, и недели не про¬тянет. Но и с работой все не просто, есть, пони¬маешь, дни, когда ни кчему притрагиваться нель¬зя, иначе Бог накажет.
Вот Ильин день, знаешь, поди? А время-то самое сенокосное, особенно когда погода стоит. Вот у нас один мужик и удумал в Ильин день метать. И что ж ты думаешь? Ночью гроза раз-разилась, молнией у него зарод весь и пожгло, а от него и соседние пыхнули — пошто, мол, не удержали мужика, не доглядели?! И ему-то са-мому худо пришлось. Как ночью побежал сено спасать, его Господь языка и лишил.
Или вот еще рассказывали. В субботу, значит, дело было. Шла Богородица по реке с верхов. Идет и видит: баба ребенка топит. Деваться ей, вишь, некуда — без мужика прижила, без роди-тельского благословения, — одной-то сиротинку не выкормить, на ноги не поставить. Была бы солдатка, тогда бы всем миром подняли, а так, кому она нужна? Но Богородица мимо прошла, не помогла, не поругала. Сказала только: «Бог в помочь», — и дальше пошла. А ниже другая баба
белье полощет. Богородица брови свела гнев-ливо, ножкой по воде топнула так, что брызги во все стороны разлетелись, и дальше пошла. По¬пали на бабу-дуру эти капельки, на лицо да на руки. Как огненные они оказались — кожу при¬жгли, а на том месте язвочки незаживающие об¬разовались. Ходит теперь эта баба по деревням, милостинкой кормится, язвы свои всем показы¬вает. А как к нам приходила, Гриша тогда еще живой был, он ее за околицу прогонял. «Не мо¬жет,— говорит,— Богородица такое злое сде¬лать! Обманываешь ты, баба, народ. Сама, небось, гвоздиком ранки ковыряешь, вот они и не заживают. От Богородицы только мирром да ладаном пахнет, а от тебя, поганой, серой не¬сет. Не Богородица то была, а дьявол в ее об¬личье. Значит, ты дьяволу и потачишь». Шибко ругался Григорий на нее.
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч1
Я тебе давече о том, как Гриша с вихорем совладал, рассказывал. Ты, может, и не по-веришь, что такое случается, но вот послушай еще сказенек. Это с Яковом было, он сам и рас-сказывал.
Вот зажили они с Натальей ладом, детишков нарожали. Яков по людям плотничал, справный мужик был — топор в его руках так и летал, так и летал. Весело,говорят, работал, нарадоваться люди не могли, как у него все с шуткой-приба-уткой, весело и красиво выходило. Да и Наташа в бабах-то удалась. Она, вишь, в услужении у банника была, дак многое узнала, что нам и не снилось. Скотину лечить, кости поправлять — к ней со всей округи сходились, она никому не от-казывала. Но вот от порчи и сглазу, от бесов она не лечила, не бралась. Не .велено, видать, было. Так и жили они, от других-то людей почти и не отличались.
Якову, вишь, приходилось и в соседние деревни наряжаться, чтобы с заказами затруднений не было. И вот раз пошел он верст за десять. Топор за пояс заткнул, другой инструмент в ящичке. Идет себе по дороге, только пыль лаптями под¬нимает. И вдруг, говорит, закружило, заметелило прямо на дороге. Солнце от пыльного столба уж и не видать, темно кругом. Идет прямо на Якова огромадный вихорь, деревья, какие по обочине есть, к земле пригинает, в поле копешки разбра-сывает. И то странным Якову показалось, что идет как по ниточке. Схватил он ножик, размах-нулся да и запустил прямо в вихорь. Загудело во¬круг, земля сдрожала так, что Яков на дорогу по¬валился. Поднимается — чисто кругом. Нет ни¬какого вихоря, а в том месте, куда ножик бросил, пыль дорожная, как дождем прибита. Пригля-делся — батюшки!— кровь черная на дороге. И ножик пропал, как сквозь землю провалился. Однако надо путь дальше держать, а дорога-то лесом.
Сердце у Якова не на месте, хотя и хаживал он лесными тропками не однажды, знал лес как свои пять пальцев. Вот идет он, и все какие-то шаги за сшдаой чудятся. Обернется — нет никого. Совсем ему неладно стало, решил лесными тро¬почками пойти, большак стороной оставить, чтобы от ужаса этого избавиться. Не иначе, за-морока его взяла. Ведь знал же, что даже самая короткая дорога не всегда к цели выведет! Идет он и вспоминает, что в этом самом лесу с другими людьми случалось.
А бывало, говорят, по-разному. Вон, бабы раз
с покосу возвращались всем гуртом, языками-то прочесали и напроситься забыли. А лесной хо-зяин шибко этого не любит. Вот идут они себе, идут, вдруг кто-то заухал по-страшному, заорал: «В го-ору! В го-ору!» Бабы в кучу сбились — страшно им, а вместе, может, и ничего не слу¬чится. Идут дале, вдруг в ладоши кто-то бить начал, да так звонко, что шум по всему лесу. Одна баба догадалась. «Переворачивайте, — го¬ворит, — стельки быстрее, а то неровен час за¬давит нас лесной-от хозяин!» Быстрехонько ведь перевернули. И что ж ты думаешь? Сразу все стихло. Тут они бегом, бегом — даром что за день напластались на покосе,— убежали. В лесу, вишь, тоже с понятием ходить надо.
Вон, дедушка Карпа сказывал, а ему многое открыто было. Есть, говорит, в лесу визирки, ну, просеки по-вашему. Одни-то человеком проложены, а другие незнаемой силой какой-то. И но-чами по этим самым визиркам ходит лесной хозяин, его это тропочки. И шибко он сердится, когда ночует там кто из людей. Сам-то ты его не увидишь, как идет, — незримый он. Только собака и чует. Потому-то он их и не любит. Вот как не удержишь собаку, обязательно лесной хозяин ее задавит. А тебя, коли на визирке ночью найдет, за ноги подымет, раскрутит и закинет на самую высокую сосну — так, что и не слезешь. Ежели опять-таки в лесовной избушке заночевать при¬дется, клади всегда в головы топор. Никакая сатана тогда тебе не страшна. А так свидеться с лешим — не приведи Господь. Страшной он, говорят. Высоченный, головой аж до вершин сосен достает, глаза разного цвета, а на ногах лапти обуты — правый на левой ноге, а левый на правой.
Яков-то, конечно, чуял все это, но решил, что в знакомом лесу никто не тронет. Тем паче, му-жик он здоровый, на сплаву вон один из реки бревна выворачивал на берег. А они ж, пока по реке текут, разбухают от воды, тяжеленные де-лаются. А Якову как жердинки кажутся. Вот и здесь не забоялся. Идет он себе неторопко, вдруг видит: мужик в армяке, в шапчонке на корове верхом по полянке скачет. А было это у самого Кривого лога, где дорога на поля идет. Удиви¬тельно Якову стало — мужик-от задом наперед уселся, а корова его слушается, куда хвост повер¬нут, туда и скачет. Подходит Яков поближе.
— Здорово, мужик! Как звать-величать тебя? Всех вроде в округе знаю, а тебя в первый раз вижу.
— Немудрено это, Яшка. Глаз у тебя незоркий,
как у кошенка новорожденного. Ну, коли пришел, давай знакомиться.
— Да как звать-то тебя?
— А зовут меня Зовуткой, а кличут Уткой. Старшенькие по имени, младшенькие по отчест-ву. Ты чего это, Яшка, в моих лесах делаешь?
— Да иду себе потихоньку, в селе вон ждут. А ты чем промышляешь?
— А я белок гоняю. И тебя, Яшка, тоже видом не видывал, слыхом не слыхивал. Вот догоняю белок, тебя давить приду.
Сказал так, рукавицей лицо потное утер и пропал. Подивился Яков, дальше идет. И чует, что места вроде знакомые, а узнать не может. В другой раз на ту же полянку вышел, в третий. Остановился тут, призадумался. Рубаху наизнан¬ку вывернул, лапти переобул и — вот диво! — сразу по прямой пошел. Идет, а дорогу никак признать не может. Вдруг засвистело так, что деревья с корнем завыворачивало, — пролетел по лесу вихорь, и стихло все. У Якова мороз по коже прошелся: не к доброму вихорь-то. А тут вышел на ель громадную. Сидит на нижней ветке девка. Вся как есть голая, ну ни клочком не прикрыта. Волосья длиннющие, до самой земли свисают, и чешет она эти волосья золотым гребнем. Яков-то слыхал, что ежели доберется такая девка до че-ловека, защекочет до смерти. Вот он за топор и ухватился. Девке-то это не по нраву пришлось.
— Не пугайтесь, Яков, ничего я вам плохого не сделаю.
— Чего мне пугаться, у меня вон топор есть.
— Спрячьте топор, я вас прошу. Спрячьте.
Яков, меня не тронете, все у вас тогда будет. Не
бойтесь, не бойтесь.
— Да не боюсь я тебя. Мне, слышь, недосуг — в село спешить надо. Не скажешь ли дорогу, красавица?
— До села-то вам, Яков, сейчас и не дойти. Тут все тропочки в одно место ведут. Так что вы ступайте не прямо, а направо, вам тогда и рабо¬тать нужды не будет.
Вот ведь как, чуешь? Работать, говорит, не надо. Это самое бесовское и есть. Не может че-ловек не работать. Тут вот тоже у нас говорят: мол, счастье какое — не работаешь, а деньги по¬лучаешь. Ты, слышь, не верь, от нужды такое у людей. Работает человек, бегает — живет, а как остановится — пиши пропало, и недели не про¬тянет. Но и с работой все не просто, есть, пони¬маешь, дни, когда ни кчему притрагиваться нель¬зя, иначе Бог накажет.
Вот Ильин день, знаешь, поди? А время-то самое сенокосное, особенно когда погода стоит. Вот у нас один мужик и удумал в Ильин день метать. И что ж ты думаешь? Ночью гроза раз-разилась, молнией у него зарод весь и пожгло, а от него и соседние пыхнули — пошто, мол, не удержали мужика, не доглядели?! И ему-то са-мому худо пришлось. Как ночью побежал сено спасать, его Господь языка и лишил.
Или вот еще рассказывали. В субботу, значит, дело было. Шла Богородица по реке с верхов. Идет и видит: баба ребенка топит. Деваться ей, вишь, некуда — без мужика прижила, без роди-тельского благословения, — одной-то сиротинку не выкормить, на ноги не поставить. Была бы солдатка, тогда бы всем миром подняли, а так, кому она нужна? Но Богородица мимо прошла, не помогла, не поругала. Сказала только: «Бог в помочь», — и дальше пошла. А ниже другая баба
белье полощет. Богородица брови свела гнев-ливо, ножкой по воде топнула так, что брызги во все стороны разлетелись, и дальше пошла. По¬пали на бабу-дуру эти капельки, на лицо да на руки. Как огненные они оказались — кожу при¬жгли, а на том месте язвочки незаживающие об¬разовались. Ходит теперь эта баба по деревням, милостинкой кормится, язвы свои всем показы¬вает. А как к нам приходила, Гриша тогда еще живой был, он ее за околицу прогонял. «Не мо¬жет,— говорит,— Богородица такое злое сде¬лать! Обманываешь ты, баба, народ. Сама, небось, гвоздиком ранки ковыряешь, вот они и не заживают. От Богородицы только мирром да ладаном пахнет, а от тебя, поганой, серой не¬сет. Не Богородица то была, а дьявол в ее об¬личье. Значит, ты дьяволу и потачишь». Шибко ругался Григорий на нее.
О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч2
Однажды чуть не побил. Может, он и прав, однако по субботам ни один справный хозяин робить на себя не будет, если уж только так, по принуждению, по найму или на казенный счет.
А Яков-то хозяин хороший был, непонятно ему стало, как это так — не работать.
— Как же такое возможно, чтобы не работать, а жить хорошо? Я вот всю жизнь роблю и отка-зываться не собираюсь.
— Дак ты робь, робь. Никто ведь не запрещает. А награда тебе, за доброту обещанная, будет — за то, что не тронул меня, пощадил.
Любопытно стало Якову, что за награда такая, свернул он направо и в сторону от дороги лесной пошел. Вышел Яков на зимовье, на крыльцо поднялся, дверь отворил. За столом-то — ба¬тюшки! — сидит мужичина громадного росту. Сидит, ухмыляется по-недоброму так. Одна-то рука тряпицей перевязана, на повязке кровь черная проступила. Видать, только-только поранился. А на столе ножик лежит. Тяжелый, острый, из крепкого железа, а рукоятка у него из рога ло¬синого резана. Яков ножик сразу признал — соб¬ственную работу всегда на отличку любой мастер держит. Странно только, как ножик сюда попал да еще и с кровью свежей на лезвии. А у мужичины глаз ой какой недобрый!
— Вот ты мне и попался, озорник!
— Да что стряслось-то, дяденька?
— Нешто не знаешь? Кто ножик бросал? Кто руку мне раскровянил?
— Ну, я. Дак что ж ты, как оглашенный, на людей кидаешься? Пакостишь опять же.
— Это уж не твоя заботушка. Я тебя сейчас давить буду.
Тут из-за печи выходит еще мужик — вдвое больше против первого.
— Что ж ты, братан, серчаешь на мужика. Не он виноват, а сам ты. Пошто по дороге вихрем прошел? Пошто копешки в поле разбросал? Пошто испугать решил без надобности? Видел ведь, идет человек себе, запретов не нарушает, уважение всем оказывает. А тут ты, как шальной, налетел. Любой на его месте осерчает. Верно, Яков, говорю?
— Верно-то, верно. Только как мне отсюда теперь выбираться? Дорога неведома, глушь кругом кромешная. Пока проплутаю, наряд вы-годный упущу, а это уж для детишков моих не ладно. Их ведь не матюками кормишь — хлебуш¬ком.
— За наряд не боись. Работать тебе за сестрицу нашу, за то, что не тронул ее, пощадил годы ее молодые, не придется. Бери пестерь, набивай золотом вон из того мешка, а братан середний тебя в село на закорках унесет так, что и глазом не моргнешь.
— Дак нет ведь у меня, дяденька, пестеря.
— А ты вон инструмент свой высыпли, вот золотишко в ящике и унесешь. Тебе да твоим детям до скончания века хватит.
Подумал Яков, раскинул мозгами, а инстру-мента лишаться не захотел — жалко, вон сколько лет кормил да поил его. Золота решил только один кусочек и унести — детишкам играться. В тряпицу завернул, узелком завязал — и то при¬личный получился кусок, фунта на два, а то и поболе. Забрался Яков на закорки середнему ле¬шему, тот взвыл, крутанулся на месте, и Яков мигом в селе оказался. Вовремя ведь успел. Хо¬зяева уж других плотников подряжали, цену наз¬начили, а Якова увидали, обрадовались: мастер пришел. Одно ему странно показалось — пока цену назначали и лес показывали, все косились на его узелок с золотишком и морды в стороны воротили. Потом не сдюжил хозяин.
— Что ж ты, Яков, такое в узелочке несешь?
— Да так, безделица, детишкам на игрушки, подарочек.
— Уж больно вонький у тебя подарочек, ты бы его за селом оставил, а то, неровен час, удушишь нас всех грешных.
Раскинул Яков узелочек, а там дерьмо лосиное, свежее, аж пар с него идет. Плюнул Яков, пода¬рочек лешачиный подальше закинул да порадо¬вался, что инструмент на дерьмо не променял.
Потом уж вернулся домой, Наташе все рассказал, как было. Повздыхала она, повздыхала, не велела больше с лешим связываться, поберечься, говорит, надобно. Она, вишь, считала, что все это за ее службу баннику отзывается, вот и решила грехи свои замолить. Грех-то, он ныркий, сам и не углядишь, как подберется, не бывает безгреш¬ных людей. Разве что Гриша такой получился.
Отправилась Наташа на богомолье, а путь не близкий, обещалась только к осени возвернуться. Вот Яков без нее и заскучал. Ночью, как глаза закроет, является перед ним жена. Рубаха на ей долгая, в пол, волосы по плечам белым распу¬щены, так и манит, так и зовет куда-то. А потом, говорит, рубаху скинет, и светится тело ее ка¬ким-то незнаемым светом. Тянет Яков руку к ней, а она со смехом в сторону куда-то убегает. Так и мает его всю ночь. Вот-вот тепло бабье почув¬ствует, ан нет — как вода из рук утекает! Извелся Яков вовсе, в избе ночевать уж и не может — жарко ему, душно, на грудь кто-то тяжелым да¬вит. Только в амбаре и спасался. Наладил там себе лежанку. Или в бане ночевал. Только там тоже неладно оказалось: все девки с желтыми зубами вержили, хотя и не один год прошел, как он Наталью у банника высватал.
А тут однажды, как угнаны улеглись, ушел Яков в амбар. И чует, ровно зовет его кто-то. Шепчет так, что едва слыхать:
— Яшенька, миленький, очнись, проснись. По¬люби меня, Яшенька, так крепко, чтобы на весь век запомнилось.
Вот он к двери подходит, а там Наталья стоит. Пальчик к губам приложила — молчи, мол. Дале все как во сне было. Манит она к себе Якова и шепчет:
— Стосковалась я без тебя, миленький. Мо¬
ченьки нет терпеть, голубчик мой. Подружки мои
монашенки сейчас почивать улеглись, а я к тебе,
как на крыльях, полетела. Только уж, будь ласков,
никому не сказывай про меня, а то быть беде. И
тебе плохо будет, и мне, и детишкам нашим не¬
легко придется.
Скинула она рубашечку, у Якова аж дух пе-рехватило — дальше плохо запомнил, что и было.
Ну, мужик с бабой, сам знаешь, чем занимают¬ся. Предались они телом друг дружке, только чует Яков: не так что-то, неладно. Наталья, вишь, не одного ребеночка выкормила, а тут титьки, как у козы молодой, как каменные. Но значения по¬первости не придал.
Так и повелось: как вечер, идет Яков в амбар к Наталье своей ненаглядной, весь день только о том и думает, что ночью будет. Любил же он ее без памяти. Но ночь за ночью все страннее и страннее ему кажется. За все время баба ни разу о ребятишках не спросила, хотя мать была, каких мало,— нежная и ласковая. Задумался Яков: к чему бы это такое? А тут дедушка Карпа забес¬покоился. Угланы-то, вишь, к нему прибегали:
— Пусти, дядька, к себе ночевать, а то нам без
папаньки страшно в избе.
Стал Карпа присматриваться, все как есть выглядел. Пришел к братану:
— Чего с угланами в избе не ночуешь?
— Да жарко, брательник, там, душно. Мне на сквознячке поспать охота, а за ребятишек беспо-коюсь, чтоб не застыли.
— Пошто ты, Яков, в амбаре ночуешь, а ночью там у тебя разговор слыхать? Али кралю себе завел, пока Наталья на богомолье? Гляди, не дело так-то!
— Да чист я перед женой, Карпуша. А с угла-нами и сам знаю, да ничего уж поделать не могу. Заморока какая-то. Как ночь, так и тянет меня в амбар невесть какая сила. Что ж делать-то, при¬советуй, брательник. Тебе ж многое открыто.
— Сперва расскажи мне все без утайки. А там и решать будем, чем помочь можно.
Все, как было, рассказал Яков, ничего не скрыл и сомнениями своими поделился. Задумался Карпа, ему хоть и многое известно было, а тут странным все показалось.
— Надо, Яков, испытание сделать. Та это На¬
талья или только прикидывается. Есть у меня
еще в склянице снадобье, не все израсходовал,
вот и попробую вызнать, с кем ты там по но¬
чам-то шепчешься. Только один уговор: слушайся
меня во всем, не перечь.
На том и сговорились. Приходит Карпа в амбар под вечер. В сено зарылся, расположился со все¬ми удобствами. И мягко ему, и тепло, чуть не задремал. И слышит сквозь дрему: разговаривает кто-то. Прислушался: один голос, точно, Наталь-ин, другой — Якова. Решил он глянуть. Смазал левый глаз снадобьем, зажмурил его. Из-под сена выпростался, смотрит: и, верно, она. А левый глаз открыл — у Натальи над ушами рожки про¬резались, а ноги легким пухом поросли, как у козочки молодой. На ногах-то, слышь, копыта. Чуть не заорал Карпа со страха, но сдержался. Дальше-то ему и вовсе противно стало, как она Якова обхаживать стала. Ладно бы мужик с ба¬бой, а тут такое.
Поутру пришел к Карпе Яков.
— Ну, что видал, сказывай, не томи уж меня!
— Ох, не ладно у тебя, Яков, ох, не ладно. Зачем ты, Яков, признал лешачиху? Зачем ты к ней прислонился? Добро бы дурной был, али еще ка¬кой несуразный. Как ты ее с Натальей-то смешал? Она ж далече, ей, почитай, только на лошадях с неделю до дому добираться, а пешей и того по-боле. Ох, Яков, Яков, зачем ты признал леша¬чиху?
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч2
Однажды чуть не побил. Может, он и прав, однако по субботам ни один справный хозяин робить на себя не будет, если уж только так, по принуждению, по найму или на казенный счет.
А Яков-то хозяин хороший был, непонятно ему стало, как это так — не работать.
— Как же такое возможно, чтобы не работать, а жить хорошо? Я вот всю жизнь роблю и отка-зываться не собираюсь.
— Дак ты робь, робь. Никто ведь не запрещает. А награда тебе, за доброту обещанная, будет — за то, что не тронул меня, пощадил.
Любопытно стало Якову, что за награда такая, свернул он направо и в сторону от дороги лесной пошел. Вышел Яков на зимовье, на крыльцо поднялся, дверь отворил. За столом-то — ба¬тюшки! — сидит мужичина громадного росту. Сидит, ухмыляется по-недоброму так. Одна-то рука тряпицей перевязана, на повязке кровь черная проступила. Видать, только-только поранился. А на столе ножик лежит. Тяжелый, острый, из крепкого железа, а рукоятка у него из рога ло¬синого резана. Яков ножик сразу признал — соб¬ственную работу всегда на отличку любой мастер держит. Странно только, как ножик сюда попал да еще и с кровью свежей на лезвии. А у мужичины глаз ой какой недобрый!
— Вот ты мне и попался, озорник!
— Да что стряслось-то, дяденька?
— Нешто не знаешь? Кто ножик бросал? Кто руку мне раскровянил?
— Ну, я. Дак что ж ты, как оглашенный, на людей кидаешься? Пакостишь опять же.
— Это уж не твоя заботушка. Я тебя сейчас давить буду.
Тут из-за печи выходит еще мужик — вдвое больше против первого.
— Что ж ты, братан, серчаешь на мужика. Не он виноват, а сам ты. Пошто по дороге вихрем прошел? Пошто копешки в поле разбросал? Пошто испугать решил без надобности? Видел ведь, идет человек себе, запретов не нарушает, уважение всем оказывает. А тут ты, как шальной, налетел. Любой на его месте осерчает. Верно, Яков, говорю?
— Верно-то, верно. Только как мне отсюда теперь выбираться? Дорога неведома, глушь кругом кромешная. Пока проплутаю, наряд вы-годный упущу, а это уж для детишков моих не ладно. Их ведь не матюками кормишь — хлебуш¬ком.
— За наряд не боись. Работать тебе за сестрицу нашу, за то, что не тронул ее, пощадил годы ее молодые, не придется. Бери пестерь, набивай золотом вон из того мешка, а братан середний тебя в село на закорках унесет так, что и глазом не моргнешь.
— Дак нет ведь у меня, дяденька, пестеря.
— А ты вон инструмент свой высыпли, вот золотишко в ящике и унесешь. Тебе да твоим детям до скончания века хватит.
Подумал Яков, раскинул мозгами, а инстру-мента лишаться не захотел — жалко, вон сколько лет кормил да поил его. Золота решил только один кусочек и унести — детишкам играться. В тряпицу завернул, узелком завязал — и то при¬личный получился кусок, фунта на два, а то и поболе. Забрался Яков на закорки середнему ле¬шему, тот взвыл, крутанулся на месте, и Яков мигом в селе оказался. Вовремя ведь успел. Хо¬зяева уж других плотников подряжали, цену наз¬начили, а Якова увидали, обрадовались: мастер пришел. Одно ему странно показалось — пока цену назначали и лес показывали, все косились на его узелок с золотишком и морды в стороны воротили. Потом не сдюжил хозяин.
— Что ж ты, Яков, такое в узелочке несешь?
— Да так, безделица, детишкам на игрушки, подарочек.
— Уж больно вонький у тебя подарочек, ты бы его за селом оставил, а то, неровен час, удушишь нас всех грешных.
Раскинул Яков узелочек, а там дерьмо лосиное, свежее, аж пар с него идет. Плюнул Яков, пода¬рочек лешачиный подальше закинул да порадо¬вался, что инструмент на дерьмо не променял.
Потом уж вернулся домой, Наташе все рассказал, как было. Повздыхала она, повздыхала, не велела больше с лешим связываться, поберечься, говорит, надобно. Она, вишь, считала, что все это за ее службу баннику отзывается, вот и решила грехи свои замолить. Грех-то, он ныркий, сам и не углядишь, как подберется, не бывает безгреш¬ных людей. Разве что Гриша такой получился.
Отправилась Наташа на богомолье, а путь не близкий, обещалась только к осени возвернуться. Вот Яков без нее и заскучал. Ночью, как глаза закроет, является перед ним жена. Рубаха на ей долгая, в пол, волосы по плечам белым распу¬щены, так и манит, так и зовет куда-то. А потом, говорит, рубаху скинет, и светится тело ее ка¬ким-то незнаемым светом. Тянет Яков руку к ней, а она со смехом в сторону куда-то убегает. Так и мает его всю ночь. Вот-вот тепло бабье почув¬ствует, ан нет — как вода из рук утекает! Извелся Яков вовсе, в избе ночевать уж и не может — жарко ему, душно, на грудь кто-то тяжелым да¬вит. Только в амбаре и спасался. Наладил там себе лежанку. Или в бане ночевал. Только там тоже неладно оказалось: все девки с желтыми зубами вержили, хотя и не один год прошел, как он Наталью у банника высватал.
А тут однажды, как угнаны улеглись, ушел Яков в амбар. И чует, ровно зовет его кто-то. Шепчет так, что едва слыхать:
— Яшенька, миленький, очнись, проснись. По¬люби меня, Яшенька, так крепко, чтобы на весь век запомнилось.
Вот он к двери подходит, а там Наталья стоит. Пальчик к губам приложила — молчи, мол. Дале все как во сне было. Манит она к себе Якова и шепчет:
— Стосковалась я без тебя, миленький. Мо¬
ченьки нет терпеть, голубчик мой. Подружки мои
монашенки сейчас почивать улеглись, а я к тебе,
как на крыльях, полетела. Только уж, будь ласков,
никому не сказывай про меня, а то быть беде. И
тебе плохо будет, и мне, и детишкам нашим не¬
легко придется.
Скинула она рубашечку, у Якова аж дух пе-рехватило — дальше плохо запомнил, что и было.
Ну, мужик с бабой, сам знаешь, чем занимают¬ся. Предались они телом друг дружке, только чует Яков: не так что-то, неладно. Наталья, вишь, не одного ребеночка выкормила, а тут титьки, как у козы молодой, как каменные. Но значения по¬первости не придал.
Так и повелось: как вечер, идет Яков в амбар к Наталье своей ненаглядной, весь день только о том и думает, что ночью будет. Любил же он ее без памяти. Но ночь за ночью все страннее и страннее ему кажется. За все время баба ни разу о ребятишках не спросила, хотя мать была, каких мало,— нежная и ласковая. Задумался Яков: к чему бы это такое? А тут дедушка Карпа забес¬покоился. Угланы-то, вишь, к нему прибегали:
— Пусти, дядька, к себе ночевать, а то нам без
папаньки страшно в избе.
Стал Карпа присматриваться, все как есть выглядел. Пришел к братану:
— Чего с угланами в избе не ночуешь?
— Да жарко, брательник, там, душно. Мне на сквознячке поспать охота, а за ребятишек беспо-коюсь, чтоб не застыли.
— Пошто ты, Яков, в амбаре ночуешь, а ночью там у тебя разговор слыхать? Али кралю себе завел, пока Наталья на богомолье? Гляди, не дело так-то!
— Да чист я перед женой, Карпуша. А с угла-нами и сам знаю, да ничего уж поделать не могу. Заморока какая-то. Как ночь, так и тянет меня в амбар невесть какая сила. Что ж делать-то, при¬советуй, брательник. Тебе ж многое открыто.
— Сперва расскажи мне все без утайки. А там и решать будем, чем помочь можно.
Все, как было, рассказал Яков, ничего не скрыл и сомнениями своими поделился. Задумался Карпа, ему хоть и многое известно было, а тут странным все показалось.
— Надо, Яков, испытание сделать. Та это На¬
талья или только прикидывается. Есть у меня
еще в склянице снадобье, не все израсходовал,
вот и попробую вызнать, с кем ты там по но¬
чам-то шепчешься. Только один уговор: слушайся
меня во всем, не перечь.
На том и сговорились. Приходит Карпа в амбар под вечер. В сено зарылся, расположился со все¬ми удобствами. И мягко ему, и тепло, чуть не задремал. И слышит сквозь дрему: разговаривает кто-то. Прислушался: один голос, точно, Наталь-ин, другой — Якова. Решил он глянуть. Смазал левый глаз снадобьем, зажмурил его. Из-под сена выпростался, смотрит: и, верно, она. А левый глаз открыл — у Натальи над ушами рожки про¬резались, а ноги легким пухом поросли, как у козочки молодой. На ногах-то, слышь, копыта. Чуть не заорал Карпа со страха, но сдержался. Дальше-то ему и вовсе противно стало, как она Якова обхаживать стала. Ладно бы мужик с ба¬бой, а тут такое.
Поутру пришел к Карпе Яков.
— Ну, что видал, сказывай, не томи уж меня!
— Ох, не ладно у тебя, Яков, ох, не ладно. Зачем ты, Яков, признал лешачиху? Зачем ты к ней прислонился? Добро бы дурной был, али еще ка¬кой несуразный. Как ты ее с Натальей-то смешал? Она ж далече, ей, почитай, только на лошадях с неделю до дому добираться, а пешей и того по-боле. Ох, Яков, Яков, зачем ты признал леша¬чиху?
О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч3
— Что ж делать-то, Карпуша, подскажи, выучи. Не дай пропасть христианской душе. А то ведь всех загублю: и себя, и Наталью, и детишков. Может, к батюшке сходить, покаяться?
— Оно, конечно, и к батюшке сходить можно, вреда от этого не будет. А дале так поступай: ходи и всем подряд о лешачихе рассказывай, это ей хуже всего. И в амбар больше ни ногой.
Так Яков и поступил. Рассказывал, хоть и стыд его заел, каждому встречному-поперечному, на амбар замок навесил, детишкам велел с собой'на ночь на печь ложиться. Ребенки, они безгрешные, лучше всякого от дьявола оберегают. А тут уж до Натальиного возвращения недолго осталось.
Раз пошел Яков по кони на Верхний луг. А идти как раз через Кривой лог понадобилось. Место это бесовское. Там людям и по сию пору сатана вержит. Вон, у меня внучка рассказывала. Ехала она верхами, это уж летошним годом, мерин у нее добрый был, по кличке Лимон. Впереди-то еще парень скакал на Тонком, тоже хороший жеребец. И вдруг, говорит, из Кривого лога как дымок поднимается, и огоньки засветились, на папи-росные похожи. Лимон-то захрипел, брыкается под ней, чуть не сбросил Людмилку. А потом как кинется в галоп, моментом Тонкого достал! Дак с той поры мерин совсем дурной стал: как за-видит овражину эту в Кривом логу, сразу в галоп переходит, узды не слушается. Скоро его на кол¬басу отправят, вот Людмилка у меня убивается. Яков через этот лог и шел. А тут, как из-под земли,— лешачиха. Присмотрелся Яков: та са¬мая, что на елке с ним разговаривала. В сарафане, сапожках сафьяновых. Только сарафан тот на¬сквозь просвечивает. Лешачиха всем телом вих¬ляется, все добро свое наружу выставляет.
— Ложимся прямо здесь, Яшенька. Вы уж со-скучились по мне, чай. На свидания-то не явля-етесь. Неуважительно себя ведете.
— Да не нужна ты мне, у меня вон жена име-ется.
— Ой, да что же вы так, Яшенька. И вправду не нужна стала? Давно ли вы меня целовали-обни¬мали? Али забыли все? Ложись, говорю, здесь ночевать будем! А после того я уж задавлю тебя, любезник мой. Тело твое спалю, прах по всей земле развею.
Видит Яков: худо дело. И молитва, и крест не помогают. Лешачиха уже и дров наломала, кос-тер сложила. Пыхнул он так, что дым к звездам понесся. А тут пожарка недалече у нас есть. И тогда она стояла. Нарядчики, вишь, увидали дым-то, вот и вдарили в колокола. Лешачиха, как услыхала звон колокольный, зашипела змеей, сругалась по-матерному и пропала. А Яков об¬ратно в село ушел, к братану сразу подался. Карпа его выслушал, задумался.
— Крепко она тебя окрутила. Так просто и не
избавишься. Но ты, Яков, не печалься. Сделай
так. Из крестика нательного пулю отлей, возьми
ружье, которое с дула заряжают, а как снова встретишь лешачиху, стрели ей прямо в грудь противу сердца. Только помни, что сердце у нее не слева, а справа бьется. Ежели точнехонько попадешь, она отвяжется.
Так Яков и поступил. Зарядил ружье, приго-товился и опять в Кривой лог отправился. Только до овражины дошел, лешачиха тут его и поджи¬дает.
— Попался ты мне теперь. Не уйдешь, прок¬
лятый. Щас я тебя давить буду.
И снова, слышь, костер готовит. Тогда туман в овражине скопился, с пожарки дыма-то и не увидали б. А так, кроме колокольного звону, ни-чего не боится сатана. Яков ружье на руке при-кинул да и стрелил прямо в грудь лешачихе. Взвыла она дурным голосом, так что Якова чуть не вывернуло, грудь у нее разлетелась на мелкие клочки. Посмотрела спокойно так на Якова и говорит:
— Догадался ведь, сучье отродье, научили. Так
бы я тебя съела за то, что дарами нашими по¬
брезговал. Но, гляди, не тебе, дак семье твоей
еще и не то будет!
Сказала так и пропала, будто и не было ее.
С той минуты совсем не стало спокою Якову. И без того хлопот полон рот. Как дурной совсем стал — сидит у окошка, как минутка выпадет, так думает, что бы такое сделать, чтобы целым ос¬таться. А тут углан вьется и вьется вокруг.
— Батя, сделай мне вертушку, чтоб крутилась.
Бать, ну сделай! Бона, у Миньки есть, у Ваньши
тоже отец наладил. Да такие баскущие.
Злость на Якова как волной нахлынула.
— Пошел ты к лешему, Сенька! И без тебя
тошнехонько.
Сказал и дальше задумался. А ближе к ночи хватились — нет Сеньки нигде. Стали спраши-вать у угланов. Они говорят: мол, Сенька к лесу пошел, но без лукошка, без силков. И все, говорят, молчком да молчком. Они уж его окликали, а Сенька не отзывался. Тут Якова как громом по¬разило — сам же парня к лешему отправил.
— Моя вина в этом. Сам же родное дитя со злости и отдал! Как же жить мне теперь на белом свете, как людям в глаза смотреть?
А Карпа его утешает. Есть, вишь, время такое в сутках, когда дитя свое можно лешему не-осторожным словом отдать. Вот в такое время, видать, Яков и обмолвился. А леший тут как тут — он под окошком укарауливал, Якова за язык тянул. Так и увел углана.
Карпа велел Якову подношение собрать леше¬му и отнести на пенек на той самой поляне, где он его верхом на корове встретил. Взял Яков четверть вина, осьмушку табака, краюху хлеба, в тряпицу красную атласную завернул и отправил¬ся. Пока шел, все передумал — сердце изнылось по сыну да по Наталье, от нее к тому времени уж давно вестей не было. Оставил подношение на пеньке — тряпицу расстелил и разложил все на ней, как Карпа учил. И стало ему любопытно, что дальше будет, вот и спрятался в кустах. Ровно в полночь пришел давешний мужичок в армяке и шапчонке, обнюхал все, обследовал да угощенье на траву и вывалил. Потом на пенек уселся, дос¬тал сучок изогнутый из кисету — вроде как труб¬ка, мохом сухим ее набил — сидит курит. А сам глазом на четверть все косит да косит — уж больно охота. Но только прикоснулся, приходит средний брательник, за шиворот хватает и в чашу утягивает. Понял Яков, что угощение у него не берут, не хотят парня возвращать. Вернулся вновь к Карпе.
— Не приняли они подношения, Карпуша. Что же дале делать мне? Есть надежда, нет ли?
— Надеждой живи, Яков, она да терпение все в жизни человека перемелют, перетрут. Сам ле-ший теперь тебе знак должен подать, что с пар-нем будет.
Так оно и случилось. И дня не прошло, бегут с реки бабы, которые белье мыли.
— Яков, Яков, бежи шибче на речку! Там Сень¬ка твой в коло дине приплыл с верхов!
— Да живой ли он, бабы?
— Ой, Яшенька, страшную весть тебе принес-ли. Не дышит, не шевелится парень.
Кинулся Яков на берег. И верно — из реки гробик вынесен, вода с боков еще не скатилась. А в колодине Сенька вытянулся, задеревенел он весь уже. Только подумал так Яков, внутри у него голос Наташин шепнул:
— А он и есть деревянный. Тебе его леший на¬
зло подбросил, а живого прячет у себя в зимовье.
Схватил Яков топор — в щепки куклу изрубил. А тут и Карпа на берег приходит.
— Правильно, — говорит, — Яшенька, де¬
лаешь! Не давай лешему себя за нос водить.
Упорный будешь — Сеньку живого домой вер¬
нешь!
Старухи уж Сеньку в трубу печную гаркали, тряпочки красные по всему лесу развесили для лешего. Он, слышь, любит красное-то. Потому так и подносили. А Яков в церкву собрался, мо-лебен заказал по сыну, но не по мертвому, а по живому. Это он правильно поступил, а то разное случается. Вон, года два назад у нас было. Тоже мать девку свою обругала: «Унеси тебя лешак!» Дак леший и увел, и никаких ведь следов найти не могли, снегу навалило столь, что двери каж-дое, почитай, утро отгребать приходилось. Всё тогда родители перепробовали — и подношения делали, и в трубу гаркали и Богу молились. А потом мать поехала в район, церква-то там у нас. Стала молить, чтобы хоть косточки девкины вернул дядька лесной. Так и получилось. Снова как пошли искать, у фермы нашли. Только она уж замерзла, неживая была. Ее козырьком снежным у самой стены завалило, вот и задохлась. А ведь как просили, так и получилось. Выкинул им ле¬ший косточки, хотя и живую мог вернуть. Тоже с соображением делать надобно. А по Сеньке молебен тогда по живому служить стали. И в тот же день его за околицей увидали: ходит вкруг деревни, а войти не может. Дед Карпа совет дал на кресте его привести, на гай¬тане от крестика нательного. Это тоже хороший способ. Как-то раз у нас два мужика с покосу возвращались, видят: у Кривого логу баба в крас¬ном сарафане с цветами черными сидит на пень¬ке и воет. Решили они проверить: человек или чертовка. Ладятся на нее крестик накинуть, а она все пятится. Знать, что лешачиха была. Леший ее прибил за повинность какую, вот она и выла.
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч3
— Что ж делать-то, Карпуша, подскажи, выучи. Не дай пропасть христианской душе. А то ведь всех загублю: и себя, и Наталью, и детишков. Может, к батюшке сходить, покаяться?
— Оно, конечно, и к батюшке сходить можно, вреда от этого не будет. А дале так поступай: ходи и всем подряд о лешачихе рассказывай, это ей хуже всего. И в амбар больше ни ногой.
Так Яков и поступил. Рассказывал, хоть и стыд его заел, каждому встречному-поперечному, на амбар замок навесил, детишкам велел с собой'на ночь на печь ложиться. Ребенки, они безгрешные, лучше всякого от дьявола оберегают. А тут уж до Натальиного возвращения недолго осталось.
Раз пошел Яков по кони на Верхний луг. А идти как раз через Кривой лог понадобилось. Место это бесовское. Там людям и по сию пору сатана вержит. Вон, у меня внучка рассказывала. Ехала она верхами, это уж летошним годом, мерин у нее добрый был, по кличке Лимон. Впереди-то еще парень скакал на Тонком, тоже хороший жеребец. И вдруг, говорит, из Кривого лога как дымок поднимается, и огоньки засветились, на папи-росные похожи. Лимон-то захрипел, брыкается под ней, чуть не сбросил Людмилку. А потом как кинется в галоп, моментом Тонкого достал! Дак с той поры мерин совсем дурной стал: как за-видит овражину эту в Кривом логу, сразу в галоп переходит, узды не слушается. Скоро его на кол¬басу отправят, вот Людмилка у меня убивается. Яков через этот лог и шел. А тут, как из-под земли,— лешачиха. Присмотрелся Яков: та са¬мая, что на елке с ним разговаривала. В сарафане, сапожках сафьяновых. Только сарафан тот на¬сквозь просвечивает. Лешачиха всем телом вих¬ляется, все добро свое наружу выставляет.
— Ложимся прямо здесь, Яшенька. Вы уж со-скучились по мне, чай. На свидания-то не явля-етесь. Неуважительно себя ведете.
— Да не нужна ты мне, у меня вон жена име-ется.
— Ой, да что же вы так, Яшенька. И вправду не нужна стала? Давно ли вы меня целовали-обни¬мали? Али забыли все? Ложись, говорю, здесь ночевать будем! А после того я уж задавлю тебя, любезник мой. Тело твое спалю, прах по всей земле развею.
Видит Яков: худо дело. И молитва, и крест не помогают. Лешачиха уже и дров наломала, кос-тер сложила. Пыхнул он так, что дым к звездам понесся. А тут пожарка недалече у нас есть. И тогда она стояла. Нарядчики, вишь, увидали дым-то, вот и вдарили в колокола. Лешачиха, как услыхала звон колокольный, зашипела змеей, сругалась по-матерному и пропала. А Яков об¬ратно в село ушел, к братану сразу подался. Карпа его выслушал, задумался.
— Крепко она тебя окрутила. Так просто и не
избавишься. Но ты, Яков, не печалься. Сделай
так. Из крестика нательного пулю отлей, возьми
ружье, которое с дула заряжают, а как снова встретишь лешачиху, стрели ей прямо в грудь противу сердца. Только помни, что сердце у нее не слева, а справа бьется. Ежели точнехонько попадешь, она отвяжется.
Так Яков и поступил. Зарядил ружье, приго-товился и опять в Кривой лог отправился. Только до овражины дошел, лешачиха тут его и поджи¬дает.
— Попался ты мне теперь. Не уйдешь, прок¬
лятый. Щас я тебя давить буду.
И снова, слышь, костер готовит. Тогда туман в овражине скопился, с пожарки дыма-то и не увидали б. А так, кроме колокольного звону, ни-чего не боится сатана. Яков ружье на руке при-кинул да и стрелил прямо в грудь лешачихе. Взвыла она дурным голосом, так что Якова чуть не вывернуло, грудь у нее разлетелась на мелкие клочки. Посмотрела спокойно так на Якова и говорит:
— Догадался ведь, сучье отродье, научили. Так
бы я тебя съела за то, что дарами нашими по¬
брезговал. Но, гляди, не тебе, дак семье твоей
еще и не то будет!
Сказала так и пропала, будто и не было ее.
С той минуты совсем не стало спокою Якову. И без того хлопот полон рот. Как дурной совсем стал — сидит у окошка, как минутка выпадет, так думает, что бы такое сделать, чтобы целым ос¬таться. А тут углан вьется и вьется вокруг.
— Батя, сделай мне вертушку, чтоб крутилась.
Бать, ну сделай! Бона, у Миньки есть, у Ваньши
тоже отец наладил. Да такие баскущие.
Злость на Якова как волной нахлынула.
— Пошел ты к лешему, Сенька! И без тебя
тошнехонько.
Сказал и дальше задумался. А ближе к ночи хватились — нет Сеньки нигде. Стали спраши-вать у угланов. Они говорят: мол, Сенька к лесу пошел, но без лукошка, без силков. И все, говорят, молчком да молчком. Они уж его окликали, а Сенька не отзывался. Тут Якова как громом по¬разило — сам же парня к лешему отправил.
— Моя вина в этом. Сам же родное дитя со злости и отдал! Как же жить мне теперь на белом свете, как людям в глаза смотреть?
А Карпа его утешает. Есть, вишь, время такое в сутках, когда дитя свое можно лешему не-осторожным словом отдать. Вот в такое время, видать, Яков и обмолвился. А леший тут как тут — он под окошком укарауливал, Якова за язык тянул. Так и увел углана.
Карпа велел Якову подношение собрать леше¬му и отнести на пенек на той самой поляне, где он его верхом на корове встретил. Взял Яков четверть вина, осьмушку табака, краюху хлеба, в тряпицу красную атласную завернул и отправил¬ся. Пока шел, все передумал — сердце изнылось по сыну да по Наталье, от нее к тому времени уж давно вестей не было. Оставил подношение на пеньке — тряпицу расстелил и разложил все на ней, как Карпа учил. И стало ему любопытно, что дальше будет, вот и спрятался в кустах. Ровно в полночь пришел давешний мужичок в армяке и шапчонке, обнюхал все, обследовал да угощенье на траву и вывалил. Потом на пенек уселся, дос¬тал сучок изогнутый из кисету — вроде как труб¬ка, мохом сухим ее набил — сидит курит. А сам глазом на четверть все косит да косит — уж больно охота. Но только прикоснулся, приходит средний брательник, за шиворот хватает и в чашу утягивает. Понял Яков, что угощение у него не берут, не хотят парня возвращать. Вернулся вновь к Карпе.
— Не приняли они подношения, Карпуша. Что же дале делать мне? Есть надежда, нет ли?
— Надеждой живи, Яков, она да терпение все в жизни человека перемелют, перетрут. Сам ле-ший теперь тебе знак должен подать, что с пар-нем будет.
Так оно и случилось. И дня не прошло, бегут с реки бабы, которые белье мыли.
— Яков, Яков, бежи шибче на речку! Там Сень¬ка твой в коло дине приплыл с верхов!
— Да живой ли он, бабы?
— Ой, Яшенька, страшную весть тебе принес-ли. Не дышит, не шевелится парень.
Кинулся Яков на берег. И верно — из реки гробик вынесен, вода с боков еще не скатилась. А в колодине Сенька вытянулся, задеревенел он весь уже. Только подумал так Яков, внутри у него голос Наташин шепнул:
— А он и есть деревянный. Тебе его леший на¬
зло подбросил, а живого прячет у себя в зимовье.
Схватил Яков топор — в щепки куклу изрубил. А тут и Карпа на берег приходит.
— Правильно, — говорит, — Яшенька, де¬
лаешь! Не давай лешему себя за нос водить.
Упорный будешь — Сеньку живого домой вер¬
нешь!
Старухи уж Сеньку в трубу печную гаркали, тряпочки красные по всему лесу развесили для лешего. Он, слышь, любит красное-то. Потому так и подносили. А Яков в церкву собрался, мо-лебен заказал по сыну, но не по мертвому, а по живому. Это он правильно поступил, а то разное случается. Вон, года два назад у нас было. Тоже мать девку свою обругала: «Унеси тебя лешак!» Дак леший и увел, и никаких ведь следов найти не могли, снегу навалило столь, что двери каж-дое, почитай, утро отгребать приходилось. Всё тогда родители перепробовали — и подношения делали, и в трубу гаркали и Богу молились. А потом мать поехала в район, церква-то там у нас. Стала молить, чтобы хоть косточки девкины вернул дядька лесной. Так и получилось. Снова как пошли искать, у фермы нашли. Только она уж замерзла, неживая была. Ее козырьком снежным у самой стены завалило, вот и задохлась. А ведь как просили, так и получилось. Выкинул им ле¬ший косточки, хотя и живую мог вернуть. Тоже с соображением делать надобно. А по Сеньке молебен тогда по живому служить стали. И в тот же день его за околицей увидали: ходит вкруг деревни, а войти не может. Дед Карпа совет дал на кресте его привести, на гай¬тане от крестика нательного. Это тоже хороший способ. Как-то раз у нас два мужика с покосу возвращались, видят: у Кривого логу баба в крас¬ном сарафане с цветами черными сидит на пень¬ке и воет. Решили они проверить: человек или чертовка. Ладятся на нее крестик накинуть, а она все пятится. Знать, что лешачиха была. Леший ее прибил за повинность какую, вот она и выла.
О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч4
На Сеньку тоже крест накинули, еле в избу затянули, он все порывался деру дать. А как опамятовался, рассказывать начал:
— Я с дедушкой всю неделю ходил, с тем, ко-торый летошним годом помер. Он ничего, лас-ковый. Мы с ним ходили по деревням по пирушкам. Мужики как напьются, мы все хорошее из тарелок съедим, а они-то нас не видят. На-плюем в тарелки-то, вот они нашу плевотину и едят и нахваливают. Еще дедушка заставлял меня в лесу коров доить. Привяжет ее лычком к дереву, а я за сиськи дергаю. Вот молоко пили. Потом говорит: «Тебя уж в трубу гаркают, тряпочки вон развесили по лесу. Не пойдем в деревни больше». А в лесу-то голодно. Стал я у него поесть просить. Он мне лепешку дал. «На, внучек, поешь». Я ле¬пешку-то разломил, а там говно коровье. Орехи дает грызть — дак они козьи горошки, не будешь же такое исть! Если б не ягоды, совсем бы с голоду околел. А потом привел меня в поле, под зад коленком поддал и пропал, будто и не было его вовсе. «По тебе, — говорит, — уже и молебен отслужили. Догадались ведь, гады! От-зынь от меня! Пшел!» Вот так я к деревне и вышел.
Через какое-то время Наталья вернулась с бо-гомолья. Послушала, что без нее дома делалось, закручинилась.
— Это, — говорит, — мне наказание. Не лю-бят они там людей просто так отпускать.' И через твою, Яков, встречу с лешим тоже дос-талось горя. Ну да ладно, живы будем — про-живем.
Оно и верно — ребятишек вон подымать надо. Наладилось как-то у них все, отвязался от Ната¬льи нечистый дух. Но недолго так-то прожили. Яков много старше был, вот и не дал Бог подоль¬ше вместе потешиться. Как Наталья овдовела, ей, почитай, неполных тридцать годков исполни¬лось. Баба она видная была, сватались к ней не один да и не двое. Всем отказала, одна дядьев моих и теток подымала. Да и то смех: младшень¬кий-то дядька, почитай, еще в штаны пысался, когда я робить за взрослого начал. Вот и любила Наталья меня как старшенького сынка.
А я тогда на лесоповале робил, и вот занемог, грыжа, говорят, образовалась, хоть сам ее режь, проклятущую. Фершал и так покрутил, и сяк.
— Медицине, — говорит, — ваша болесть не¬
подвластна. Вам в городе жить с такими орга¬
низмами надо, чтобы не надрываться. Ничем не
могу помочь и поспешествовать.
Такой важный фершал, усатый. Плюнул я и пошел по старушкам. Они меня и в бане правили, и на воду наговаривали, пичкали невесть чем — и хоть бы малехо поправили, еще тяжельше делается. Совсем занемог тогда. А Григорий в ту пору еще жив был. Он меня к Наталье и на¬правил.
— Сходи, — говорит, — может, и подмогнет.
Так-то она не пользует, нет ей на то разрешения,
а по-родственному, глядишь, и согласится. Толь¬
ко ты ей скажи, чтобы меня позвала. Без меня-то
она навряд управится.
Так и случилось. Пришел я к Наталье. Так мне у них в избе понравилось. Полы до белого вы¬скоблены, половички тканые, на стенах кар-тины — тетка их сама вышивала. Чистенько все, опрятно, так, почитай, и в городе не всегда бы-вает. А на голбичной двери лев нарисован. Он, правда, на собаку больше смахивает, но видать, что лев с гривой — Яков покойный его еще вы-водил. Тетка Наташа меня за стол усадила, по-потчевала чем Бог послал. А меня крутит так, что не усидишь.
— Что с тобой, Егорушко? Чем мает тебя?
— Ой, тетушка, худо мне. Так прихватило, что и не утерпишь. Фершал лечить не берется, ба¬бушки не понимают. Грыжа, говорят, только вот я сомневаюсь.
— Не грыжа это, Егорушко. Другое, постраш-нее всех болезней медицинских. Дай-ка посмот¬рю тебя хорошенько.
Посмотрела она мне в глаза внимательным образом, а они у нее ласковые, как у Богородицы пишут. Посмотрела, головой покачала.
— К земле ты, Егорушко, приговоренный.
Жизни на самом донышке осталось. Спасать тебя
надобно.
— Кто же возьмется, тетка Наталья? Все ведь уже перепробовали. Может, ты попробуешь?
— Помогла бы я тебе, Егорушко. Только зарок я дала страшный, что ни сном, ни духом, ни еди¬ному человечку. Как бы мне самой в землю не уйти. На кого детишек оставлю?
— А мне Гриша велел сказать, чтобы одна, без него, и не бралась.
— Ну, коли так, веди ко мне Гришу, а я пока подготовлюсь. Мне же, Егорушко, многое извест¬но. Я ж у банника такое познала, что простому человеку и выговаривать даже страшно.
Привел я Гришу, а у Натальи все уже налажено. Свечечка с божницы, блюдце с водой. Ждет толь¬ко, что старик скажет.
— Ты, Наталья, не боись, правь племянника, а
я уж за тебя постою, чтоб ничего худого не слу¬
чилось.
Уложила тетка меня на пороге, блюдечко на грудь поставила, воды в него налила и нагова-ривает. Вот сколь лет прошло, а я все до словечка запомнил.
Стану я утром рано, Благословлюсь я,
перекрестясь, Умоюсь я ключевой водою, Утруся я белым полотном. Выйду я из дверей
в двери, Из ворот в ворота. Выйду я на окиян-море. На окиян-море стоит светлица, В этой светлице сидят три девицы. Оне шьют шелковую ризу Шелковой ниткой, булатовой иголкой. Этой ризой закрывать раба Божьего
Егора.
Не урочъся, не прикоръся
Ни от черных, ни от черёмных.
Ни от девок-простоволосок, ни от
бабок-шлюкок. Девкам-простоволоскам — камень в зубы, А бабкам-шлюкам — соль в глаза! Запрестань же, Господи, за раба Божьего
Егора! Закаменей его болячка крепче камня, Крепче стали, крепче кости. Аминь, аминь, аминь, аминь!
Тут тетка Наталья по-мелкому так закрести-лась, на водицу дунула, будто пенку сдула, и даль¬ше зачастила:
Будьте мои слова не лепки, а крепки. Будьте мои слова крепче булатного
камня. Закрываю я эти словаНа тридцать три замка золотых, На тридцать три ключа золотых. Бросаю я эти ключи в окиян-море! Наверх не всплывайте, песком засыпайте! Аминь, аминь, аминь, аминь!
У меня уж в глазах помутнело, язык отнялся, только тепло по всему телу пошло. А Наталья свечку топит и воск в воду льет. Льет и пригова-ривает, только вот не упомню, что. Вылила воску изрядно, так, что пластиночка образовалась, достает и мне показывает.
— Чего, Егорушко, видишь?
А пластиночка, как нонче телевизор, — ожи-вает в ней что-то. Издаля надвигается страшный чей-то облик, все яснее и яснее делается. Сидит за столом мужик, репу сочняет. Присмотрелся: рубаха расшитая с костяными пуговицами, стол скатеркой накрыт, на ей зеркальце расположено. А в зеркальце-то — мать частная! — Николай Венедиктович. Не сдюжил я и заорал:
— Ты ж помер уже, окаянный! За мной с того
света пришел?
А тетка пластиночку перевернула быстренько.
— Сидит в тебе порча, еще Николаем Вене¬
диктовичем запущенная. Он хоть и помер, а пор¬
ча его осталась. Зри дальше.
Стала она пластиночку перетапливать, другую вылила, а в ней тетка Шура сидит. Платочком по-кержацки повязана — так только она в нашей родне нашивала. Запон на ней рабочий, а что делает, не углядишь.
— Тетку Шуру вижу, сидит себе, занимается чем-то.
— Вот и еще порча в тебе, Егорушко, нашлась.
Ты к тетке прошлым летом ездил, вот она и по-садила.
— Дак что ж они, подлые, тетя Наташа, сво-их-то портят?
— Так им на роду написано. Ежели добрые с человеком отношения, они тут и испортят. А ругайся с колдуном-портуном, дак тебя и в жисть не изведет, сколь не тужься. Давай, Егорушко, дальше глядеть. Зри глубже.
Снова вылила пластиночку, показывает. А в ней все требушинка да требушинка. Видал, поди, как поросят по осени режут, дак на снег требу-шинку вываливают, чтобы перебрать. Вот так похоже и получается. Сказал я это Наташе.
— Все, Егорушко, нет в тебе больше порчи
другой. Это и слава Богу. С двумя-то я быст¬
ренько управлюсь. Баньку сейчас протоплю и
ласково, потихоньку выведу твои болячки.
До бани-то, не помню, как доковылял, — сов-сем скрутило. А Наташа мять меня не стала. Во¬дицей теплой окатила, веником потерла, тут мне полегчало. А Гриша встал у каменки, чело иконой закрыл. Ох, не дай Бог, узнал бы кто об этаком, несдобровать тогда Грише! А икона у каменки вдруг зашевелилась, заходила. И чудится мне, как архангелы огненными мечами с кем-то рубятся. А потом вдруг — всё! Встала икона, и меня сразу отпустило. И легкость во всех членах появи¬лась — какой хошь камень с дороги сверну. Тут Наталья говорит:
— Запомнил ли, Егорушко, слова, которые я выговаривала?
— Все, тетя Наташа, из слова в слово. Кажется, ночью подними — до словечка" упомню, не собьюсь.
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч4
На Сеньку тоже крест накинули, еле в избу затянули, он все порывался деру дать. А как опамятовался, рассказывать начал:
— Я с дедушкой всю неделю ходил, с тем, ко-торый летошним годом помер. Он ничего, лас-ковый. Мы с ним ходили по деревням по пирушкам. Мужики как напьются, мы все хорошее из тарелок съедим, а они-то нас не видят. На-плюем в тарелки-то, вот они нашу плевотину и едят и нахваливают. Еще дедушка заставлял меня в лесу коров доить. Привяжет ее лычком к дереву, а я за сиськи дергаю. Вот молоко пили. Потом говорит: «Тебя уж в трубу гаркают, тряпочки вон развесили по лесу. Не пойдем в деревни больше». А в лесу-то голодно. Стал я у него поесть просить. Он мне лепешку дал. «На, внучек, поешь». Я ле¬пешку-то разломил, а там говно коровье. Орехи дает грызть — дак они козьи горошки, не будешь же такое исть! Если б не ягоды, совсем бы с голоду околел. А потом привел меня в поле, под зад коленком поддал и пропал, будто и не было его вовсе. «По тебе, — говорит, — уже и молебен отслужили. Догадались ведь, гады! От-зынь от меня! Пшел!» Вот так я к деревне и вышел.
Через какое-то время Наталья вернулась с бо-гомолья. Послушала, что без нее дома делалось, закручинилась.
— Это, — говорит, — мне наказание. Не лю-бят они там людей просто так отпускать.' И через твою, Яков, встречу с лешим тоже дос-талось горя. Ну да ладно, живы будем — про-живем.
Оно и верно — ребятишек вон подымать надо. Наладилось как-то у них все, отвязался от Ната¬льи нечистый дух. Но недолго так-то прожили. Яков много старше был, вот и не дал Бог подоль¬ше вместе потешиться. Как Наталья овдовела, ей, почитай, неполных тридцать годков исполни¬лось. Баба она видная была, сватались к ней не один да и не двое. Всем отказала, одна дядьев моих и теток подымала. Да и то смех: младшень¬кий-то дядька, почитай, еще в штаны пысался, когда я робить за взрослого начал. Вот и любила Наталья меня как старшенького сынка.
А я тогда на лесоповале робил, и вот занемог, грыжа, говорят, образовалась, хоть сам ее режь, проклятущую. Фершал и так покрутил, и сяк.
— Медицине, — говорит, — ваша болесть не¬
подвластна. Вам в городе жить с такими орга¬
низмами надо, чтобы не надрываться. Ничем не
могу помочь и поспешествовать.
Такой важный фершал, усатый. Плюнул я и пошел по старушкам. Они меня и в бане правили, и на воду наговаривали, пичкали невесть чем — и хоть бы малехо поправили, еще тяжельше делается. Совсем занемог тогда. А Григорий в ту пору еще жив был. Он меня к Наталье и на¬правил.
— Сходи, — говорит, — может, и подмогнет.
Так-то она не пользует, нет ей на то разрешения,
а по-родственному, глядишь, и согласится. Толь¬
ко ты ей скажи, чтобы меня позвала. Без меня-то
она навряд управится.
Так и случилось. Пришел я к Наталье. Так мне у них в избе понравилось. Полы до белого вы¬скоблены, половички тканые, на стенах кар-тины — тетка их сама вышивала. Чистенько все, опрятно, так, почитай, и в городе не всегда бы-вает. А на голбичной двери лев нарисован. Он, правда, на собаку больше смахивает, но видать, что лев с гривой — Яков покойный его еще вы-водил. Тетка Наташа меня за стол усадила, по-потчевала чем Бог послал. А меня крутит так, что не усидишь.
— Что с тобой, Егорушко? Чем мает тебя?
— Ой, тетушка, худо мне. Так прихватило, что и не утерпишь. Фершал лечить не берется, ба¬бушки не понимают. Грыжа, говорят, только вот я сомневаюсь.
— Не грыжа это, Егорушко. Другое, постраш-нее всех болезней медицинских. Дай-ка посмот¬рю тебя хорошенько.
Посмотрела она мне в глаза внимательным образом, а они у нее ласковые, как у Богородицы пишут. Посмотрела, головой покачала.
— К земле ты, Егорушко, приговоренный.
Жизни на самом донышке осталось. Спасать тебя
надобно.
— Кто же возьмется, тетка Наталья? Все ведь уже перепробовали. Может, ты попробуешь?
— Помогла бы я тебе, Егорушко. Только зарок я дала страшный, что ни сном, ни духом, ни еди¬ному человечку. Как бы мне самой в землю не уйти. На кого детишек оставлю?
— А мне Гриша велел сказать, чтобы одна, без него, и не бралась.
— Ну, коли так, веди ко мне Гришу, а я пока подготовлюсь. Мне же, Егорушко, многое извест¬но. Я ж у банника такое познала, что простому человеку и выговаривать даже страшно.
Привел я Гришу, а у Натальи все уже налажено. Свечечка с божницы, блюдце с водой. Ждет толь¬ко, что старик скажет.
— Ты, Наталья, не боись, правь племянника, а
я уж за тебя постою, чтоб ничего худого не слу¬
чилось.
Уложила тетка меня на пороге, блюдечко на грудь поставила, воды в него налила и нагова-ривает. Вот сколь лет прошло, а я все до словечка запомнил.
Стану я утром рано, Благословлюсь я,
перекрестясь, Умоюсь я ключевой водою, Утруся я белым полотном. Выйду я из дверей
в двери, Из ворот в ворота. Выйду я на окиян-море. На окиян-море стоит светлица, В этой светлице сидят три девицы. Оне шьют шелковую ризу Шелковой ниткой, булатовой иголкой. Этой ризой закрывать раба Божьего
Егора.
Не урочъся, не прикоръся
Ни от черных, ни от черёмных.
Ни от девок-простоволосок, ни от
бабок-шлюкок. Девкам-простоволоскам — камень в зубы, А бабкам-шлюкам — соль в глаза! Запрестань же, Господи, за раба Божьего
Егора! Закаменей его болячка крепче камня, Крепче стали, крепче кости. Аминь, аминь, аминь, аминь!
Тут тетка Наталья по-мелкому так закрести-лась, на водицу дунула, будто пенку сдула, и даль¬ше зачастила:
Будьте мои слова не лепки, а крепки. Будьте мои слова крепче булатного
камня. Закрываю я эти словаНа тридцать три замка золотых, На тридцать три ключа золотых. Бросаю я эти ключи в окиян-море! Наверх не всплывайте, песком засыпайте! Аминь, аминь, аминь, аминь!
У меня уж в глазах помутнело, язык отнялся, только тепло по всему телу пошло. А Наталья свечку топит и воск в воду льет. Льет и пригова-ривает, только вот не упомню, что. Вылила воску изрядно, так, что пластиночка образовалась, достает и мне показывает.
— Чего, Егорушко, видишь?
А пластиночка, как нонче телевизор, — ожи-вает в ней что-то. Издаля надвигается страшный чей-то облик, все яснее и яснее делается. Сидит за столом мужик, репу сочняет. Присмотрелся: рубаха расшитая с костяными пуговицами, стол скатеркой накрыт, на ей зеркальце расположено. А в зеркальце-то — мать частная! — Николай Венедиктович. Не сдюжил я и заорал:
— Ты ж помер уже, окаянный! За мной с того
света пришел?
А тетка пластиночку перевернула быстренько.
— Сидит в тебе порча, еще Николаем Вене¬
диктовичем запущенная. Он хоть и помер, а пор¬
ча его осталась. Зри дальше.
Стала она пластиночку перетапливать, другую вылила, а в ней тетка Шура сидит. Платочком по-кержацки повязана — так только она в нашей родне нашивала. Запон на ней рабочий, а что делает, не углядишь.
— Тетку Шуру вижу, сидит себе, занимается чем-то.
— Вот и еще порча в тебе, Егорушко, нашлась.
Ты к тетке прошлым летом ездил, вот она и по-садила.
— Дак что ж они, подлые, тетя Наташа, сво-их-то портят?
— Так им на роду написано. Ежели добрые с человеком отношения, они тут и испортят. А ругайся с колдуном-портуном, дак тебя и в жисть не изведет, сколь не тужься. Давай, Егорушко, дальше глядеть. Зри глубже.
Снова вылила пластиночку, показывает. А в ней все требушинка да требушинка. Видал, поди, как поросят по осени режут, дак на снег требу-шинку вываливают, чтобы перебрать. Вот так похоже и получается. Сказал я это Наташе.
— Все, Егорушко, нет в тебе больше порчи
другой. Это и слава Богу. С двумя-то я быст¬
ренько управлюсь. Баньку сейчас протоплю и
ласково, потихоньку выведу твои болячки.
До бани-то, не помню, как доковылял, — сов-сем скрутило. А Наташа мять меня не стала. Во¬дицей теплой окатила, веником потерла, тут мне полегчало. А Гриша встал у каменки, чело иконой закрыл. Ох, не дай Бог, узнал бы кто об этаком, несдобровать тогда Грише! А икона у каменки вдруг зашевелилась, заходила. И чудится мне, как архангелы огненными мечами с кем-то рубятся. А потом вдруг — всё! Встала икона, и меня сразу отпустило. И легкость во всех членах появи¬лась — какой хошь камень с дороги сверну. Тут Наталья говорит:
— Запомнил ли, Егорушко, слова, которые я выговаривала?
— Все, тетя Наташа, из слова в слово. Кажется, ночью подними — до словечка" упомню, не собьюсь.
О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч5
— Не дело это, Егорушко. Забудь их поскорее. А коли не забудешь, скажешь кому ненароком, мне за то наказание будет страшное. Самая беда придет, и тебя не помилует. Ты уж, будь ласков, до смерти моей не поминай их. Потом — мо¬жешь.
— Спасибо тебе, тетка Наталья! Просьбу твою тверже камня, тверже железа запомню.
Тетку-то уж схоронили, сейчас все рассказывать можно. Вот ушел человек, а память о нем оста¬лась. И не думаешь вроде о нем, а нет-нет да и вспомнишь. По Якову вон какая поминка — дома, которые он ставил, по сей день стоят, даже не покосились. А в избах заборки да двери голбич-ные. Такие карнизы и наличники ажурные только он и умел выделывать — их от нас в музей увезли. Вот так, молодой человек.
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч5
— Не дело это, Егорушко. Забудь их поскорее. А коли не забудешь, скажешь кому ненароком, мне за то наказание будет страшное. Самая беда придет, и тебя не помилует. Ты уж, будь ласков, до смерти моей не поминай их. Потом — мо¬жешь.
— Спасибо тебе, тетка Наталья! Просьбу твою тверже камня, тверже железа запомню.
Тетку-то уж схоронили, сейчас все рассказывать можно. Вот ушел человек, а память о нем оста¬лась. И не думаешь вроде о нем, а нет-нет да и вспомнишь. По Якову вон какая поминка — дома, которые он ставил, по сей день стоят, даже не покосились. А в избах заборки да двери голбич-ные. Такие карнизы и наличники ажурные только он и умел выделывать — их от нас в музей увезли. Вот так, молодой человек.
осталось 2 сказки
-кун
-кун
Чем то сказы Бажова напомнило
я помню, как в детстве читал Бажова. Очень много слов попадалось старых, неясных, а интеренета в то время еще не было чтобы погуглить
Анон, своими сказками ты сделал мой вчерашний вечер. Добра тебе. Пили еще.
Я тот анон, которого ты на субботу приглашал, благодарочка, кароч, жги еще.
Итак, ребятишки, садитесь плотнее, дед Егор снова сказки сказывать будет
О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч1
Раньше мы жили не так, как теперя. Раньше у каждого на дворе скотина водилась. Это только уж у самого непутящего заботушки не было. Вот стадо большущее и собирали. Ну, коли стадо большое,— дак пастуха нанимали, такой обычай водился. Это только у верховских коров одних отправляли. Я вон, когда жил там, помню: хозяйка поутру коровушку выганивает и пригова¬ривает: «Иди с Богом, кормилица». Так с Богом и паслись. Там уж такой говорок пошел, что коров, мол, Никола-угодник пасет, оберегает их от зверя лютого.
А тут такой случай приключился. У мужика одного медведь корову задрал — требушинку выпустил, бок объел, а остальное сушняком за-валил. Насилу мужик нашел ее, заваленную. На-шел да осерчал сильно: «Плохо, —говорит,— Ни¬кола-угодник пасет. Для человеческой паствы из него пастух хороший, а для скотины — никудыш¬ный. Наказать надо святого угодника!» И ведь наказал. Икону с божницы снял, в телегу на дворе поставил да и отходил вожжами. Ох, визгу было! Баба ему в волосья вцепилась, блажит на всю деревню, а мужику, что с гуся вода, — все нипо¬чем. Грех, конечно. Но не наказал его Господь, под свою защиту взял — может, и верно Нико¬ла-угодник провинился. Ведь за святотатство да богохульство наказание быстро приходит.
Гриша, опять же, сказывал. Он по святым местам много ходил, всякое повидать пришлось. Было, говорит, раз в монастыре, то ли у нас, то ли на югах где-то, на Дону,— уж и не упомню. Раньше, вишь, монахи не только по кельям жили за монастырскими стенами, но и странники встречались. Нищие. Ежели нищей братии подашь, то один грех тебе на том свете простится. Странника считалось грех обойти, не покормить, приюту не дать. А тут такое дело. Пришел одинов странствующий монах в монастырь, он за веру свою пострадал, вот и пошел по земле. У ворот постучался, поклоны земные отвесил, все, как и заведено. Пустили его братья за порог, а там пожадничали — ног не обмыли, в трапезную не провели, где-то по-за дверями оставили. Стран¬ник разобиделся — тоже с устатку кушать охота. А со злости да обиды выколол шильцем глаза у Богородицы с иконы. Тут же гром разразился, помутнело за окном. Прибегают братья к нему, а монах застыл— как закаменел. Стоит — и ни с места, язык навовсе отнялся. Глянули монахи — Господи, Господи!— глазницы у Богородицы пустые, а по щекам слеза кровавая стекает. Пали они на колени, молиться стали, свой и чужой грех замаливать. Господь, он милостив, прощает. А тут прощения не дал. У самого монастыря погода не на шутку разыгралась, а за оградкой вёдро, солнышко светит, как очертил кто-то постройку. Настоятель-то тогда в отлучке был, вот монахи и растерялись. Неделю молились, поклоны би¬ли — все прощения вымаливали. А странник — как стоял, так и стоит. Решились тогда его из пола вырубить. Принесли топор, стали доски тесать. А из-под топора-то кровь брызнула! С ней сила из монаха стала по капельке выходить. Поосте-реглись тогда. Тут и настоятель вернулся. Вы-слушал их, на странника посмотрел и распоря-дился, чтобы монахи по всем святым местам разошлись — грех замаливать. И на Афонскую гору поднимались, и еще где-то были — запамя-товал я. Как месяц минул, отпустило странника. Уложили его на постели белые, руки на груди сложили — сам он и пошевельнуться не мог. А перед тем, как дух испустить, заговорил: «Жить надобно в мире и согласии с самим собой — так мне там повелели. Только тот познает рай не-бесный на земле, кто не гневаясь проживет. Гнев¬ливые да богохульные, они самые грешники и есть». Сказал так и помер. Его в оградке монас¬тырской схоронили, каменный крест тяжелый поставили. Народ по праздникам на могилке собирался, так и непонятно было, не то святой, не то грешный. Сейчас-то уж никто и не упомнит, а молва о нем все еще идет.
Так что мужика верховского, видать, простили, хотя и грех на нем тяжкий был. А обычай стран¬нику уважение оказывать у нас и до сего дня в силе остался. Только разные людишки пользуются этим. У нас ведь и кержаки есть, те, которые другой веры придерживаются, челдоны, по-на¬шему. А тут девки-студентки к ним приходят. «Ой, да какие у вас иконки хорошие, да книжечки старинные. Не дали бы нам? Мы,— говорят, — для науки, чтобы не пропало». А старикам-то ведь неведомо, какая такая наука книжками да иконками занимается. Отказали они, больше и на порог пускать не стали. А на следующий день старица с посохом в ворота стучит. Сама в ру¬бище, волос, как крыло вороное, только седина серебрится. Приняли ее старики, уважение, почет оказали. Бабка ее в баньку повела с дороги. Та, слышь, в предбаннике крест медный сняла с шеи, напросилась, как и положено. А после бани: «Я, — говорит, — по деревням хожу, людей в истинную веру обращаю. Уж многих обратила. Одно пло¬хо — старая-то вера, она все по книжкам писана, а книжек недостаток. Вы уж, коли есть, не поде-литесь ли для святого дела?» Ну, старики рады стараться — выложили все добро на стол. А странница книжки полистала, три штучки ото-брала. «Эти,— говорит,— сгодятся. Мне-то са-мой уж не унесть, вы девкам завтра отдайте. Я девок завтра за книжками пришлю». Сказала — и за порог. А наутро давешние девки и пришли. Старики им все и отдали.
Вот как так? Зачем такой обычай? Был бы Гриша сейчас живой, отругал бы он стариков. Он, вишь, у нас как святой почитался — с каждой болячкой, с каждой бедой к нему шли. А ведь многое он в жизни своей повидал, с разных сто¬рон ее пощупал, многое ему открыто было, что нам и не снилось. Помнишь, поди, я тебе ска¬зывал, как он на колдуна хотел выучиться, как распятие святое его от этого дела отвернуло. У этого его хотения тоже своя история есть. Он ведь не из богатеньких, жизнь свою в людях на¬чинал — по найму робил, а сызмальства в под¬пасках у Якуни. Тогда-то его и зацепило.
Якуня, говорит, психоватый был — волосья сивые из-под шапки лохмами во все стороны лезли, а как заговорит — будто кто его за язык потягивал. Он у нас и жил, в нашем конце. Из-бу-то уж не рубил — пришлый был человек. В бросовом сарае устроился, откупил его у хозяев за три рубля. А как совсем студено станет, наря-жался обутки шить. Пока семью обшивает, так и живет в избе на всем готовеньком. Ввечеру соберет вокруг себя угланов и давай складно так сказывать про Илью Муромца, Егора Свя-тибора — богатырей наших русских, как Егор крышкой гробовой накрылся да там и дух испустил. Сказывал, как Илья-крестьянский сын ворогов на Руси святой крушил. Интересно было, заслушаешься. Вот Гриша по малолетству и терся возле Якуни. Тут-то Якуня и заприметил углана. Сходил, родителям поклонился, чтобы в обуче¬ние отдали пастушескому ремеслу. Те уж не суп-ротивничали — семья большая, семеро по лав-кам, а кормиться не шибко хорошо приходилось, коровенка-то одна, трудно без подмоги. Так и повелось: куда Якуня, туда и Гриша. Неразлучные были друзья, хотя и не все секреты сразу пастух своему помощнику открывал.
У Якуни, вишь, дудка такая была, он ее трубой ерихонской, как подопьет, называл и завсегда, когда гулял, по-матерному молился и в трубу дудел. Делал он ее тайно, на всю жизнь, запас¬ной-то уж не было. Сказывали, что к лесному хозяину на поклон ходил, чтобы первейшую осину во всем лесу отобрал. Трубу-то из бесовского этого дерева делать положено, чтобы две вер¬шинки у него были да одна молнией расщеплен¬ная. Тогда, слышь, сатана в нее вселяется. Но пастух сам трубы опасался, вот берестой и об¬матывал. Видал ведь: у нас корчаги полосками обвиты. Это не только для прочности, но и для сохранения от нечистого духа: только молитвой и крестом посуду обережешь.
Вон у меня было. Сергунькины, Коляновского внучка, на дальние покосы отправились, а его у нас оставили — углан еще был, с собой брать невозможно. Вот мы и остались с ним вдвоем домовничать: со скотиной управляться, по хо-зяйству там делать, что надобно. Матушка мне наказала с вечера муки для квашонки насеять да растворить на утро, чтобы хлебушек пекчи.
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч1
Раньше мы жили не так, как теперя. Раньше у каждого на дворе скотина водилась. Это только уж у самого непутящего заботушки не было. Вот стадо большущее и собирали. Ну, коли стадо большое,— дак пастуха нанимали, такой обычай водился. Это только у верховских коров одних отправляли. Я вон, когда жил там, помню: хозяйка поутру коровушку выганивает и пригова¬ривает: «Иди с Богом, кормилица». Так с Богом и паслись. Там уж такой говорок пошел, что коров, мол, Никола-угодник пасет, оберегает их от зверя лютого.
А тут такой случай приключился. У мужика одного медведь корову задрал — требушинку выпустил, бок объел, а остальное сушняком за-валил. Насилу мужик нашел ее, заваленную. На-шел да осерчал сильно: «Плохо, —говорит,— Ни¬кола-угодник пасет. Для человеческой паствы из него пастух хороший, а для скотины — никудыш¬ный. Наказать надо святого угодника!» И ведь наказал. Икону с божницы снял, в телегу на дворе поставил да и отходил вожжами. Ох, визгу было! Баба ему в волосья вцепилась, блажит на всю деревню, а мужику, что с гуся вода, — все нипо¬чем. Грех, конечно. Но не наказал его Господь, под свою защиту взял — может, и верно Нико¬ла-угодник провинился. Ведь за святотатство да богохульство наказание быстро приходит.
Гриша, опять же, сказывал. Он по святым местам много ходил, всякое повидать пришлось. Было, говорит, раз в монастыре, то ли у нас, то ли на югах где-то, на Дону,— уж и не упомню. Раньше, вишь, монахи не только по кельям жили за монастырскими стенами, но и странники встречались. Нищие. Ежели нищей братии подашь, то один грех тебе на том свете простится. Странника считалось грех обойти, не покормить, приюту не дать. А тут такое дело. Пришел одинов странствующий монах в монастырь, он за веру свою пострадал, вот и пошел по земле. У ворот постучался, поклоны земные отвесил, все, как и заведено. Пустили его братья за порог, а там пожадничали — ног не обмыли, в трапезную не провели, где-то по-за дверями оставили. Стран¬ник разобиделся — тоже с устатку кушать охота. А со злости да обиды выколол шильцем глаза у Богородицы с иконы. Тут же гром разразился, помутнело за окном. Прибегают братья к нему, а монах застыл— как закаменел. Стоит — и ни с места, язык навовсе отнялся. Глянули монахи — Господи, Господи!— глазницы у Богородицы пустые, а по щекам слеза кровавая стекает. Пали они на колени, молиться стали, свой и чужой грех замаливать. Господь, он милостив, прощает. А тут прощения не дал. У самого монастыря погода не на шутку разыгралась, а за оградкой вёдро, солнышко светит, как очертил кто-то постройку. Настоятель-то тогда в отлучке был, вот монахи и растерялись. Неделю молились, поклоны би¬ли — все прощения вымаливали. А странник — как стоял, так и стоит. Решились тогда его из пола вырубить. Принесли топор, стали доски тесать. А из-под топора-то кровь брызнула! С ней сила из монаха стала по капельке выходить. Поосте-реглись тогда. Тут и настоятель вернулся. Вы-слушал их, на странника посмотрел и распоря-дился, чтобы монахи по всем святым местам разошлись — грех замаливать. И на Афонскую гору поднимались, и еще где-то были — запамя-товал я. Как месяц минул, отпустило странника. Уложили его на постели белые, руки на груди сложили — сам он и пошевельнуться не мог. А перед тем, как дух испустить, заговорил: «Жить надобно в мире и согласии с самим собой — так мне там повелели. Только тот познает рай не-бесный на земле, кто не гневаясь проживет. Гнев¬ливые да богохульные, они самые грешники и есть». Сказал так и помер. Его в оградке монас¬тырской схоронили, каменный крест тяжелый поставили. Народ по праздникам на могилке собирался, так и непонятно было, не то святой, не то грешный. Сейчас-то уж никто и не упомнит, а молва о нем все еще идет.
Так что мужика верховского, видать, простили, хотя и грех на нем тяжкий был. А обычай стран¬нику уважение оказывать у нас и до сего дня в силе остался. Только разные людишки пользуются этим. У нас ведь и кержаки есть, те, которые другой веры придерживаются, челдоны, по-на¬шему. А тут девки-студентки к ним приходят. «Ой, да какие у вас иконки хорошие, да книжечки старинные. Не дали бы нам? Мы,— говорят, — для науки, чтобы не пропало». А старикам-то ведь неведомо, какая такая наука книжками да иконками занимается. Отказали они, больше и на порог пускать не стали. А на следующий день старица с посохом в ворота стучит. Сама в ру¬бище, волос, как крыло вороное, только седина серебрится. Приняли ее старики, уважение, почет оказали. Бабка ее в баньку повела с дороги. Та, слышь, в предбаннике крест медный сняла с шеи, напросилась, как и положено. А после бани: «Я, — говорит, — по деревням хожу, людей в истинную веру обращаю. Уж многих обратила. Одно пло¬хо — старая-то вера, она все по книжкам писана, а книжек недостаток. Вы уж, коли есть, не поде-литесь ли для святого дела?» Ну, старики рады стараться — выложили все добро на стол. А странница книжки полистала, три штучки ото-брала. «Эти,— говорит,— сгодятся. Мне-то са-мой уж не унесть, вы девкам завтра отдайте. Я девок завтра за книжками пришлю». Сказала — и за порог. А наутро давешние девки и пришли. Старики им все и отдали.
Вот как так? Зачем такой обычай? Был бы Гриша сейчас живой, отругал бы он стариков. Он, вишь, у нас как святой почитался — с каждой болячкой, с каждой бедой к нему шли. А ведь многое он в жизни своей повидал, с разных сто¬рон ее пощупал, многое ему открыто было, что нам и не снилось. Помнишь, поди, я тебе ска¬зывал, как он на колдуна хотел выучиться, как распятие святое его от этого дела отвернуло. У этого его хотения тоже своя история есть. Он ведь не из богатеньких, жизнь свою в людях на¬чинал — по найму робил, а сызмальства в под¬пасках у Якуни. Тогда-то его и зацепило.
Якуня, говорит, психоватый был — волосья сивые из-под шапки лохмами во все стороны лезли, а как заговорит — будто кто его за язык потягивал. Он у нас и жил, в нашем конце. Из-бу-то уж не рубил — пришлый был человек. В бросовом сарае устроился, откупил его у хозяев за три рубля. А как совсем студено станет, наря-жался обутки шить. Пока семью обшивает, так и живет в избе на всем готовеньком. Ввечеру соберет вокруг себя угланов и давай складно так сказывать про Илью Муромца, Егора Свя-тибора — богатырей наших русских, как Егор крышкой гробовой накрылся да там и дух испустил. Сказывал, как Илья-крестьянский сын ворогов на Руси святой крушил. Интересно было, заслушаешься. Вот Гриша по малолетству и терся возле Якуни. Тут-то Якуня и заприметил углана. Сходил, родителям поклонился, чтобы в обуче¬ние отдали пастушескому ремеслу. Те уж не суп-ротивничали — семья большая, семеро по лав-кам, а кормиться не шибко хорошо приходилось, коровенка-то одна, трудно без подмоги. Так и повелось: куда Якуня, туда и Гриша. Неразлучные были друзья, хотя и не все секреты сразу пастух своему помощнику открывал.
У Якуни, вишь, дудка такая была, он ее трубой ерихонской, как подопьет, называл и завсегда, когда гулял, по-матерному молился и в трубу дудел. Делал он ее тайно, на всю жизнь, запас¬ной-то уж не было. Сказывали, что к лесному хозяину на поклон ходил, чтобы первейшую осину во всем лесу отобрал. Трубу-то из бесовского этого дерева делать положено, чтобы две вер¬шинки у него были да одна молнией расщеплен¬ная. Тогда, слышь, сатана в нее вселяется. Но пастух сам трубы опасался, вот берестой и об¬матывал. Видал ведь: у нас корчаги полосками обвиты. Это не только для прочности, но и для сохранения от нечистого духа: только молитвой и крестом посуду обережешь.
Вон у меня было. Сергунькины, Коляновского внучка, на дальние покосы отправились, а его у нас оставили — углан еще был, с собой брать невозможно. Вот мы и остались с ним вдвоем домовничать: со скотиной управляться, по хо-зяйству там делать, что надобно. Матушка мне наказала с вечера муки для квашонки насеять да растворить на утро, чтобы хлебушек пекчи.
О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч2
Я, как велено, все исполнил, и со скотиной быстро уп-равились. Ночевать-то еще неохота, вот я и вздумал сдуру подшутить над Сергунькой, он чуть помладше был. Спустил с вышки к самому окошку нитку и биток к ней привязал. Это мы в бабки играли, у меня биток знатный был — я его свин¬цом от дроби залил. Привязал так для ветра — он дунет, нитка раскачивается, вот биток и сту¬чит, и трется, и колотит в окно. А ближе к вечеру я Сергуньку рядом посадил и зачал страсти раз¬ные рассказывать. Ох, я и постарался. И про лесного хозяина, и про русалку, которая парней в воду затаскивает, и про банников, как они кожу с человека сдирают. А еще сказывал, как леша¬чиха ближе к ночи к избам приходит — в окна, двери стучит, беду накликает. Сама, говорил, она голая, черная, титьки аж до пояса болтаются, а в хайле огонь горит. Ежели к ней человек на крылечко выйдет, она его поцелует, а потом удавит волосьями своими долгими до смерти. И не нашлось еще смельчака, который бы сладил с лешачихой добром. Сергунька со страху трясется.
— Неужто и крест ее не берет и молитва?
— Не, — отвечаю, — она от креста и молитвы заговоренная.
А тут как раз ветер и дунул. Биток у меня как заколотит в окно! Скребет и колотит, скребет и колотит! Сергунька под стол полез.
— С нами крестная сила! — кричит. — Спаси,
Господи!
А я еще пуще страху подпускаю:
— Лешачиха! В хайле огонь, в руках кочерга!
Спасайся, кто может!
Мне-то смешно, а Сергуньке не до смеху. Сам, как плат, стал, уж и креста толком на себя нало-жить не может. Тут я смекнул, что вовсе так па-рень от ума отстанет.
— Хватит,— говорю, — вылезай, Сергунька.
Ушла лешачиха, никого уж за окном нет.
А стукоток-то продолжается.
— Кто ж тогда стучится?— спрашивает Сер-гунька.
— Да это я биток на нитку привязал.
Ох, как он осерчал! Пожитки собрал, в свою избу лыжи навострил. Еле удержал его. Да и то, если б про лешачиху не вспомнил, утек бы от меня.
Так, считай, до ночи дружба у нас и расстрои-лась. Ночевать-то на.полатях порешили. Только я перед сном заставил Сергуньку в голбец сла-зить, квашонку вынести, чтобы дошла к утру. Он побурчал, да ослушаться не посмел — признал-таки за старшего. Вот улеглись мы с ним, в избе уж темно стало — ветер непогодь натянул. Стал я Сергуньке сказки рассказывать, да опять на ле¬ших-то и свернул. Сергунька не верит теперь:
— Выдумываешь все. Вон как про лешачиху набрехал — до сих пор поджилки дрожат.
— Да вот те крест, Сергунька, ни словечка не соврал. Все как есть рассказал. У многих уж та-кое бывало. Вон, у Пантелея баба. Он в солдаты ушел — дак на второй год, считай, лешачиха на-выла. Пришла под окна и выла до утра. Дак через месяц известие получила Пантелеиха, что мужи¬ка ее на манервах жизни лишили.
— Не боюсь я твоей лешачихи. Не возьмет она меня на пече, сам знаешь. Только в избе пока¬жется, я на печку и прыгну.
— Лешачиха-то одна беда. Да человеку дьявол вона сколь напастей да ловушек в жизни строит! В голбец спустишься — дак и там нечисто. Слы¬хал ведь про суседко-то.
— Сдыхал. Но суседко, он ласковый, он чело¬
века зря обижать не будет. Разве только не по
нему что сделаешь.
Только так сказал, застучало что-то, зашебур-шало.
— Чуешь ли, Сергунька, шебуршит кто-то в голбце?
— Чую, Егорушко. Дак это твой биток, видать, за окном колотится. Ты ж его не отвязал.
— Да вот он, Сергунька, у меня. Ты пока под столом сопли распускал, я сбегал да отвязал.
— Опять ведь шуткуешь, Егорушко. Нет у меня веры тебе ни на копеечку-медяшку. Сам в голбец спущусь доглядеть, что за каверзу ты опять под¬строил.
— Ой, не ходи, Сергунька. Чую я, неладно там. Я ж муку не перекрестя оставил.
— Дак она, поди, в корчаге с берестой. Не
должны ее трогать.
Сказал так да с полатей кувырком слетел. Я уж за ним не увязался — страшно было. А Сергунька дверь голбичную нараспашку — и вниз. Скатился и заорал, как режут его. Поросята так по осени визжат, когда их под нож ведут. Соколом на по¬лати взлетел, как на крыльях. Вцепился в меня, дрожит весь:
— Ой, Егорушко, что ж мне там такое приб-лазнило! Ужас ведь кромешный! Спущаюсь, а тама сито само собой ходит, будто его кто трясет. А мука-то пригоршнями сама в сито залетает. Вот и сеет так, вот и сеет.
— Ага, не поверил, что неладно в голбце! Вот я муку не перекрестил, суседко и сеет ее. Ниче, не боись, до нас-то он не доберется. А муку мы утром соберем, матушка и не заметит. v — Страшно, Егорушко, в голбец опять слу¬шаться.
— А мы со свечечкой. И иконку с божницы возьмем. Никакая сатана тогда нам не страшна.
Всю ночь Сергунька на полатях мозолился. Да и мне не до сна было. А поутру спустились в голбец со свечечкой. Глянули: мука-то закамене¬ла вся. Ее, вишь, как суседко-то просеял, она ка¬менной и сделалась. От матушки нам тогда здо¬рово досталось, зато на всю жизнь наука. И то польза.
Так что и в оплетенную посуду сатана загля-дывает. И Якуне березка могла не помочь. Но трубой своей он лешего призывал. Голосу трубы звонкий — не за одну версту слыхать. Коровы-то ее издали чуют, вот и бегут, как пастух струбит. Через то разные каверзы случаются. В соседней деревне, сказывают, еще был пастух. Она-то че¬рез речку от нас, вот Якуня с тем пастухом со¬перничал — кто больше знает. Однажды так сго¬ворились: кто кого перетрубит. Коров как на выгон погнали поутру, пастухи встали по разные берега и трубили по очереди. Первый струбил — оба стада к нему кинулись. Якуня струбил — они через речку полезли. Так и трубили, скотину ма-яли до полудня, пока оба стада из воды уж и выбраться не смогли. Мужики долгонько коров из воды выводили. И ничего не сделали с пасту-хами тогда — нельзя их, пока выпас, трогать. Зато потом отходили так, что те едва очухались.
Это все не по книжкам узнано, а так, жизненные факты. Гриша многое тогда с пастухом пережил.
Оттого тоска его и взяла, захотелось поболе того, что человеку Господь отпустил, испытать. Раз у них с Якуней такая вышла история. На са-мый Егорьев день, когда скотину выгонять пора, расхворался пастух. Но ведь как заведено: какой хворый ни есть — работа прежде всего, боль-ничных-то раньше не было. Вот Якуня и прита-щился к Грише на дом. Керкает, в груди что-то клекочет.
— Иди ты, Гриша, заместо меня в лес. Мне-то уж не уговориться на сей раз.
— А зачем, дяденька Якуня, в лес-то? Чего я там забыл?
— Ты, паря, не перечь. Коли хочешь, чтобы отпасли ладно, сам на договор отправляйся.
— Да с кем договор-то, дяденька?
— Это уж не твоя забота, не след тебе его имя называть. Главно, чтобы договорился, чья оче-редь это лето пасти. Ежели не забоишься идти, побожись, что никому сказывать не будешь о хозяине. Ни единой христианской душе!
— Знаешь ведь, дяденька Якуня, что деваться некуда. Пойду и сказывать никому не буду.
— Ну, тогда слушай в оба уха и запоминай. Завтра в полночь пойдешь к Кривому логу, там полянка есть. В середке полянки пенек стоит. Садись на него и жди, когда из лесу мужик выйдет. Только с первым, гляди, не разговаривай. И не смейся, а то быть беде. Потом выйдет повыше мужчина. С ним тоже в разговоры не вступай. А вот третий будет, высоченный, с ним и разгова¬ривай. Он тебя спросит: принес, мол, яичко? Ты отвечай, что да.
— Где ж я его возьму, дяденька Якуня? Из ку-рятника?
— Яичко надо в церкве своровать, другое здесь не подойдет. И тоже в полночь брать надо. Не забоишься, Гриша?
— Забоюсь. Как же в церкве-то воровать? Грех ведь!
— Грех этот я на себя возьму. Мне уж разницы нет — одним больше, одним меньше. Потом он тебе скажет, как яичко делить будете. Здесь уго¬вор такой: кому достанется, тот и пасет. Попро¬сит он тебя лесину завалить. Ежели елка будет, ссекай ее комлем на полдень. Ежели осина — вершинкой на полдень. Яичко на середку ложить надо, а чтобы оно хозяину досталось, садись всег¬да с полуденной стороны, чтобы ветки тебе ме¬шали по лесине идти. Как он яичко заберет, по рукам ударите. Но смотри, дале договаривайся не боле, чем на одну корову, а то нам с тобой несдобровать. Ну, понял ли?
— Понял я, дяденька Якуня, понял. Только
шибко страшно.
— А ты не боись, тебе на том свете зачтется.
Вот и пошел Гриша в полночь к церкве. Идет,
глаз поднять боится, только чует, что есть догляд за ним, так и свербит в затылке, так и свербит. Отбросил он страхи свои, плечи развернул, го¬голем пошел по улице. Тут как бы и светлее на улице стало.
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч2
Я, как велено, все исполнил, и со скотиной быстро уп-равились. Ночевать-то еще неохота, вот я и вздумал сдуру подшутить над Сергунькой, он чуть помладше был. Спустил с вышки к самому окошку нитку и биток к ней привязал. Это мы в бабки играли, у меня биток знатный был — я его свин¬цом от дроби залил. Привязал так для ветра — он дунет, нитка раскачивается, вот биток и сту¬чит, и трется, и колотит в окно. А ближе к вечеру я Сергуньку рядом посадил и зачал страсти раз¬ные рассказывать. Ох, я и постарался. И про лесного хозяина, и про русалку, которая парней в воду затаскивает, и про банников, как они кожу с человека сдирают. А еще сказывал, как леша¬чиха ближе к ночи к избам приходит — в окна, двери стучит, беду накликает. Сама, говорил, она голая, черная, титьки аж до пояса болтаются, а в хайле огонь горит. Ежели к ней человек на крылечко выйдет, она его поцелует, а потом удавит волосьями своими долгими до смерти. И не нашлось еще смельчака, который бы сладил с лешачихой добром. Сергунька со страху трясется.
— Неужто и крест ее не берет и молитва?
— Не, — отвечаю, — она от креста и молитвы заговоренная.
А тут как раз ветер и дунул. Биток у меня как заколотит в окно! Скребет и колотит, скребет и колотит! Сергунька под стол полез.
— С нами крестная сила! — кричит. — Спаси,
Господи!
А я еще пуще страху подпускаю:
— Лешачиха! В хайле огонь, в руках кочерга!
Спасайся, кто может!
Мне-то смешно, а Сергуньке не до смеху. Сам, как плат, стал, уж и креста толком на себя нало-жить не может. Тут я смекнул, что вовсе так па-рень от ума отстанет.
— Хватит,— говорю, — вылезай, Сергунька.
Ушла лешачиха, никого уж за окном нет.
А стукоток-то продолжается.
— Кто ж тогда стучится?— спрашивает Сер-гунька.
— Да это я биток на нитку привязал.
Ох, как он осерчал! Пожитки собрал, в свою избу лыжи навострил. Еле удержал его. Да и то, если б про лешачиху не вспомнил, утек бы от меня.
Так, считай, до ночи дружба у нас и расстрои-лась. Ночевать-то на.полатях порешили. Только я перед сном заставил Сергуньку в голбец сла-зить, квашонку вынести, чтобы дошла к утру. Он побурчал, да ослушаться не посмел — признал-таки за старшего. Вот улеглись мы с ним, в избе уж темно стало — ветер непогодь натянул. Стал я Сергуньке сказки рассказывать, да опять на ле¬ших-то и свернул. Сергунька не верит теперь:
— Выдумываешь все. Вон как про лешачиху набрехал — до сих пор поджилки дрожат.
— Да вот те крест, Сергунька, ни словечка не соврал. Все как есть рассказал. У многих уж та-кое бывало. Вон, у Пантелея баба. Он в солдаты ушел — дак на второй год, считай, лешачиха на-выла. Пришла под окна и выла до утра. Дак через месяц известие получила Пантелеиха, что мужи¬ка ее на манервах жизни лишили.
— Не боюсь я твоей лешачихи. Не возьмет она меня на пече, сам знаешь. Только в избе пока¬жется, я на печку и прыгну.
— Лешачиха-то одна беда. Да человеку дьявол вона сколь напастей да ловушек в жизни строит! В голбец спустишься — дак и там нечисто. Слы¬хал ведь про суседко-то.
— Сдыхал. Но суседко, он ласковый, он чело¬
века зря обижать не будет. Разве только не по
нему что сделаешь.
Только так сказал, застучало что-то, зашебур-шало.
— Чуешь ли, Сергунька, шебуршит кто-то в голбце?
— Чую, Егорушко. Дак это твой биток, видать, за окном колотится. Ты ж его не отвязал.
— Да вот он, Сергунька, у меня. Ты пока под столом сопли распускал, я сбегал да отвязал.
— Опять ведь шуткуешь, Егорушко. Нет у меня веры тебе ни на копеечку-медяшку. Сам в голбец спущусь доглядеть, что за каверзу ты опять под¬строил.
— Ой, не ходи, Сергунька. Чую я, неладно там. Я ж муку не перекрестя оставил.
— Дак она, поди, в корчаге с берестой. Не
должны ее трогать.
Сказал так да с полатей кувырком слетел. Я уж за ним не увязался — страшно было. А Сергунька дверь голбичную нараспашку — и вниз. Скатился и заорал, как режут его. Поросята так по осени визжат, когда их под нож ведут. Соколом на по¬лати взлетел, как на крыльях. Вцепился в меня, дрожит весь:
— Ой, Егорушко, что ж мне там такое приб-лазнило! Ужас ведь кромешный! Спущаюсь, а тама сито само собой ходит, будто его кто трясет. А мука-то пригоршнями сама в сито залетает. Вот и сеет так, вот и сеет.
— Ага, не поверил, что неладно в голбце! Вот я муку не перекрестил, суседко и сеет ее. Ниче, не боись, до нас-то он не доберется. А муку мы утром соберем, матушка и не заметит. v — Страшно, Егорушко, в голбец опять слу¬шаться.
— А мы со свечечкой. И иконку с божницы возьмем. Никакая сатана тогда нам не страшна.
Всю ночь Сергунька на полатях мозолился. Да и мне не до сна было. А поутру спустились в голбец со свечечкой. Глянули: мука-то закамене¬ла вся. Ее, вишь, как суседко-то просеял, она ка¬менной и сделалась. От матушки нам тогда здо¬рово досталось, зато на всю жизнь наука. И то польза.
Так что и в оплетенную посуду сатана загля-дывает. И Якуне березка могла не помочь. Но трубой своей он лешего призывал. Голосу трубы звонкий — не за одну версту слыхать. Коровы-то ее издали чуют, вот и бегут, как пастух струбит. Через то разные каверзы случаются. В соседней деревне, сказывают, еще был пастух. Она-то че¬рез речку от нас, вот Якуня с тем пастухом со¬перничал — кто больше знает. Однажды так сго¬ворились: кто кого перетрубит. Коров как на выгон погнали поутру, пастухи встали по разные берега и трубили по очереди. Первый струбил — оба стада к нему кинулись. Якуня струбил — они через речку полезли. Так и трубили, скотину ма-яли до полудня, пока оба стада из воды уж и выбраться не смогли. Мужики долгонько коров из воды выводили. И ничего не сделали с пасту-хами тогда — нельзя их, пока выпас, трогать. Зато потом отходили так, что те едва очухались.
Это все не по книжкам узнано, а так, жизненные факты. Гриша многое тогда с пастухом пережил.
Оттого тоска его и взяла, захотелось поболе того, что человеку Господь отпустил, испытать. Раз у них с Якуней такая вышла история. На са-мый Егорьев день, когда скотину выгонять пора, расхворался пастух. Но ведь как заведено: какой хворый ни есть — работа прежде всего, боль-ничных-то раньше не было. Вот Якуня и прита-щился к Грише на дом. Керкает, в груди что-то клекочет.
— Иди ты, Гриша, заместо меня в лес. Мне-то уж не уговориться на сей раз.
— А зачем, дяденька Якуня, в лес-то? Чего я там забыл?
— Ты, паря, не перечь. Коли хочешь, чтобы отпасли ладно, сам на договор отправляйся.
— Да с кем договор-то, дяденька?
— Это уж не твоя забота, не след тебе его имя называть. Главно, чтобы договорился, чья оче-редь это лето пасти. Ежели не забоишься идти, побожись, что никому сказывать не будешь о хозяине. Ни единой христианской душе!
— Знаешь ведь, дяденька Якуня, что деваться некуда. Пойду и сказывать никому не буду.
— Ну, тогда слушай в оба уха и запоминай. Завтра в полночь пойдешь к Кривому логу, там полянка есть. В середке полянки пенек стоит. Садись на него и жди, когда из лесу мужик выйдет. Только с первым, гляди, не разговаривай. И не смейся, а то быть беде. Потом выйдет повыше мужчина. С ним тоже в разговоры не вступай. А вот третий будет, высоченный, с ним и разгова¬ривай. Он тебя спросит: принес, мол, яичко? Ты отвечай, что да.
— Где ж я его возьму, дяденька Якуня? Из ку-рятника?
— Яичко надо в церкве своровать, другое здесь не подойдет. И тоже в полночь брать надо. Не забоишься, Гриша?
— Забоюсь. Как же в церкве-то воровать? Грех ведь!
— Грех этот я на себя возьму. Мне уж разницы нет — одним больше, одним меньше. Потом он тебе скажет, как яичко делить будете. Здесь уго¬вор такой: кому достанется, тот и пасет. Попро¬сит он тебя лесину завалить. Ежели елка будет, ссекай ее комлем на полдень. Ежели осина — вершинкой на полдень. Яичко на середку ложить надо, а чтобы оно хозяину досталось, садись всег¬да с полуденной стороны, чтобы ветки тебе ме¬шали по лесине идти. Как он яичко заберет, по рукам ударите. Но смотри, дале договаривайся не боле, чем на одну корову, а то нам с тобой несдобровать. Ну, понял ли?
— Понял я, дяденька Якуня, понял. Только
шибко страшно.
— А ты не боись, тебе на том свете зачтется.
Вот и пошел Гриша в полночь к церкве. Идет,
глаз поднять боится, только чует, что есть догляд за ним, так и свербит в затылке, так и свербит. Отбросил он страхи свои, плечи развернул, го¬голем пошел по улице. Тут как бы и светлее на улице стало.
О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч3
Идет Гриша и диву дается. Появи¬лись в небе полотнища огромаднейшие — одно белое, другое красное и вроде сжелта еще. И бо¬рются они промеж собой так, что аж полыхает все кругом зарницами. Вот диво-то! Идет Гриша и смекает, что неспроста это такое показывается. Предсказание божественное ему было, как даль-ше человеку на земле нашей жить-быть. Гриша тогда полагал: только сатане все открыто, что с человеком случиться может. Сам-то он к сатане не обращался. Это ж только в святки, когда шу-ликины в полынье купаются, по улицам носятся, девки на поклон к сатане идут, чтобы подсказал, какой жених их ожидает. Он имя и распоряжа¬ется. Вон, у нас одинов на росстань, где осина бесовская стоит, отправились девки слушаться. Моя-то супружница будущая за ними увязалась. Обидно, вишь, стало, что другие-то не берут с собой. Пришли, шкуру коровью растянули, усе¬лись на нее. Которая постарше всех, ожегом банным обчертилась, а хвост-то позабыла. На¬крылись девки полотном беленым, слушают. Вдруг заскрипел снег, завыл кто-то, и шкура у них поехала. Ох, они перепугались! Кто-то за хвост ' шкуру тянет. Моя-то из-под полотна выпроста¬лась — Господи, Господи! ужас какой! — к хвосту не то свинья, не то собака привязана, летит так, что пыль снежная аж луну застила. И несутся они по буеракам каким-то, а места все незнакомые. И тащит их к речонке. Не иначе, окаянный их под лед запустить хотел, чтобы уж не нашли. Тут девки запричитали, закрестились, молитвенное что-то затянули. Затявкала, завыла собака эта, закрутилась на одном месте так, что девки и па-мять потеряли. Очнулись когда, глядят: места незнакомые. Потом только признали, что это мельница старая. А уж верст десять от дому-то. Так к утру и добрели, изодранные все, поморо-женные. Слушаться моя больше и не ходила.
Это вот Кривой лог-от и есть. Гриша, пока шел, все дивился, какие видения открываются. Боро¬лись сначала три полотнища, потом уж два оста¬лись — белое да красное. Тут как пыхнет! Вот красное и залило все небо. Старики уж потом
Грише растолковали, что, мол, война будет про-меж двух воинств, что красное воинство верх возьмет, но кровищи много прольется. Так, по-читай, и сбылось, хотя и за полвека предсказано было.
А покуда Гриша к церкве шел, все думал, где же он яичко возьмет. Они по избам хранятся год, до следующей Пасхи, не выбрасывает их никто. Вот и непонятно: зачем оно лесному хозяину понадо¬билось? Старухи-то у нас пасхальные яйца на по¬жарах пользовали. Ежели от молнии постройка какая загорится — дак они в огонь простоквашу лили и яйцами забрасывали. И вот ведь диво — помогало, огонь-от быстро утихомиривался.
Подошел Гриша к церкве, слушает. Тихо там, аж в ушах звенит, и дверь приоткрыта. Даже не скрипнула, как вошел. Ступает по полу, а каждый шаг в углах отдается. Гулко там, пусто. Сердечко так и ёкает от страху, а идти надо. Всю церкву обошел — нет яичка нигде. А тут опять же — Богородица. Гриша-то на нее засмотрелся, а Матерь Божия глазом на алтарь косит. Знак по¬дает. Пошарил Гриша за алтарем, яичко в кулачок зажал. И кажется Грише: вроде теплое оно, будто сейчас из рук кто-то выпустил. Принес яичко Якуне. А тот говорит:
— У себя, паря, держи, мне его не надобно. Спрячь где-нибудь, чтобы не нашли, а то беда будет.
Гриша его на вышке в старую рухлядь и зарыл. А пока нес, ночи-то студеные еще, яичко руку и грело. День промаялся, — все молчком да молч¬ком, а вечером к соседям как бы напросился, чтобы уж не возвращаться. Мать поворчала, да отпустила.
Подошел Гриша к Кривому логу, а ноги сами собой подкашиваются. Чудится, что страшный кто-то, хвостатый и рогатый, за штанину дерет, идти не дает, мягким чем-то обволакивает. Сот-ворил он молитву, дальше пошел. На полянке и вправду пенек стоит. И вот что удивительно — ночь темная, а тут светло. Присел Гриша, вдруг кусты раздвигаются, выходит мужичок в армяке с рукавицами за кушаком, и шапчонка у него на макушке смешная.
— Пошто в такое страшное время,— гово¬
рит, — в мой лес пожаловал, паренек?
Тот молчит, помнит наказ Якуни.
— Какой ты, паря, неулыбчивый да неразго¬
ворчивый. Хошь, я тебя повеселю? А ну, слуги
мои, подьте сюды!
Заскакали тут по полянке зайчата. Ворона их взнуздывает, верхом катается. Тут и коровушка на полянку выбежала, выменем трясет, хвостом крутит. Моталась, моталась по кругу да и пала.
Мужик-то орет:
— Ой, милая моя, умаялась, увалилась! Надо
бы тебя полечить!
Зайчата подскочили, стали корову в бока тор-кать, а та не шевелится. Мужик ее и так, и сяк крутит, рога ей пилой шоркать стал — ничего не помогает. А ворона как в нос клюнет — та и соскочила разом. Тут и пропало все. Сдержался Гриша, не рассмеялся. Вдруг смотрит: деревья закачались, вихорь прошелся. Выходит на поляну мужик здоровенный.
— Вот ты мне и попался, голубчик,— гово¬
рит. — Ты пошто у меня в лесу шишек наворовал?
Говори, а не то задавлю!
Страшно Грише, но молчит, крепится. Мужик вкруг него похаживает, ручищи свои протягивает, а взять не может. Но и он пропал. Тут деревья вершинки к земле клонить стали, и странно так: ни звука, ни ветерка, травинка даже не шелох¬нется, а деревья гнутся. Вышел тут на поляну громадный мужик.
— Ну, сказывай,— говорит,— зачем пожало-вал.
— Я, дяденька, договариваться. Якуня-то рас-хворался, не встает вовсе.
— А уговор-то знаешь?
— Да знаю, знаю, дяденька. Вот и яичко при-нес.
— Ну давай, бери топор, ссекай осинку, тор-говаться будем.
Гриша все, как Якуня велел, сделал. Повалил осинку одним махом — не то сила откуда-то взялась, не то осинка такая попала. Сел с вер-шинки на полуденной стороне, а лесной хозяин с комля устроился.
— Ты мне, — говорит, — пять коров и бычка в придачу отдашь.
— Куда тебе, дяденька, целое стадо! Мы вон на овечку только и согласные, да и то яловую.
— На что мне ваша яловая! Лучше быка отда-вайте!
— Не-ет, дяденька. За быка у Якуни шапку вместе с головой снимут.
— Ну, давайте мне тогда корову краснопест-рую со звездочкой белой во лбу. У младшего-то моего брательника, сам видел, пропала коровен¬ка любимая.
Тут Гриша так и ойкнул. Это ж их корова и была, одна такая во всем стаде.
— Не, дяденька, лучше двух забирай,— говорит.— Одну бери красную, другую черную.
Как сказал — схватил мужик яичко и пропал. Только деревья вновь вершинки к земле прикло-нили. Пришел Гриша к Якуне, все как было рас-сказал. А тот ругаться:
— Что ж ты, варнак, наделал! Как мне те¬перь перед обчеством ответ держать! За двух-то коров не поздоровится нам с тобой. Да тебя по малолетству помилуют, а мне уж беды не миновать!
Но дело сделано, пора уж к первому дню го-товиться. Якуня велел хворостины срубить но-вые, да не березовые или осиновые, а ивовые, чтобы их до конца лета хватило, чтобы не лома-лись. Пастухи, вишь, хворостиной одной все лето управляются, невозможно их менять, нет на это разрешения. Управился Гриша, а тут и время первого выгона настало. Для деревни это празд¬ник большой, корова-то, она кормилица, невоз¬можно без нее прожить. Бабы во всем нарядном, мужики кушаками подпоясаны. Один пастух в рванине, одежа у него особая. Тоже такой обы¬чай, чтоб у пастуха одежа на отличку была.
Якуня бабам наказывал, чтобы не припоздни-лись, чтобы всю скотину разом сганивали, иначе пасти невозможно. Вот и собрали всех на огарке, хозяева по избам разошлись. Помолился Якуня, поклоны на все стороны положил и зачал коров смешивать. Ведь у каждой скотинки волоски со лба взял! Гриша во все глаза глядит — первый раз его Якуня допустил до такого, интересно ведь! А Якуня размял воску и волоски коровьи в нем замешал, вощинку ту в трубу закатал, чтобы не выпала, и пошел стадо обходить кругом. Идет, шепчет что-то, слов не разобрать. Вдругорядь пошел. А тут хозяйка бежит, корову свою гонит. Заспала выгон-то да решила, видать, сбоку при¬строиться. Осерчал Якуня:
— Убирайся со своей дохлятиной! Нет у меня
для нее места!
Баба тоже заблажила — горластая была, злю-щая:
— Не имеешь такого права! Тебя обчество для
всех нанимало. Чтоб ты провалился, ирод прок¬
лятый!
Якуня с лица аж потемнел да и ожег ее хво-ростиной. Баба за руку схватилась и убежала. И с той поры она у нее сохнуть стала. Вот какая сила в хворостине была заключена! Гриша испугался.
— Давай, дяденька Якуня,— говорит,— я сам эту коровенку пасти буду. Пусть уж ходит побоку где.
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч3
Идет Гриша и диву дается. Появи¬лись в небе полотнища огромаднейшие — одно белое, другое красное и вроде сжелта еще. И бо¬рются они промеж собой так, что аж полыхает все кругом зарницами. Вот диво-то! Идет Гриша и смекает, что неспроста это такое показывается. Предсказание божественное ему было, как даль-ше человеку на земле нашей жить-быть. Гриша тогда полагал: только сатане все открыто, что с человеком случиться может. Сам-то он к сатане не обращался. Это ж только в святки, когда шу-ликины в полынье купаются, по улицам носятся, девки на поклон к сатане идут, чтобы подсказал, какой жених их ожидает. Он имя и распоряжа¬ется. Вон, у нас одинов на росстань, где осина бесовская стоит, отправились девки слушаться. Моя-то супружница будущая за ними увязалась. Обидно, вишь, стало, что другие-то не берут с собой. Пришли, шкуру коровью растянули, усе¬лись на нее. Которая постарше всех, ожегом банным обчертилась, а хвост-то позабыла. На¬крылись девки полотном беленым, слушают. Вдруг заскрипел снег, завыл кто-то, и шкура у них поехала. Ох, они перепугались! Кто-то за хвост ' шкуру тянет. Моя-то из-под полотна выпроста¬лась — Господи, Господи! ужас какой! — к хвосту не то свинья, не то собака привязана, летит так, что пыль снежная аж луну застила. И несутся они по буеракам каким-то, а места все незнакомые. И тащит их к речонке. Не иначе, окаянный их под лед запустить хотел, чтобы уж не нашли. Тут девки запричитали, закрестились, молитвенное что-то затянули. Затявкала, завыла собака эта, закрутилась на одном месте так, что девки и па-мять потеряли. Очнулись когда, глядят: места незнакомые. Потом только признали, что это мельница старая. А уж верст десять от дому-то. Так к утру и добрели, изодранные все, поморо-женные. Слушаться моя больше и не ходила.
Это вот Кривой лог-от и есть. Гриша, пока шел, все дивился, какие видения открываются. Боро¬лись сначала три полотнища, потом уж два оста¬лись — белое да красное. Тут как пыхнет! Вот красное и залило все небо. Старики уж потом
Грише растолковали, что, мол, война будет про-меж двух воинств, что красное воинство верх возьмет, но кровищи много прольется. Так, по-читай, и сбылось, хотя и за полвека предсказано было.
А покуда Гриша к церкве шел, все думал, где же он яичко возьмет. Они по избам хранятся год, до следующей Пасхи, не выбрасывает их никто. Вот и непонятно: зачем оно лесному хозяину понадо¬билось? Старухи-то у нас пасхальные яйца на по¬жарах пользовали. Ежели от молнии постройка какая загорится — дак они в огонь простоквашу лили и яйцами забрасывали. И вот ведь диво — помогало, огонь-от быстро утихомиривался.
Подошел Гриша к церкве, слушает. Тихо там, аж в ушах звенит, и дверь приоткрыта. Даже не скрипнула, как вошел. Ступает по полу, а каждый шаг в углах отдается. Гулко там, пусто. Сердечко так и ёкает от страху, а идти надо. Всю церкву обошел — нет яичка нигде. А тут опять же — Богородица. Гриша-то на нее засмотрелся, а Матерь Божия глазом на алтарь косит. Знак по¬дает. Пошарил Гриша за алтарем, яичко в кулачок зажал. И кажется Грише: вроде теплое оно, будто сейчас из рук кто-то выпустил. Принес яичко Якуне. А тот говорит:
— У себя, паря, держи, мне его не надобно. Спрячь где-нибудь, чтобы не нашли, а то беда будет.
Гриша его на вышке в старую рухлядь и зарыл. А пока нес, ночи-то студеные еще, яичко руку и грело. День промаялся, — все молчком да молч¬ком, а вечером к соседям как бы напросился, чтобы уж не возвращаться. Мать поворчала, да отпустила.
Подошел Гриша к Кривому логу, а ноги сами собой подкашиваются. Чудится, что страшный кто-то, хвостатый и рогатый, за штанину дерет, идти не дает, мягким чем-то обволакивает. Сот-ворил он молитву, дальше пошел. На полянке и вправду пенек стоит. И вот что удивительно — ночь темная, а тут светло. Присел Гриша, вдруг кусты раздвигаются, выходит мужичок в армяке с рукавицами за кушаком, и шапчонка у него на макушке смешная.
— Пошто в такое страшное время,— гово¬
рит, — в мой лес пожаловал, паренек?
Тот молчит, помнит наказ Якуни.
— Какой ты, паря, неулыбчивый да неразго¬
ворчивый. Хошь, я тебя повеселю? А ну, слуги
мои, подьте сюды!
Заскакали тут по полянке зайчата. Ворона их взнуздывает, верхом катается. Тут и коровушка на полянку выбежала, выменем трясет, хвостом крутит. Моталась, моталась по кругу да и пала.
Мужик-то орет:
— Ой, милая моя, умаялась, увалилась! Надо
бы тебя полечить!
Зайчата подскочили, стали корову в бока тор-кать, а та не шевелится. Мужик ее и так, и сяк крутит, рога ей пилой шоркать стал — ничего не помогает. А ворона как в нос клюнет — та и соскочила разом. Тут и пропало все. Сдержался Гриша, не рассмеялся. Вдруг смотрит: деревья закачались, вихорь прошелся. Выходит на поляну мужик здоровенный.
— Вот ты мне и попался, голубчик,— гово¬
рит. — Ты пошто у меня в лесу шишек наворовал?
Говори, а не то задавлю!
Страшно Грише, но молчит, крепится. Мужик вкруг него похаживает, ручищи свои протягивает, а взять не может. Но и он пропал. Тут деревья вершинки к земле клонить стали, и странно так: ни звука, ни ветерка, травинка даже не шелох¬нется, а деревья гнутся. Вышел тут на поляну громадный мужик.
— Ну, сказывай,— говорит,— зачем пожало-вал.
— Я, дяденька, договариваться. Якуня-то рас-хворался, не встает вовсе.
— А уговор-то знаешь?
— Да знаю, знаю, дяденька. Вот и яичко при-нес.
— Ну давай, бери топор, ссекай осинку, тор-говаться будем.
Гриша все, как Якуня велел, сделал. Повалил осинку одним махом — не то сила откуда-то взялась, не то осинка такая попала. Сел с вер-шинки на полуденной стороне, а лесной хозяин с комля устроился.
— Ты мне, — говорит, — пять коров и бычка в придачу отдашь.
— Куда тебе, дяденька, целое стадо! Мы вон на овечку только и согласные, да и то яловую.
— На что мне ваша яловая! Лучше быка отда-вайте!
— Не-ет, дяденька. За быка у Якуни шапку вместе с головой снимут.
— Ну, давайте мне тогда корову краснопест-рую со звездочкой белой во лбу. У младшего-то моего брательника, сам видел, пропала коровен¬ка любимая.
Тут Гриша так и ойкнул. Это ж их корова и была, одна такая во всем стаде.
— Не, дяденька, лучше двух забирай,— говорит.— Одну бери красную, другую черную.
Как сказал — схватил мужик яичко и пропал. Только деревья вновь вершинки к земле прикло-нили. Пришел Гриша к Якуне, все как было рас-сказал. А тот ругаться:
— Что ж ты, варнак, наделал! Как мне те¬перь перед обчеством ответ держать! За двух-то коров не поздоровится нам с тобой. Да тебя по малолетству помилуют, а мне уж беды не миновать!
Но дело сделано, пора уж к первому дню го-товиться. Якуня велел хворостины срубить но-вые, да не березовые или осиновые, а ивовые, чтобы их до конца лета хватило, чтобы не лома-лись. Пастухи, вишь, хворостиной одной все лето управляются, невозможно их менять, нет на это разрешения. Управился Гриша, а тут и время первого выгона настало. Для деревни это празд¬ник большой, корова-то, она кормилица, невоз¬можно без нее прожить. Бабы во всем нарядном, мужики кушаками подпоясаны. Один пастух в рванине, одежа у него особая. Тоже такой обы¬чай, чтоб у пастуха одежа на отличку была.
Якуня бабам наказывал, чтобы не припоздни-лись, чтобы всю скотину разом сганивали, иначе пасти невозможно. Вот и собрали всех на огарке, хозяева по избам разошлись. Помолился Якуня, поклоны на все стороны положил и зачал коров смешивать. Ведь у каждой скотинки волоски со лба взял! Гриша во все глаза глядит — первый раз его Якуня допустил до такого, интересно ведь! А Якуня размял воску и волоски коровьи в нем замешал, вощинку ту в трубу закатал, чтобы не выпала, и пошел стадо обходить кругом. Идет, шепчет что-то, слов не разобрать. Вдругорядь пошел. А тут хозяйка бежит, корову свою гонит. Заспала выгон-то да решила, видать, сбоку при¬строиться. Осерчал Якуня:
— Убирайся со своей дохлятиной! Нет у меня
для нее места!
Баба тоже заблажила — горластая была, злю-щая:
— Не имеешь такого права! Тебя обчество для
всех нанимало. Чтоб ты провалился, ирод прок¬
лятый!
Якуня с лица аж потемнел да и ожег ее хво-ростиной. Баба за руку схватилась и убежала. И с той поры она у нее сохнуть стала. Вот какая сила в хворостине была заключена! Гриша испугался.
— Давай, дяденька Якуня,— говорит,— я сам эту коровенку пасти буду. Пусть уж ходит побоку где.
О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч4
— Давай, давай, только зря это все. Она ж те-перь со всеми бродить не будет, ее коровы сами не пустят.
Как сказал, так и получилось. Хоть и воевала хозяйка с пастухом, а толку никакого не было: корова одна все бродила, вовсе показываться перестала — потерялась. Хозяйка по всей дерев¬не стала жаловаться, что Якуня ее скотину леше¬му отдал. Тут ей и присоветовали сходить ко старушке. Старушка поначалу отказывалась.
— Ниче, — говорит, — не знаю, ни с кем не до¬
говаривалась.
Хозяйка ей плату хорошую посулила, та и сог¬ласилась помочь выведать, куда коровенка за¬пропастилась.
— Приходи к полночи в избу, голубушка. Под¬
ношение принеси, я уж сведу тебя со знающим, он
тебе все про коровенку расскажет.
Баба так и сделала. Яичек напекла, хлеба ло-моть с солью, табаку завернула в тряпицу. Приходит, а старушка и говорит:
— Спать ложись у крайнего окошка, что на
улицу глядит. А я уж посодействую, чтобы у тебя
все хорошо было.
Боязно бабе, сама не рада, что пришла, но де-лать нечего, корову еще жальче. Приготовилась она, лежит, ждет. А старушка в то время печь открыла, бормочет, слова какие-то страшные в трубу шепчет. Тут вихорь прошелся по улице. Чует баба, что дышать ей тяжельше стало, как давит кто-то. В окошко глянула: там мужик здо-ровущий стоит, к крыльцу прислонился. Закрес-тилась она наотмашь, а он осерчал и говорит:
— Ждала, звала, а сама крестишься, проклятая!
Вот я тебя ужо задавлю!
— Ой, прости, батюшка! Не со зла я, по глу¬
пости и маломыслию. Ты уж подскажи мне, где
корова моя пропала, а то мочи нет без корми¬
лицы жить — детишек жалко. Я тебе и гостинчик
припасла. Вот, возьми, батюшка. Тут и хлебушек,
и табачок, и яички. Отведай, будь ласков!
Принял мужик гостинчик, цигарку свернул, па¬лец к ней приложил, а цигарка-то сразу и затлела. Стоит он, курит, на землю сплевывает.
— Знаю я, где корова твоя пропала. Зря ты,
баба, Якуню обидела. Он на людей злой, они ему
много плохого сделали. Вот на тебе и отыгрался.
Привязал Якуня твою Зорьку в самом глухом
месте. Завтра пойдешь, дак еще живую заста¬
нешь. Но смотри, не жилец она на этом свете. Не
сейчас, так потом пропадет,— сказал так, крута¬
нулся на пятке, и с того места вихорь обратно по
деревне прошел.
Пришлось бабе спозаранку в лес идти. Якуня это заприметил.
— Иди, иди,— говорит,— может, что и най-дешь. Косточки там али еще что другое.
Полдня она проходила, аукалась, Зорьку свою кликала. И вдруг слышит мычание такое жалоб-ное. Стоит корова у дерева, а с места сойти не может, как привязана, только веревки не видать. Так намаялась, бедная, что кругом дерева по колено землю выбродила, объела все — ни тра-винки, ни листочка рядом не осталось. Привела ее баба на двор, выхаживать стала. Корова-то, вишь, оголодала, ей уход особый нужен. И ведь выходила! Руки человеческие ласковые многое сделать могут. Покаялась баба, Якуне рубаху вышитую подарила, прощения вымолила у него. И как подменили человека! Стал он за Зорькой доглядывать, она подобрела — шерсть лоснится, как маслом ее мажут, волосок к волоску. А баба все на людях вздыхает, что корова, мол, у нее непутящая, худенькая да молока от нее ни черта нету. Это тоже обычай такой. Нельзя, говорят, похваляться своей женой молодой да скотиной, а то беда будет.
За скотиной, вишь, особый уход требуется. Вот я помню угланом еще был, как корову новую на двор заводили. Тятя ее в соседней деревне взял. Привели ко двору, всем семейством кругом встали. Матушка пояс на порожке тятин растя¬нула, а за поясом скатерку новую расстелила, чтобы хорошо шла да к новому месту быстрее привыкала. Матушка корову ласково так погла¬живает, уговаривает. А та башкой трясет и с места не двигается, все норовит обратно пя¬титься. Родители напугались: не иначе злые люди
ее от двора отваживают! Не обратно же вести скотину! А тут Гриша подошел. Он же знаткой был, вот у него и решили узнать. Ворота Гриша осмотрел со всех сторон и говорит:
— Вы дегтем смажьте — тогда пойдет.
Так и сделали. И ведь помогло! Корова сразу пошла, как дегтем ворота вымазали. Я-то — к Грише: как, мол, такое чудо случилось? А Гриша и отвечает:
— Слыхал, что коровы пуще всего медведя бо¬ятся?
— Слыхал, как не слыхать.
— А что будет, ежели скотина запах медвежий учует?
— Дак побежит, кажись.
— Вот у вас так же и получилось. Хозяева-то, видать, салом медвежьим тайно ворота смазали. Корова чует медведя и не идет. Так что уж ни-каких чудес. А деготь запах перебил, он же во-нючий, деготь-от.
А про медведя Гриша истинную правду сказал. Медведь, он ведь животина сметливая, все но¬ровит человека обойти. Это неспроста такое. Гриша тот же говаривал, что медведь и есть первый человек. Только Господь шкуру ему не позволяет снимать за какую-то провинность большую. Медведю и досадно, что Господь чело¬веку покровительствует, а ему нет. Вот и стара¬ется каверзы всякие строить.
А от медведя чтобы уберечься, есть у пастуха такие слова:
Стану я, благославясъ, И пойду, перекрестясь, Из дверей в двери,
Из ворот воротами В подвосточную сторону, Покрываюсь я тучами и облаками, Частыми звездами пообтычусъ, Реками подпояшусь.
Помолюсь Иисусу Христу: .
— Поставь, Господи, около меня, Около поскотины моея, И около скота моего, Около комолая, рогатая, Около быков легченных, Около быков порозов, Около малых телков с подтелками Меден, железен, булатен тын, Стену каменную крепкую Со всех четырех сторон, От земли и до неба, От востока и до запада, От лета и до севера. От черного зверя широколапого, От перехожего пакостника волка рыску-чего! Аминь! Аминь! Аминь!
Только тоже все не по-простому с медведями случается. Мне вот одинов довелось завалить двух медведей. Шкуру снимать стал, а там у него, под шкурой,— Господи, Господи! — кисет с огни¬вом, а у медведицы — бусики. Вот, мать честная, думаю, бывает же такое! Гриша мне уж потом рассказал, что тут случилось.
Был в наших краях колдун созлый. Дочку у него высватали. Ему-то это — как нож вострый в печенки: дочь бисям еще не научил, не успел. И не по нутру ему свадьба, да отказывать нельзя было. Договор у него еще, вишь, прадедами зак-лючен, чтобы не отказывать этой семье. Родные у жениха тоже знатливые, но они уже не портили, а правили человека. Вот распря и пошла: один портит, другой лечит. И стали они одолевать колдуна, а чтобы совсем наверняка, решили его без потомства оставить. Колдун этот бисей мог только дочери передать, никого больше не было, а они ее решили из семьи увести, чтобы биси никому не достались. Вот и просватали. Осерчал колдун, да виду не подал, злое дело задумал. Он ведь на хорошее и не способен вовсе. Согласился для виду, приданое посулил богатое. Дочь-то чу¬яла беду, да уберечься не смогла. Свадьбу по чину сделали — с боярами, тысяц¬кими, как положено. Поехали под венец, а колдун больным сказался и в избе схоронился. А как по¬езд свадебный из церкви возвращался, глядят свадебжане: колдун на дорогу вышел, усмехнулся по-недоброму. В руках у него палка осиновая. Он в дорогу ее воткнул, поезд и остановился. Лошади бьются, хрипят, а с места не сдвинутся. Подошел колдун к ним, глазом кровавым всех обвел. «Вы со мной по-недоброму, и я с вами так же». Взмахнул палкой осиновой и зачал куражиться. У дочки-то подружка была, она ее и подговаривала против отца пойти, дак он ее прямо на телеге кверху задом поставил и велел всем свадебжанам в срамное место ее целовать. Девка-то благим матом орет, совестно ей, что так вот куражатся, а сделать ничего не может. Вот уж колдун ду¬шеньку отвел свою черную, вот он старался!
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч4
— Давай, давай, только зря это все. Она ж те-перь со всеми бродить не будет, ее коровы сами не пустят.
Как сказал, так и получилось. Хоть и воевала хозяйка с пастухом, а толку никакого не было: корова одна все бродила, вовсе показываться перестала — потерялась. Хозяйка по всей дерев¬не стала жаловаться, что Якуня ее скотину леше¬му отдал. Тут ей и присоветовали сходить ко старушке. Старушка поначалу отказывалась.
— Ниче, — говорит, — не знаю, ни с кем не до¬
говаривалась.
Хозяйка ей плату хорошую посулила, та и сог¬ласилась помочь выведать, куда коровенка за¬пропастилась.
— Приходи к полночи в избу, голубушка. Под¬
ношение принеси, я уж сведу тебя со знающим, он
тебе все про коровенку расскажет.
Баба так и сделала. Яичек напекла, хлеба ло-моть с солью, табаку завернула в тряпицу. Приходит, а старушка и говорит:
— Спать ложись у крайнего окошка, что на
улицу глядит. А я уж посодействую, чтобы у тебя
все хорошо было.
Боязно бабе, сама не рада, что пришла, но де-лать нечего, корову еще жальче. Приготовилась она, лежит, ждет. А старушка в то время печь открыла, бормочет, слова какие-то страшные в трубу шепчет. Тут вихорь прошелся по улице. Чует баба, что дышать ей тяжельше стало, как давит кто-то. В окошко глянула: там мужик здо-ровущий стоит, к крыльцу прислонился. Закрес-тилась она наотмашь, а он осерчал и говорит:
— Ждала, звала, а сама крестишься, проклятая!
Вот я тебя ужо задавлю!
— Ой, прости, батюшка! Не со зла я, по глу¬
пости и маломыслию. Ты уж подскажи мне, где
корова моя пропала, а то мочи нет без корми¬
лицы жить — детишек жалко. Я тебе и гостинчик
припасла. Вот, возьми, батюшка. Тут и хлебушек,
и табачок, и яички. Отведай, будь ласков!
Принял мужик гостинчик, цигарку свернул, па¬лец к ней приложил, а цигарка-то сразу и затлела. Стоит он, курит, на землю сплевывает.
— Знаю я, где корова твоя пропала. Зря ты,
баба, Якуню обидела. Он на людей злой, они ему
много плохого сделали. Вот на тебе и отыгрался.
Привязал Якуня твою Зорьку в самом глухом
месте. Завтра пойдешь, дак еще живую заста¬
нешь. Но смотри, не жилец она на этом свете. Не
сейчас, так потом пропадет,— сказал так, крута¬
нулся на пятке, и с того места вихорь обратно по
деревне прошел.
Пришлось бабе спозаранку в лес идти. Якуня это заприметил.
— Иди, иди,— говорит,— может, что и най-дешь. Косточки там али еще что другое.
Полдня она проходила, аукалась, Зорьку свою кликала. И вдруг слышит мычание такое жалоб-ное. Стоит корова у дерева, а с места сойти не может, как привязана, только веревки не видать. Так намаялась, бедная, что кругом дерева по колено землю выбродила, объела все — ни тра-винки, ни листочка рядом не осталось. Привела ее баба на двор, выхаживать стала. Корова-то, вишь, оголодала, ей уход особый нужен. И ведь выходила! Руки человеческие ласковые многое сделать могут. Покаялась баба, Якуне рубаху вышитую подарила, прощения вымолила у него. И как подменили человека! Стал он за Зорькой доглядывать, она подобрела — шерсть лоснится, как маслом ее мажут, волосок к волоску. А баба все на людях вздыхает, что корова, мол, у нее непутящая, худенькая да молока от нее ни черта нету. Это тоже обычай такой. Нельзя, говорят, похваляться своей женой молодой да скотиной, а то беда будет.
За скотиной, вишь, особый уход требуется. Вот я помню угланом еще был, как корову новую на двор заводили. Тятя ее в соседней деревне взял. Привели ко двору, всем семейством кругом встали. Матушка пояс на порожке тятин растя¬нула, а за поясом скатерку новую расстелила, чтобы хорошо шла да к новому месту быстрее привыкала. Матушка корову ласково так погла¬живает, уговаривает. А та башкой трясет и с места не двигается, все норовит обратно пя¬титься. Родители напугались: не иначе злые люди
ее от двора отваживают! Не обратно же вести скотину! А тут Гриша подошел. Он же знаткой был, вот у него и решили узнать. Ворота Гриша осмотрел со всех сторон и говорит:
— Вы дегтем смажьте — тогда пойдет.
Так и сделали. И ведь помогло! Корова сразу пошла, как дегтем ворота вымазали. Я-то — к Грише: как, мол, такое чудо случилось? А Гриша и отвечает:
— Слыхал, что коровы пуще всего медведя бо¬ятся?
— Слыхал, как не слыхать.
— А что будет, ежели скотина запах медвежий учует?
— Дак побежит, кажись.
— Вот у вас так же и получилось. Хозяева-то, видать, салом медвежьим тайно ворота смазали. Корова чует медведя и не идет. Так что уж ни-каких чудес. А деготь запах перебил, он же во-нючий, деготь-от.
А про медведя Гриша истинную правду сказал. Медведь, он ведь животина сметливая, все но¬ровит человека обойти. Это неспроста такое. Гриша тот же говаривал, что медведь и есть первый человек. Только Господь шкуру ему не позволяет снимать за какую-то провинность большую. Медведю и досадно, что Господь чело¬веку покровительствует, а ему нет. Вот и стара¬ется каверзы всякие строить.
А от медведя чтобы уберечься, есть у пастуха такие слова:
Стану я, благославясъ, И пойду, перекрестясь, Из дверей в двери,
Из ворот воротами В подвосточную сторону, Покрываюсь я тучами и облаками, Частыми звездами пообтычусъ, Реками подпояшусь.
Помолюсь Иисусу Христу: .
— Поставь, Господи, около меня, Около поскотины моея, И около скота моего, Около комолая, рогатая, Около быков легченных, Около быков порозов, Около малых телков с подтелками Меден, железен, булатен тын, Стену каменную крепкую Со всех четырех сторон, От земли и до неба, От востока и до запада, От лета и до севера. От черного зверя широколапого, От перехожего пакостника волка рыску-чего! Аминь! Аминь! Аминь!
Только тоже все не по-простому с медведями случается. Мне вот одинов довелось завалить двух медведей. Шкуру снимать стал, а там у него, под шкурой,— Господи, Господи! — кисет с огни¬вом, а у медведицы — бусики. Вот, мать честная, думаю, бывает же такое! Гриша мне уж потом рассказал, что тут случилось.
Был в наших краях колдун созлый. Дочку у него высватали. Ему-то это — как нож вострый в печенки: дочь бисям еще не научил, не успел. И не по нутру ему свадьба, да отказывать нельзя было. Договор у него еще, вишь, прадедами зак-лючен, чтобы не отказывать этой семье. Родные у жениха тоже знатливые, но они уже не портили, а правили человека. Вот распря и пошла: один портит, другой лечит. И стали они одолевать колдуна, а чтобы совсем наверняка, решили его без потомства оставить. Колдун этот бисей мог только дочери передать, никого больше не было, а они ее решили из семьи увести, чтобы биси никому не достались. Вот и просватали. Осерчал колдун, да виду не подал, злое дело задумал. Он ведь на хорошее и не способен вовсе. Согласился для виду, приданое посулил богатое. Дочь-то чу¬яла беду, да уберечься не смогла. Свадьбу по чину сделали — с боярами, тысяц¬кими, как положено. Поехали под венец, а колдун больным сказался и в избе схоронился. А как по¬езд свадебный из церкви возвращался, глядят свадебжане: колдун на дорогу вышел, усмехнулся по-недоброму. В руках у него палка осиновая. Он в дорогу ее воткнул, поезд и остановился. Лошади бьются, хрипят, а с места не сдвинутся. Подошел колдун к ним, глазом кровавым всех обвел. «Вы со мной по-недоброму, и я с вами так же». Взмахнул палкой осиновой и зачал куражиться. У дочки-то подружка была, она ее и подговаривала против отца пойти, дак он ее прямо на телеге кверху задом поставил и велел всем свадебжанам в срамное место ее целовать. Девка-то благим матом орет, совестно ей, что так вот куражатся, а сделать ничего не может. Вот уж колдун ду¬шеньку отвел свою черную, вот он старался!
О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч5
А как натешился досыта, обернулся кругом, оземь ударился — сразу все завыли, замычали. Кого в медведей оборотил, кого в волков. Так вся свадь¬ба и разбежалась по лесу. Вот они и ходят по нашим краям, а в человеческий облик вернуться не могут. Гриша так и говорил, что я жениха с невестой завалил. В этом греха нет. Гос¬подь распорядился их мучения на земле прекра¬тить.
Есть на земле нашей волки-оборотни. Они ж скотине тоже вражины не последние. Вот пасут когда, первым делом от волков оборону держат. Гриша опять же рассказывал. Годка уж через три после того, как он с лесным хозяином догова-ривался, одолели их волки. И ведь вот какое дело: Гриша по-всякому старался, чтобы уберечься, а не получалось. И то ему странным показалось, что Якуня ему не помогает, а только все рас¬спрашивает, что ж такое от волков Гриша при¬думывает. Он все как есть рассказывал. Только волки обходили все его придумки. И Якуня у стада мало времени проводил. Решил Гриша его выследить: что ж такое с пастухом? Улучил ми¬нутку, когда Якуня его не видал, и за ним пошел. • А пастух бочком — и в лес. Шел недолго, вышел на знакомую Грише полянку, что у Кривого лога. Встал на середке, струбил дважды в трубу свою ерихонскую. И набежали тут со всего леса волки, глаза у них красные, сами матерые. Потом му¬жичонка выходит в армяке и шапчонке смешной на макушке, говорит:
-г Пришел, Якуня, не обманул.
— Куда ж я денусь-то? Крепко вы меня охому-тали. Скажи лучше, сколько еще маяться-то?
— Должник ты наш надолго. Не простил еще старший брательник обиду кровную. До конца лета тебе, почитай, овечками да телятами рас-плачиваться.
У Гриши все как прояснилось. Волки тогда только овечек и телят-несмышленышей резали. Вот, значит, кто их наводил! Смотрит, что ж дальше-то будет. Якуня сумку свою скинул, он ее через плечо завсегда нашивал, достал ножик и в пенек воткнул его. Волки все завыли, забегали по полянке, а Якуня разбежался да перевернулся через ножик. Только оземь вдарился, одежда с него полетела, морда вытянулась, шерстью по¬рос. И превратился пастух в огромадного волка с седыми подпалинами на боках. Тут Грише и вовсе понятно стало, почему волки его ловушки обходят. Сделал он себе заметку на память да к стаду вернулся. В тот день еще теленок да овечка волками зарезаны были.
Решил Гриша наказать Якуню. Сказался боль-ным, братишку взамен себя представил, чтобы Якуне одному не так тяжко пришлось. А сам по¬бег в Кривой лог, на полянку, чтобы волков ука¬раулить. Все, как и накануне, случилось.
Только на сей раз Гриша дождался, что к вечеру будет. А вечером прибегает волк с седыми под¬палинами, вкруг ножа оборачивается и обратно в Якуню превращается. Оделся, суму свою пове¬сил на плечо и к стаду пошел. Ну тут Гриша и удумал, что такое сделать, чтобы овечки пропа¬дать перестали. На следующий день еще хворым, прикинулся, так же в Кривой лог пробрался кра-дом. Дождался там в кустах, чтобы волки разбе¬жались, и — тихохонько к пеньку. У пенька Гриша одежду собрал Якунину, суму пастушью. Все как есть подобрал, вместе с трубой ерихонской. А потом ножик-то и вытащил из пенька. Грохнуло
что-то в небе, завыло по кустам страшным об-разом. Гриша бегом к дереву, взлетел на него быстрее белки. И только на ветке нижней устро-ился, выбежал на полянку волк с седыми подпа-линами. Вкруг пенька крутится, воет страшно, а сделать ничего не может. Потом в лес убег, за подмогой что ли. Гриша не растерялся, так бе-жал, что пятки сверкали. До дому добрался, вещи Якунины в бане припрятал, чтобы потом тихо¬хонько разобрать все, что было в суме. На печь забрался — хворым прикинулся. А к ночи прибе¬гает углан.
— ДяденькаЯкуня, — кричит,— пропал! А меня волки одолели. Так и кидаются, так и кидаются!
Якуню тогда долго по лесу кликали. На клич, вишь, только волк с седыми подпалинами вы-ходил. Страшно мужикам, сбегали они за ружьем да и пристрелили волка, чтобы ужас больше не наводил.
Так закончил свой век на земле Якуня. А Гришу в пастухи определили — нового-то откуль возь¬мешь? Только ничего у него не получалось по¬первости. В трубу дудит, дак один хрип идет. Коровы разбегаются, тощие с пастьбы идут. Не¬довольны хозяева, все Якуню поминают. Решил тогда Гриша суму распотрошить, вызнать, чем она так Якуне помогала. Разложил все в бане крадом, и ничего понять не может. Ну, кисет с табаком, он, конечно, не в счет. А вот осталь¬ное — это, понимаешь, диво. Была там ратная червь, Гриша ее сквозь материал прощупал. Есть в наших краях такое.
Вот, дедушка Карпа рассказывал. Шел он раз лесом, и вдруг прямо перед ним на троп¬ке засеребрилось что-то. А ночью было, луна уж вышла, не темно совсем, окрест все видно.
Глядит Карпа, а через тропку не то змейка, не то ящерка мостится, как цепочка она, из члеников разных состоит. Тело-то, точно,— змеиное, а вот торс и башка — человечьи. Дедушка Карпа плат беленый достал, на тропке расстелил. Ратная червь на этот плат взошла да и рассыпалась там на членики. Дедушка потом ее в ладанку зашил и людей лечил, наговаривал.
Червь эта хитра — в камни прятаться горазда. Она в любом камне проточины делает, ходики такие. Это уж ратный камень. И он у Якуни в суме спрятан был. А еще была громовая стрела чер¬ная. Это уж тоже редкость большая. Знаешь, по¬ди, как молнии в землю бьют? Это Илья-пророк распоряжается. Он, вишь, дьявола-то на дух не переносит, все норовит, как заметит на земле его проказы-каверзы, молнией прижечь. А дьявол-то юркий, уворачивается. Вот и бьют стрелы то в землю, то в постройку какую, а то и в человека могут попасть. Стрелу такую найдешь, ею тоже можно человека пользовать, править.
Много было у Якуни в суме-то. Только Гриша ничегошеньки не понял. Что в руках держит — про то слыхал, а как пользовать — не научен. Плоховато стало у них без пастуха. Хозяева уж на Гришу косятся — недоброе замышляют. Невоз¬можно человеку без скотины на земле никак прожить. Хотя, вишь, и не всегда такое было.
Раньше, правда, давно эт'о было, хлеба на полях не такие поднимались— колос прямо с корня и шел. Это ж какая подмога человеку! Меньше землю тревожить, меньше лошадей мять. Да и сытно люди жили — на богатых и нищих не де¬лились. А тут такая история приключилась. Семья одна хлеба убирала. Споро робили, лад¬но. Праздник ведь для человека — тяжелый колос в житницы составлять. Но вот незадача — взяли они с собой ребеночка-малолетку. Он у них в поле цветочками игрался, жучков разных ловил — присмотру-то не было за ним.
И надо ж такой незадаче случиться — обма-рался. А бабе неохота подолом вытирать, вот она колосья в горсть собрала да и подтерла углана. Тут небо открылось, спустилась с него Богоро¬дица. «Неладно ты, баба, поступила. Испоганила хлебушек». —«Уж прости ты меня, неразумную. Подол-от чистый, чего зря марать! Сама бы, верно, платье свое не испачкала. Вон у тебя какие одежды белые!» — «Не язык у тебя, баба, а помело поганое. Мне на земле много мук было ниспос¬лано, все перенесла. И о человеке теперь забо-тушка главная. Только вона ты как за заботу от¬платила. Будет всем людям за то наказание Бо¬жье. Не бывать боле хорошему урожаю. Там, где запачкано, не будет колос расти. Соломой ста¬нет!»
Сказала так да и обратно на небо с легким ве-терком поднялась. Так из-за бабы дурной человек в нищете жить стал.
А с колоса махонького, какой он теперь на хлебах, с него много не прокормишься. Вот и стал человек скотину держать, рыбалить да зверя бить. Скотины-то, вишь, много надо разводить, а коли коров в достатке, значит, и пастухи на¬добны.
Уж как Гриша-углашка тогда старался науку эту выучить! Только плохо у него без Якуни получа¬лось. Перед обчеством ответ держать нужно, а Гриша и не знает, как. Тогда он и задумал на колдуна выучиться, чтобы биси помогали. Они ж на многое горазды. Тогда и с Коляном столк-нулся, только распятие его и спасло от греха. Это уж я сказывал.
Одно вот только непонятно мне. Сегодня-то о пастухе никто и не вспоминает. У нас вон зак-люченные пасут, да какой с них спрос: подневоль¬ные, не на себя робят! Раньше стадо до трех сотен голов набирали, а сейчас одна насмешка. И по дворам скотину не держат — не стало такого обычая. Может, и зря.
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч5
А как натешился досыта, обернулся кругом, оземь ударился — сразу все завыли, замычали. Кого в медведей оборотил, кого в волков. Так вся свадь¬ба и разбежалась по лесу. Вот они и ходят по нашим краям, а в человеческий облик вернуться не могут. Гриша так и говорил, что я жениха с невестой завалил. В этом греха нет. Гос¬подь распорядился их мучения на земле прекра¬тить.
Есть на земле нашей волки-оборотни. Они ж скотине тоже вражины не последние. Вот пасут когда, первым делом от волков оборону держат. Гриша опять же рассказывал. Годка уж через три после того, как он с лесным хозяином догова-ривался, одолели их волки. И ведь вот какое дело: Гриша по-всякому старался, чтобы уберечься, а не получалось. И то ему странным показалось, что Якуня ему не помогает, а только все рас¬спрашивает, что ж такое от волков Гриша при¬думывает. Он все как есть рассказывал. Только волки обходили все его придумки. И Якуня у стада мало времени проводил. Решил Гриша его выследить: что ж такое с пастухом? Улучил ми¬нутку, когда Якуня его не видал, и за ним пошел. • А пастух бочком — и в лес. Шел недолго, вышел на знакомую Грише полянку, что у Кривого лога. Встал на середке, струбил дважды в трубу свою ерихонскую. И набежали тут со всего леса волки, глаза у них красные, сами матерые. Потом му¬жичонка выходит в армяке и шапчонке смешной на макушке, говорит:
-г Пришел, Якуня, не обманул.
— Куда ж я денусь-то? Крепко вы меня охому-тали. Скажи лучше, сколько еще маяться-то?
— Должник ты наш надолго. Не простил еще старший брательник обиду кровную. До конца лета тебе, почитай, овечками да телятами рас-плачиваться.
У Гриши все как прояснилось. Волки тогда только овечек и телят-несмышленышей резали. Вот, значит, кто их наводил! Смотрит, что ж дальше-то будет. Якуня сумку свою скинул, он ее через плечо завсегда нашивал, достал ножик и в пенек воткнул его. Волки все завыли, забегали по полянке, а Якуня разбежался да перевернулся через ножик. Только оземь вдарился, одежда с него полетела, морда вытянулась, шерстью по¬рос. И превратился пастух в огромадного волка с седыми подпалинами на боках. Тут Грише и вовсе понятно стало, почему волки его ловушки обходят. Сделал он себе заметку на память да к стаду вернулся. В тот день еще теленок да овечка волками зарезаны были.
Решил Гриша наказать Якуню. Сказался боль-ным, братишку взамен себя представил, чтобы Якуне одному не так тяжко пришлось. А сам по¬бег в Кривой лог, на полянку, чтобы волков ука¬раулить. Все, как и накануне, случилось.
Только на сей раз Гриша дождался, что к вечеру будет. А вечером прибегает волк с седыми под¬палинами, вкруг ножа оборачивается и обратно в Якуню превращается. Оделся, суму свою пове¬сил на плечо и к стаду пошел. Ну тут Гриша и удумал, что такое сделать, чтобы овечки пропа¬дать перестали. На следующий день еще хворым, прикинулся, так же в Кривой лог пробрался кра-дом. Дождался там в кустах, чтобы волки разбе¬жались, и — тихохонько к пеньку. У пенька Гриша одежду собрал Якунину, суму пастушью. Все как есть подобрал, вместе с трубой ерихонской. А потом ножик-то и вытащил из пенька. Грохнуло
что-то в небе, завыло по кустам страшным об-разом. Гриша бегом к дереву, взлетел на него быстрее белки. И только на ветке нижней устро-ился, выбежал на полянку волк с седыми подпа-линами. Вкруг пенька крутится, воет страшно, а сделать ничего не может. Потом в лес убег, за подмогой что ли. Гриша не растерялся, так бе-жал, что пятки сверкали. До дому добрался, вещи Якунины в бане припрятал, чтобы потом тихо¬хонько разобрать все, что было в суме. На печь забрался — хворым прикинулся. А к ночи прибе¬гает углан.
— ДяденькаЯкуня, — кричит,— пропал! А меня волки одолели. Так и кидаются, так и кидаются!
Якуню тогда долго по лесу кликали. На клич, вишь, только волк с седыми подпалинами вы-ходил. Страшно мужикам, сбегали они за ружьем да и пристрелили волка, чтобы ужас больше не наводил.
Так закончил свой век на земле Якуня. А Гришу в пастухи определили — нового-то откуль возь¬мешь? Только ничего у него не получалось по¬первости. В трубу дудит, дак один хрип идет. Коровы разбегаются, тощие с пастьбы идут. Не¬довольны хозяева, все Якуню поминают. Решил тогда Гриша суму распотрошить, вызнать, чем она так Якуне помогала. Разложил все в бане крадом, и ничего понять не может. Ну, кисет с табаком, он, конечно, не в счет. А вот осталь¬ное — это, понимаешь, диво. Была там ратная червь, Гриша ее сквозь материал прощупал. Есть в наших краях такое.
Вот, дедушка Карпа рассказывал. Шел он раз лесом, и вдруг прямо перед ним на троп¬ке засеребрилось что-то. А ночью было, луна уж вышла, не темно совсем, окрест все видно.
Глядит Карпа, а через тропку не то змейка, не то ящерка мостится, как цепочка она, из члеников разных состоит. Тело-то, точно,— змеиное, а вот торс и башка — человечьи. Дедушка Карпа плат беленый достал, на тропке расстелил. Ратная червь на этот плат взошла да и рассыпалась там на членики. Дедушка потом ее в ладанку зашил и людей лечил, наговаривал.
Червь эта хитра — в камни прятаться горазда. Она в любом камне проточины делает, ходики такие. Это уж ратный камень. И он у Якуни в суме спрятан был. А еще была громовая стрела чер¬ная. Это уж тоже редкость большая. Знаешь, по¬ди, как молнии в землю бьют? Это Илья-пророк распоряжается. Он, вишь, дьявола-то на дух не переносит, все норовит, как заметит на земле его проказы-каверзы, молнией прижечь. А дьявол-то юркий, уворачивается. Вот и бьют стрелы то в землю, то в постройку какую, а то и в человека могут попасть. Стрелу такую найдешь, ею тоже можно человека пользовать, править.
Много было у Якуни в суме-то. Только Гриша ничегошеньки не понял. Что в руках держит — про то слыхал, а как пользовать — не научен. Плоховато стало у них без пастуха. Хозяева уж на Гришу косятся — недоброе замышляют. Невоз¬можно человеку без скотины на земле никак прожить. Хотя, вишь, и не всегда такое было.
Раньше, правда, давно эт'о было, хлеба на полях не такие поднимались— колос прямо с корня и шел. Это ж какая подмога человеку! Меньше землю тревожить, меньше лошадей мять. Да и сытно люди жили — на богатых и нищих не де¬лились. А тут такая история приключилась. Семья одна хлеба убирала. Споро робили, лад¬но. Праздник ведь для человека — тяжелый колос в житницы составлять. Но вот незадача — взяли они с собой ребеночка-малолетку. Он у них в поле цветочками игрался, жучков разных ловил — присмотру-то не было за ним.
И надо ж такой незадаче случиться — обма-рался. А бабе неохота подолом вытирать, вот она колосья в горсть собрала да и подтерла углана. Тут небо открылось, спустилась с него Богоро¬дица. «Неладно ты, баба, поступила. Испоганила хлебушек». —«Уж прости ты меня, неразумную. Подол-от чистый, чего зря марать! Сама бы, верно, платье свое не испачкала. Вон у тебя какие одежды белые!» — «Не язык у тебя, баба, а помело поганое. Мне на земле много мук было ниспос¬лано, все перенесла. И о человеке теперь забо-тушка главная. Только вона ты как за заботу от¬платила. Будет всем людям за то наказание Бо¬жье. Не бывать боле хорошему урожаю. Там, где запачкано, не будет колос расти. Соломой ста¬нет!»
Сказала так да и обратно на небо с легким ве-терком поднялась. Так из-за бабы дурной человек в нищете жить стал.
А с колоса махонького, какой он теперь на хлебах, с него много не прокормишься. Вот и стал человек скотину держать, рыбалить да зверя бить. Скотины-то, вишь, много надо разводить, а коли коров в достатке, значит, и пастухи на¬добны.
Уж как Гриша-углашка тогда старался науку эту выучить! Только плохо у него без Якуни получа¬лось. Перед обчеством ответ держать нужно, а Гриша и не знает, как. Тогда он и задумал на колдуна выучиться, чтобы биси помогали. Они ж на многое горазды. Тогда и с Коляном столк-нулся, только распятие его и спасло от греха. Это уж я сказывал.
Одно вот только непонятно мне. Сегодня-то о пастухе никто и не вспоминает. У нас вон зак-люченные пасут, да какой с них спрос: подневоль¬ные, не на себя робят! Раньше стадо до трех сотен голов набирали, а сейчас одна насмешка. И по дворам скотину не держат — не стало такого обычая. Может, и зря.
Последнюю завтра запощу
-кун
-кун
Гоголевский Вий и прочая нечисть из рассказа зашли в заброшенную церковь по приказу панночки. Тут вроде ничего особенного.
А из первого треда я нашел только один пост про духа с красным колпаком из колокольни со ссылкой на фолиант, который анон не удосужился назвать. Ну, пока я нагуглил только это:
http://smelding.livejournal.com/106715.html
https://sites.google.com/site/russkieskazki/home/russkie/krasnyj-kolpak-kolokolnyj-man-ili-mertvec
Анон ждать сегодня?
Квадрачую. Решил развести нас на гнилом пруфе. В доверие втирался.
Хауса тогда.
Жену то посыла харч больному носить?
прошу прощения, анонче, не получилось в воскресенье докончить. значится, финальная сказка деда Егора
О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч1
Ты ведь, поди, и сам не знаешь, откуда есть пошел человек на нашей земле. Может, и правда, по божественному промыслу. В человеке всего помаленьку намешано, только у одних бо¬жественного много, а другие с дьяволом в союз вступили. Вот Гришу взять — ему многое извест¬но было, а это ведь не только от Бога. Однако ж любили его у нас. Зла Гриша никому не делал? Тоже не так. От Гриши колдунам много плохого было, а колдун-то хоть и созлый, Господь его на земле допускает. Я так думаю: это чтобы чело¬веку нелегко жить было, чтобы грех свой пер¬вородный искупал род человеческий. Замыслено, значит, так было. И у зверья, и у птиц там раз¬ных — у них тоже своя божественная история имеется.
Вот откуль, спросишь, в лесах наших кукушка, воробей и голубь взялись? Раньшс-то без них тоже не обходилось, только они малехо другие были. Кукушка гнездо вила, птенчиков выпари¬вала сама, уж не подкидывала другим птицам. И у воробья справный дом имелся — не летал он по всему белу свету без кола и без двора. А голубь, вишь, замухрышка был, совсем непутящая птич¬ка, и святости в нем никакой не было, переби¬вался по крошечкам — где зернышко стащит, где соломинку.
Слыхал, наверное, как Иисусу в жизни своей натерпеться пришлось. Хотел его нечестивый царь Ирод извести, воинов по всему белу свету разослал, чтобы отыскали, доставили пред очи его черные. А Иисус об этом осведомлен был, вот и прятался, и до того его довели, что укрылся где-то в наших лесах, в траве высокой — тоже ведь умирать неохота. А воины Иродовы лес окружили, стали вопрошать, куда беглец делся. Ку¬кушка с ветки им и отвечает: «Тут — тут, тут — тут, тут — тут». Иисус-то хотел укрыться, а она его выдала. Вот и проклял Иисус кукушку: «Чтоб тебе гнезда своего не вить никогда! Пусть твоих детишек другие птицы выпаривают и воспиты¬вают!» Так и повелось с той поры. А это ведь нехорошо для матери — детей своих подкиды¬вать, — на старости стакан воды подать будет некому. «
Решил тогда Иисус мертвым прикинуться, за-мер где-то в тростнике. Снова воины Иродовы вопрошают, куда Иисус подевался, жив ли он. А воробышек сидит на веточке и чирикает: «Жив-жив, жив-жив, жив-жив!» Может, и не со зла, но тоже нехорошо получилось. И его проклял Иисус, наказал за предательство: «Чтоб у тебя гнезда своего не было! Чтоб летал ты по свету, а сесть тебе нигде не давали!» Вот и стал воробей во¬ришкой, вот и гонят его люди отовсюду, на землю близ жилья человеческого сесть не дают. Один голубь Иисусу помог, не стал предавать. Сидит и воркует: «Ум-мер Иисус, ум-мер!» За то награда ему была обещана. Теперь голубям все позволено — человек их с тока права гнать не имеет. Вот они хлебом и кормятся. А что до убытку — дак хле-бороб голубю его долю обязан отдавать без принуждения, иначе плохо будет — на ту же долю урожай меньше соберет.
Это все, вишь, лесные птицы. А домашних опять же взять. Им святые угодники покрови-тельство оказывают, чтобы не забижал человек, чтобы кормил да ухаживал. Так они вместе и живут, хотя и гибнут от человека, в котел его отправляются. Но так уж устроено испокон веку, что они главное пропитание дают. А дьявол и до домашней птицы, и до скотины добирается. По¬этому с ним и чудеса разные бывают.
Я вон, когда молодой был,— у нас такое прик¬лючилось! Молодежь тогда по вечеркам хажива¬ла, в гармонию играли — клубов-то никаких не было, вот и собирались по избам да по баням. Идем мы одинов по улице. Сапоги на парнях со скрипом, как тогда в моде было, я только в ба¬хилах. В бахилах, вишь, удобнее, их на ноге почти и не чуешь, но мне ж обидно было, что деньжат недостаток — сапоги не укупишь. Но крепился, виду не давал. Идем мы так, сам черт нам не брат, гармония опять же играет. А гармония баская — с малиновым перезвоном, позвонки там на нее навешаны разные. И вдруг видим: под ногами курочка вьется. Да странная курочка: шея долгая, голая, крылышками бьет — того и гляди взлетит. А перышки у ей такие белые да чистые, что гла-зам больно смотреть. Шуранули ее чем-то, а она не отстает. Тогда только пропала, как избу за¬брошенную прошли. Назавтра тоже курочка в том же месте показалась, а за ней теленочек красный трусит, хвостом вертит. И тут отогнали. Вроде уж и забыли о курочке с теленочком, а мне любопытно стало: чьи же они такие, отколь взя¬лись? Спросил у матушки. А она и говорит:
— Не иначе, клады на вас выходят. Курочка беленькая — это серебро складено, а теленочек красный — золотой клад. Их обчурать надо — наотмашь чокнуть и сказать: «Чур, моё!» Только тогда монетами рассыплются.
Матушке моей это все известно было. Она когда малая была, у них в деревне баба одна вдовая жила. Изба ей от мужниных родителей перешла. И вот в одно прекрасное время стало их с дочкой из дому выживать. А это уж страшное дело. Как ночь — шебуршит кто-то в голбце, плахи в полу подымает, а с потолка голос: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» Чего она только не делала — и святила избу, и маком обсыпала все. Домовому, опять же, подношение делать поло-жено — пирог рыбный да стакан водки. Но как ни старалась — ничего не помогает, вовсе уж соб-рались с избы съезжать. А тут к ней на постой нищий попросился на одну ночь. Пришел, под окном встал, посохом своим странственным сту-чит: «Пусти, хозяюшка, ночь переночевать!» — «Да тебе у нас не глянеться. Иди уж в другое место». — «А что такое?» — «Страшно у нас, выживает. Плахи в полу кто-то подымает, голос с потолка говорит». — «Экое диво! То плахи рас-сохлись — скрипят и пучатся. А голос — дак то ветер в трубе завывает, вот тебе и блазнит». — «Да нет, странник. Голос тот отчетливо так выго- -варивает: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» — «Верно ли, хозяюшка?» — «Да как не верно-то? Каждый вечер страх на нас наводит». — «Знаю я, как горю вашему помочь. То клад на вас выходит. Его время пришло, чтобы человеку показаться, а вы не понимаете. Ты бы меня пустила, я уж помо-гу тебе. Мне многое не надо». Приютила его вдо-ва. А как ночь опустилась, снова с потолка у самой печки: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» — выговаривает. Взял тогда нищий посох свой странственный, кругом по избе прошелся так, что мебель чуть не посшибал. А потом встал у печки, посохом по потолочине постукал и говорит: «Пади да убейся! Время пришло!» Тут же прямо под ноги ему золотые монеты посыпались. У бабы глаза разгорелись — никогда такого богатства не видела. Стала она золото в подол сгребать, а тут соседка заходит: «Не дашь ли, Анна, щепоть соли взаймы, а то похлебку варить не с чем». — «Уйди, ради Христа! Позжее заходи: видишь ведь, занятая я, недосуг». А соседка-то золото увидала, разохалась вся: «Ой, какие у тебя, Анна, монетки! Да сколько много-то! Не отсыпала бы нам по бедности нашей и нищете?» Хозяйка-то озлилась — жадность в ей заиграла. А это, не иначе, бес ее подталкивал, каверзу строил. «Где ж ты, глупая, золото увидала? Это не золото вовсе— угольки из печи рассыпались. Странник вон неладно их на загнетке загребал. А ты уж иди, иди, недосуг мне с тобой лясы точить!» Разоби¬делась соседка, ушла. А вдова с нищим сгребли все золото в корчагу, делить стали. Да жад¬ность-то их и сгубила. Рассорились они, кому сколько золота положено взять. Нищий за посох схватился. Анна за кочергу. Стали пластаться, да так, что хозяйка в угол улетела. А нищий быст¬рей-быстрей запустил руку в корчагу и взвыл дурным голосом! Трясет рукой, дует на нее, по¬том в кадку с водой засунул. Заглянула баба в корчагу, а там вместо золота — угли горячие. Так вот они через свою жадность богатства лиши¬лись. Клад-то, он только на хорошего человека выходит, а плохому и в жисть не достанется. Скупость-то, вишь, до добра не доводит.
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч1
Ты ведь, поди, и сам не знаешь, откуда есть пошел человек на нашей земле. Может, и правда, по божественному промыслу. В человеке всего помаленьку намешано, только у одних бо¬жественного много, а другие с дьяволом в союз вступили. Вот Гришу взять — ему многое извест¬но было, а это ведь не только от Бога. Однако ж любили его у нас. Зла Гриша никому не делал? Тоже не так. От Гриши колдунам много плохого было, а колдун-то хоть и созлый, Господь его на земле допускает. Я так думаю: это чтобы чело¬веку нелегко жить было, чтобы грех свой пер¬вородный искупал род человеческий. Замыслено, значит, так было. И у зверья, и у птиц там раз¬ных — у них тоже своя божественная история имеется.
Вот откуль, спросишь, в лесах наших кукушка, воробей и голубь взялись? Раньшс-то без них тоже не обходилось, только они малехо другие были. Кукушка гнездо вила, птенчиков выпари¬вала сама, уж не подкидывала другим птицам. И у воробья справный дом имелся — не летал он по всему белу свету без кола и без двора. А голубь, вишь, замухрышка был, совсем непутящая птич¬ка, и святости в нем никакой не было, переби¬вался по крошечкам — где зернышко стащит, где соломинку.
Слыхал, наверное, как Иисусу в жизни своей натерпеться пришлось. Хотел его нечестивый царь Ирод извести, воинов по всему белу свету разослал, чтобы отыскали, доставили пред очи его черные. А Иисус об этом осведомлен был, вот и прятался, и до того его довели, что укрылся где-то в наших лесах, в траве высокой — тоже ведь умирать неохота. А воины Иродовы лес окружили, стали вопрошать, куда беглец делся. Ку¬кушка с ветки им и отвечает: «Тут — тут, тут — тут, тут — тут». Иисус-то хотел укрыться, а она его выдала. Вот и проклял Иисус кукушку: «Чтоб тебе гнезда своего не вить никогда! Пусть твоих детишек другие птицы выпаривают и воспиты¬вают!» Так и повелось с той поры. А это ведь нехорошо для матери — детей своих подкиды¬вать, — на старости стакан воды подать будет некому. «
Решил тогда Иисус мертвым прикинуться, за-мер где-то в тростнике. Снова воины Иродовы вопрошают, куда Иисус подевался, жив ли он. А воробышек сидит на веточке и чирикает: «Жив-жив, жив-жив, жив-жив!» Может, и не со зла, но тоже нехорошо получилось. И его проклял Иисус, наказал за предательство: «Чтоб у тебя гнезда своего не было! Чтоб летал ты по свету, а сесть тебе нигде не давали!» Вот и стал воробей во¬ришкой, вот и гонят его люди отовсюду, на землю близ жилья человеческого сесть не дают. Один голубь Иисусу помог, не стал предавать. Сидит и воркует: «Ум-мер Иисус, ум-мер!» За то награда ему была обещана. Теперь голубям все позволено — человек их с тока права гнать не имеет. Вот они хлебом и кормятся. А что до убытку — дак хле-бороб голубю его долю обязан отдавать без принуждения, иначе плохо будет — на ту же долю урожай меньше соберет.
Это все, вишь, лесные птицы. А домашних опять же взять. Им святые угодники покрови-тельство оказывают, чтобы не забижал человек, чтобы кормил да ухаживал. Так они вместе и живут, хотя и гибнут от человека, в котел его отправляются. Но так уж устроено испокон веку, что они главное пропитание дают. А дьявол и до домашней птицы, и до скотины добирается. По¬этому с ним и чудеса разные бывают.
Я вон, когда молодой был,— у нас такое прик¬лючилось! Молодежь тогда по вечеркам хажива¬ла, в гармонию играли — клубов-то никаких не было, вот и собирались по избам да по баням. Идем мы одинов по улице. Сапоги на парнях со скрипом, как тогда в моде было, я только в ба¬хилах. В бахилах, вишь, удобнее, их на ноге почти и не чуешь, но мне ж обидно было, что деньжат недостаток — сапоги не укупишь. Но крепился, виду не давал. Идем мы так, сам черт нам не брат, гармония опять же играет. А гармония баская — с малиновым перезвоном, позвонки там на нее навешаны разные. И вдруг видим: под ногами курочка вьется. Да странная курочка: шея долгая, голая, крылышками бьет — того и гляди взлетит. А перышки у ей такие белые да чистые, что гла-зам больно смотреть. Шуранули ее чем-то, а она не отстает. Тогда только пропала, как избу за¬брошенную прошли. Назавтра тоже курочка в том же месте показалась, а за ней теленочек красный трусит, хвостом вертит. И тут отогнали. Вроде уж и забыли о курочке с теленочком, а мне любопытно стало: чьи же они такие, отколь взя¬лись? Спросил у матушки. А она и говорит:
— Не иначе, клады на вас выходят. Курочка беленькая — это серебро складено, а теленочек красный — золотой клад. Их обчурать надо — наотмашь чокнуть и сказать: «Чур, моё!» Только тогда монетами рассыплются.
Матушке моей это все известно было. Она когда малая была, у них в деревне баба одна вдовая жила. Изба ей от мужниных родителей перешла. И вот в одно прекрасное время стало их с дочкой из дому выживать. А это уж страшное дело. Как ночь — шебуршит кто-то в голбце, плахи в полу подымает, а с потолка голос: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» Чего она только не делала — и святила избу, и маком обсыпала все. Домовому, опять же, подношение делать поло-жено — пирог рыбный да стакан водки. Но как ни старалась — ничего не помогает, вовсе уж соб-рались с избы съезжать. А тут к ней на постой нищий попросился на одну ночь. Пришел, под окном встал, посохом своим странственным сту-чит: «Пусти, хозяюшка, ночь переночевать!» — «Да тебе у нас не глянеться. Иди уж в другое место». — «А что такое?» — «Страшно у нас, выживает. Плахи в полу кто-то подымает, голос с потолка говорит». — «Экое диво! То плахи рас-сохлись — скрипят и пучатся. А голос — дак то ветер в трубе завывает, вот тебе и блазнит». — «Да нет, странник. Голос тот отчетливо так выго- -варивает: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» — «Верно ли, хозяюшка?» — «Да как не верно-то? Каждый вечер страх на нас наводит». — «Знаю я, как горю вашему помочь. То клад на вас выходит. Его время пришло, чтобы человеку показаться, а вы не понимаете. Ты бы меня пустила, я уж помо-гу тебе. Мне многое не надо». Приютила его вдо-ва. А как ночь опустилась, снова с потолка у самой печки: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» — выговаривает. Взял тогда нищий посох свой странственный, кругом по избе прошелся так, что мебель чуть не посшибал. А потом встал у печки, посохом по потолочине постукал и говорит: «Пади да убейся! Время пришло!» Тут же прямо под ноги ему золотые монеты посыпались. У бабы глаза разгорелись — никогда такого богатства не видела. Стала она золото в подол сгребать, а тут соседка заходит: «Не дашь ли, Анна, щепоть соли взаймы, а то похлебку варить не с чем». — «Уйди, ради Христа! Позжее заходи: видишь ведь, занятая я, недосуг». А соседка-то золото увидала, разохалась вся: «Ой, какие у тебя, Анна, монетки! Да сколько много-то! Не отсыпала бы нам по бедности нашей и нищете?» Хозяйка-то озлилась — жадность в ей заиграла. А это, не иначе, бес ее подталкивал, каверзу строил. «Где ж ты, глупая, золото увидала? Это не золото вовсе— угольки из печи рассыпались. Странник вон неладно их на загнетке загребал. А ты уж иди, иди, недосуг мне с тобой лясы точить!» Разоби¬делась соседка, ушла. А вдова с нищим сгребли все золото в корчагу, делить стали. Да жад¬ность-то их и сгубила. Рассорились они, кому сколько золота положено взять. Нищий за посох схватился. Анна за кочергу. Стали пластаться, да так, что хозяйка в угол улетела. А нищий быст¬рей-быстрей запустил руку в корчагу и взвыл дурным голосом! Трясет рукой, дует на нее, по¬том в кадку с водой засунул. Заглянула баба в корчагу, а там вместо золота — угли горячие. Так вот они через свою жадность богатства лиши¬лись. Клад-то, он только на хорошего человека выходит, а плохому и в жисть не достанется. Скупость-то, вишь, до добра не доводит.
О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч2
Вот тоже случай был. Богородица по земле ходила — высматривала, как человек живет, за которого сын ее настрадался в жизни изрядно. Правильно ли живет, не во грехе ли? Прикину-лась она нищей старухой, чтобы не опознали, милостинку под окнами просила, на паперти опять же. Ей знать надо, милосерден ли человек на земле грешной живет. Постучалась она тут под окошком одним, а в избе только сыночек с ма¬терью были. Они, вишь, вечеровали, столовни-чали, и шти у них мясные были, и мясо в тарелку накладено, и хлебушек из крупчатки. Нишеика и говорит: «Подали бы мне, Христа ради, на про¬питание хоть хлеба корочку». А баба взбелени¬лась: «Нет для тебя, старуха, ни кусочка! Уйди, а то хуже будет! Шляются тут по дворам, а потом неладно в доме». Сыночек-то углан еще, помяг-чее мамаши, не тронула сердце его скупость. Вот он и говорит: «Может, маменька, подать ей чего? Вон у нас добра сколько!» Тут и баба маленько подобрела: «Да уж ладно. Держи вот репку, какая ни есть. А боле для тебя ничего не имеется». Швырнула она Богородице репку, а та вся в земле была, немытая. Богородица ее под окном прямо и сжевала, земли не счищая. А напоследок ска¬зала: «И на том спасибо, добрая женщина. Уж так ты меня, голубушка, уважила! Не знаю, как и благодарить тебя». — «Ладно, ладно, иди, куда шла!» — «Благодарная я тебе, женщина. Замол¬влю уж за тебя словечко». Сказала так и пропала, как и не было ее вовсе. И трех дней не прошло, прибрал бабу жадную Господь. Схоронили ее, на могилке поплакали. И снится сыночку сон. Идет он каким-то полем с буераками, темно кругом, небо тучами надежно закрыто. Входит в пещеру глубокую, дальше путь свой коридорами изви¬листыми держит. В одной пещере грешников на медленном огне жарят, в другой — ребра им выламывают, и чем дальше, тем страшнее дела-ется. А в самом дальнем углу кипит котел смо-ляной, а в котле том матушка его варится — стонет, плачет. Мальчонка тоже заплакал: «Как, матушка, помочь тебе?» — «Ой, миленький мой, и не знаю. Сходи к набольшему, попроси за меня. Может, он муку изменит мне, . послушается. Ты же у меня безгрешный». Пошел мальчонка к набольшему, стал за матушку просить. А тот нахмурился: «Грешница большая твоя матушка. Нельзя ее прощать». — «Будь милостив, дядень¬ка! Помоги уж, я тебе за то все, что хочешь сде-лаю». — «Мне, мальчик, нельзя котел пустым держать. Если б ты замену нашел какую, тогда бы сговорились». — «Ой, дяденька, давай я заместо матушки в котел сяду. Жалко мне ее, сил нет смотреть, как мучается». Задумался набольший. Брови опять-таки нахмурил: «Не положено так-то. Где ж это видано, чтобы дитя безвинное за родителей муку принимало. Не ходи туда, маль¬чик. Другой способ есть. Возьми репу грязную, самую грязную, какую в бурте найдешь. Матушке своей в котел зелень опусти, если вытянешь ее на зубах, обратно на землю отправитесь. А нет — дак уж не обессудь: оба-двое мучиться будете». Схватил углан репу, самую грязную выбрал, и к матушке побежал. Она еще пуще расплакалась, но, однако, за репу-то зубами уцепилась. Вот они и тянут — каждый в свою сторону. Силенок у мальчонки мало, да и матушка его баба дород-ная — вот-вот в котел утащит паренька. Испу-галась баба за сыночка — отпустила репу-то. Ра¬зом в глазах у него помутнело. Очнулся на пече в родительской избе. Дух хлебный до него доно¬сится. Матушка на лопате из печи хлеба выни¬мает, к церкве собирается — нищих кормить. Так по-прежнему жизнь у них и пошла. Только богатства былого уже не стало.
Так-то вот оно и бывает с жадными да ску-пыми. Но меня, вишь, это минуло. Клады-то я думал не для богатства вынуть — уж больно сапоги со скрипом хотелось иметь. И так меня эта думка замучила, что сон пропал. Сомкну веки, а у самого одно на уме: как клады укараулить. Я их по-честному разделить хотел, чтоб никому не обидно было. А тут мне на ухо кто-то нашеп¬тывает и нашептывает: «Не трогай наши клады, Егорушко. Не трогай. У тебя тогда все будет, если не затронешь». Открою глаза — нет никого, только огонечек синенький в углу горит. Снова веки сомкну — опять наваждение: голос слыхать, а кто шепчет — непонятно. «Ежли не затронешь теленочка с курочкой, ежели сделаешь, как велим, все клады тогда тебе открыты будут — любой вынимай. Согласный — дак приходи к нам на поляночку, мы уж тебя научим». Опять глаза от¬крыл. Огонечек не пропадает, горит себе тихо¬хонько. Только то странно, будто и не от свечки, не от керосинки — ровный совсем и сголуба как бы. И слышу я: веретешко по полу жургает: «Жар-р, жар-р, жар-р». Кто ж это ночью прясть может? Поглядел в уголок, тут у меня сердце чуть из горла и не выскочило. Сидит у пряслицы ста-рушка маленькая. В платочке, сарафане, как баб¬ка моя еще нйшивала. Сидит и прядет, а на прялку пряжа светленькая привязана — большущий та¬кой комок. Гляжу я и понять не могу, из чего пряжа выделана — не видал такой никогда.
Тут-то страшно мне стало. Как обожгло водой студеной — это ж суседиха из голбца выбралась. Самое ее время. Нас, вишь, суседихой сызмаль¬ства пугали, чтобы без дела в голбец не лазили. А тут вот она, сидит, прядет. Ее к доброму не
видают, только к худому. Тут бы мне и призаду¬маться, о чем знак был, а сапоги, вишь, весь бе¬лый свет застили — так покрасоваться перед девками охота было. Вот я и смекаю про себя, что голоса не иначе как про папоротников цвет го¬ворили. Есть такой цветочек, в ночь на Ивана цветет. И вот, кто счастливый, тому достается этот цветочек. И все клады в земле бывают от¬крыты. А голоса шепчут: «Правильно, Егорушко! Правильно смекаешь. Приходи к нам на поля¬ночку в эту ночь, все как есть тебе про цвет папора скажем. Приходи-и, приходи-и, а про клады эти забудь. Наши они». Тут я и решился. Не иначе, и меня заморока взяла. Знал ведь, что бесовское это дело, а бабушкины золотые слова запамя¬товал.
Ввечеру парни опять на гулянку собираются: Оно, вишь, после Пасхи как раз было, за зиму-то насиделись по избам да по баням, на воле погу¬лять охота стала. Грех, конечно, в пост гулянки устраивать, но ведь противу натуры не попрешь. Молодость, она и на то молодость, чтобы рабо¬тать справно и веселиться справно. А я хворым сказался — мне ж в Кривой лог идти надо, все про цвет папора узнать. Слыхал и рассказы такие, но, говорят, не было еще человека, который бы им до конца завладел. Всё нечистый дух его выма¬нивает. А тут,Ля смекаю, они и предложили. Вот и отправился.
Иду я дорогой, спешить, вроде, незачем. И опять меня любопытство разобрало. На краю, вишь, кузня стояла. Трофимка там робил. Перед летом-то работы много, но тут что-то совсем завечеровал мужик. А на кузнеца многое тоже наговаривают. Он, вишь, с огнем и с железом робит, дак черти, говорят, ему и помогают. Ре-шил я крадом подглядеть, чем он таким в самое страшное время занимается. Подкрался к кузне, а заглянуть не с руки. Вот и залез на крышу, стал в щели заглядывать. Трофимка молоточком по наковальне постукивает, жар там у него пышет. Пригляделся: а он гвозди кует — для обчества старается. Хотел я уже слазить с крыши, да тут на дороге тройка показалась незнакомая. Правит ею мужик ладный, а кони на отличку ото всех. Груди широкие, бабки, как точеные, — хорошо тянуть должны. Тройка, вишь, у кузни остано¬вилась. Трофимка услыхал..
— Кого черти принесли в такую темень?!
А мужик слез у кузни, весь в кожу затянутый, вот она у его и поскрипывает, как сапоги.
— Ты, что ль, кузнец будешь?
— Ну, я. А ты что ж в такое время коней ма-ешь?
— Не твоя это забота, Трофимка.
— Ишь ты какой выискался! Я тебя и не ви-дывал, а ты «Трофимка». Мне все уважение ока-зывают, по отчеству величают, а ты выискался тут. Тьфу, пропасть!
— Ладно, хорош лаяться. Нл '.обаки, чай. Возь¬мешься для меня работу сдех ..
— Недосуг мне. Другой рабе 'авалом. Тебе, знать, ковать надобно коней-то. А у меня и без тебя голова болит, как бы со всем ко времени управиться.
— Да я тебе богато заплачу.
— На что мне твои деньги? Подавился бы ты ими.
— Не лайся, Трофимка. А то хуже будет, ежели просьбу мою не исполнишь.
— Ой, ой, напугал как! Самого соплёй перебить можно, а туда же — пугает. Ну что ты со мной сделаешь?!
— А вот гляди!
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч2
Вот тоже случай был. Богородица по земле ходила — высматривала, как человек живет, за которого сын ее настрадался в жизни изрядно. Правильно ли живет, не во грехе ли? Прикину-лась она нищей старухой, чтобы не опознали, милостинку под окнами просила, на паперти опять же. Ей знать надо, милосерден ли человек на земле грешной живет. Постучалась она тут под окошком одним, а в избе только сыночек с ма¬терью были. Они, вишь, вечеровали, столовни-чали, и шти у них мясные были, и мясо в тарелку накладено, и хлебушек из крупчатки. Нишеика и говорит: «Подали бы мне, Христа ради, на про¬питание хоть хлеба корочку». А баба взбелени¬лась: «Нет для тебя, старуха, ни кусочка! Уйди, а то хуже будет! Шляются тут по дворам, а потом неладно в доме». Сыночек-то углан еще, помяг-чее мамаши, не тронула сердце его скупость. Вот он и говорит: «Может, маменька, подать ей чего? Вон у нас добра сколько!» Тут и баба маленько подобрела: «Да уж ладно. Держи вот репку, какая ни есть. А боле для тебя ничего не имеется». Швырнула она Богородице репку, а та вся в земле была, немытая. Богородица ее под окном прямо и сжевала, земли не счищая. А напоследок ска¬зала: «И на том спасибо, добрая женщина. Уж так ты меня, голубушка, уважила! Не знаю, как и благодарить тебя». — «Ладно, ладно, иди, куда шла!» — «Благодарная я тебе, женщина. Замол¬влю уж за тебя словечко». Сказала так и пропала, как и не было ее вовсе. И трех дней не прошло, прибрал бабу жадную Господь. Схоронили ее, на могилке поплакали. И снится сыночку сон. Идет он каким-то полем с буераками, темно кругом, небо тучами надежно закрыто. Входит в пещеру глубокую, дальше путь свой коридорами изви¬листыми держит. В одной пещере грешников на медленном огне жарят, в другой — ребра им выламывают, и чем дальше, тем страшнее дела-ется. А в самом дальнем углу кипит котел смо-ляной, а в котле том матушка его варится — стонет, плачет. Мальчонка тоже заплакал: «Как, матушка, помочь тебе?» — «Ой, миленький мой, и не знаю. Сходи к набольшему, попроси за меня. Может, он муку изменит мне, . послушается. Ты же у меня безгрешный». Пошел мальчонка к набольшему, стал за матушку просить. А тот нахмурился: «Грешница большая твоя матушка. Нельзя ее прощать». — «Будь милостив, дядень¬ка! Помоги уж, я тебе за то все, что хочешь сде-лаю». — «Мне, мальчик, нельзя котел пустым держать. Если б ты замену нашел какую, тогда бы сговорились». — «Ой, дяденька, давай я заместо матушки в котел сяду. Жалко мне ее, сил нет смотреть, как мучается». Задумался набольший. Брови опять-таки нахмурил: «Не положено так-то. Где ж это видано, чтобы дитя безвинное за родителей муку принимало. Не ходи туда, маль¬чик. Другой способ есть. Возьми репу грязную, самую грязную, какую в бурте найдешь. Матушке своей в котел зелень опусти, если вытянешь ее на зубах, обратно на землю отправитесь. А нет — дак уж не обессудь: оба-двое мучиться будете». Схватил углан репу, самую грязную выбрал, и к матушке побежал. Она еще пуще расплакалась, но, однако, за репу-то зубами уцепилась. Вот они и тянут — каждый в свою сторону. Силенок у мальчонки мало, да и матушка его баба дород-ная — вот-вот в котел утащит паренька. Испу-галась баба за сыночка — отпустила репу-то. Ра¬зом в глазах у него помутнело. Очнулся на пече в родительской избе. Дух хлебный до него доно¬сится. Матушка на лопате из печи хлеба выни¬мает, к церкве собирается — нищих кормить. Так по-прежнему жизнь у них и пошла. Только богатства былого уже не стало.
Так-то вот оно и бывает с жадными да ску-пыми. Но меня, вишь, это минуло. Клады-то я думал не для богатства вынуть — уж больно сапоги со скрипом хотелось иметь. И так меня эта думка замучила, что сон пропал. Сомкну веки, а у самого одно на уме: как клады укараулить. Я их по-честному разделить хотел, чтоб никому не обидно было. А тут мне на ухо кто-то нашеп¬тывает и нашептывает: «Не трогай наши клады, Егорушко. Не трогай. У тебя тогда все будет, если не затронешь». Открою глаза — нет никого, только огонечек синенький в углу горит. Снова веки сомкну — опять наваждение: голос слыхать, а кто шепчет — непонятно. «Ежли не затронешь теленочка с курочкой, ежели сделаешь, как велим, все клады тогда тебе открыты будут — любой вынимай. Согласный — дак приходи к нам на поляночку, мы уж тебя научим». Опять глаза от¬крыл. Огонечек не пропадает, горит себе тихо¬хонько. Только то странно, будто и не от свечки, не от керосинки — ровный совсем и сголуба как бы. И слышу я: веретешко по полу жургает: «Жар-р, жар-р, жар-р». Кто ж это ночью прясть может? Поглядел в уголок, тут у меня сердце чуть из горла и не выскочило. Сидит у пряслицы ста-рушка маленькая. В платочке, сарафане, как баб¬ка моя еще нйшивала. Сидит и прядет, а на прялку пряжа светленькая привязана — большущий та¬кой комок. Гляжу я и понять не могу, из чего пряжа выделана — не видал такой никогда.
Тут-то страшно мне стало. Как обожгло водой студеной — это ж суседиха из голбца выбралась. Самое ее время. Нас, вишь, суседихой сызмаль¬ства пугали, чтобы без дела в голбец не лазили. А тут вот она, сидит, прядет. Ее к доброму не
видают, только к худому. Тут бы мне и призаду¬маться, о чем знак был, а сапоги, вишь, весь бе¬лый свет застили — так покрасоваться перед девками охота было. Вот я и смекаю про себя, что голоса не иначе как про папоротников цвет го¬ворили. Есть такой цветочек, в ночь на Ивана цветет. И вот, кто счастливый, тому достается этот цветочек. И все клады в земле бывают от¬крыты. А голоса шепчут: «Правильно, Егорушко! Правильно смекаешь. Приходи к нам на поля¬ночку в эту ночь, все как есть тебе про цвет папора скажем. Приходи-и, приходи-и, а про клады эти забудь. Наши они». Тут я и решился. Не иначе, и меня заморока взяла. Знал ведь, что бесовское это дело, а бабушкины золотые слова запамя¬товал.
Ввечеру парни опять на гулянку собираются: Оно, вишь, после Пасхи как раз было, за зиму-то насиделись по избам да по баням, на воле погу¬лять охота стала. Грех, конечно, в пост гулянки устраивать, но ведь противу натуры не попрешь. Молодость, она и на то молодость, чтобы рабо¬тать справно и веселиться справно. А я хворым сказался — мне ж в Кривой лог идти надо, все про цвет папора узнать. Слыхал и рассказы такие, но, говорят, не было еще человека, который бы им до конца завладел. Всё нечистый дух его выма¬нивает. А тут,Ля смекаю, они и предложили. Вот и отправился.
Иду я дорогой, спешить, вроде, незачем. И опять меня любопытство разобрало. На краю, вишь, кузня стояла. Трофимка там робил. Перед летом-то работы много, но тут что-то совсем завечеровал мужик. А на кузнеца многое тоже наговаривают. Он, вишь, с огнем и с железом робит, дак черти, говорят, ему и помогают. Ре-шил я крадом подглядеть, чем он таким в самое страшное время занимается. Подкрался к кузне, а заглянуть не с руки. Вот и залез на крышу, стал в щели заглядывать. Трофимка молоточком по наковальне постукивает, жар там у него пышет. Пригляделся: а он гвозди кует — для обчества старается. Хотел я уже слазить с крыши, да тут на дороге тройка показалась незнакомая. Правит ею мужик ладный, а кони на отличку ото всех. Груди широкие, бабки, как точеные, — хорошо тянуть должны. Тройка, вишь, у кузни остано¬вилась. Трофимка услыхал..
— Кого черти принесли в такую темень?!
А мужик слез у кузни, весь в кожу затянутый, вот она у его и поскрипывает, как сапоги.
— Ты, что ль, кузнец будешь?
— Ну, я. А ты что ж в такое время коней ма-ешь?
— Не твоя это забота, Трофимка.
— Ишь ты какой выискался! Я тебя и не ви-дывал, а ты «Трофимка». Мне все уважение ока-зывают, по отчеству величают, а ты выискался тут. Тьфу, пропасть!
— Ладно, хорош лаяться. Нл '.обаки, чай. Возь¬мешься для меня работу сдех ..
— Недосуг мне. Другой рабе 'авалом. Тебе, знать, ковать надобно коней-то. А у меня и без тебя голова болит, как бы со всем ко времени управиться.
— Да я тебе богато заплачу.
— На что мне твои деньги? Подавился бы ты ими.
— Не лайся, Трофимка. А то хуже будет, ежели просьбу мою не исполнишь.
— Ой, ой, напугал как! Самого соплёй перебить можно, а туда же — пугает. Ну что ты со мной сделаешь?!
— А вот гляди!
О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч3
Тут возница прямо на глазах расти начал — уж выше крыши вытянулся. Взял он елочку за ма¬ковку, дернул легонько и так ее зашвырнул, что и не видать было, куда упала. Трофимка со страху закрестился — понял, кто к нему в заказчики по¬жаловал.
— Ну, будешь ли ковать?
— Да куда от тебя, окаянный, денешься. Буду.
Мужик сразу простого росту стал. Наладился
Трофимка с молоточком, гвоздями, подковки достал. У коренника ногу заднюю загинает да как заорет вдруг!
— Не буду ковать, хоть режь меня! Там же нога человечья!
— Не твоя заботушка! Куй, тебе говорят! А не станешь — дак гляди, самого тебя, как елку, за-кину!
— Ладно, твоя взяла.
— Куй, куй, я уж и кошель приготовил. Стучит Трофимка молоточком, а у самого из
глаз аж слезы катятся. Виданное ли дело — в человечью ногу гвозди вбивать! И коренник сто¬ит, дергает-его во все стороны, плачет горючими слезами — они у него аж с горошину сыплются. Взялся кузнец за передние ноги. Еще пуще зарыдал.
— Как же мне в руку-то человечью гвозди вго¬нять? За что ж мне такая мука?!
— Куй, куй давай! Твое дело робить, а не гля-деть, что под гвоздем.
Присмотрелся я получше, в молодости-то глаз зоркий был. Господи, ужас какой! Рука-то кре-стьянская, узловатая, ладонь широкая. Это ж мука какая! Господь через то же прошел. И ступ¬ни, и ладони ему гвоздями на кресте дырявили, а он терпел.
Закончил Трофимка работу. Возница в повозку взлетел, гикнул, свистнул, тройку без жалости нахлестывает — вот кони и полетели, как проклятые. Вмиг не стало видать, только дорога загудела по-страшному. А Трофимка глянул — у ног его кошель тяжелый лежит. Поднял он его, сказал только: «Господи, прости!» — взвыл дур¬ным голосом и в канаву кошель забросил. А в канаве пыхнуло огнем. Чертовы-то деньги, ви¬дать, не простые оказались.
Потом уж мне Гриша разъяснил, что там такое случилось. Возница, понятно, сатана и был. Он ведь на Пасху обязательно человека в петлю должен подтолкнуть — иначе ему нельзя. Вот он и присматривает, выискивает где у кого слабинка есть. А тут семейство целое попалось. Они, вишь, небогато жили, а еще год неурожайный. Вот, как совсем невмочь стало, окаянный им нашептывал. Хозяин-то печь рано закрыл — они всем семей¬ством и угорели. А сатане этого и надо — души грешные улавливать. Он их в коней оборотил и катался, пока луна стояла.
Тогда-то я не понял, что это такое случилось, потом уж только. А ведь знак это мне был, чтобы не ходил в Кривой лог, чтобы не думал про цвет папора. А мне уж больно хотелось сапоги заи¬меть, вот дальше и пошел. Дошел до места, на пеньке пристроился. Сижу, жду, что дальше бу¬дет. А из лесу выходит мужик здоровущий. Как он появился, деревья сразу к земле загинаться стали.
У меня аж мороз по коже пошел, как в бане, когда с улицы в жар попадешь. На мужика и глянуть боюсь.
— Зачем пожаловал, парень?
— Да не знаю, дяденька. Велено было явиться. Разговор, видать, какой-то до меня есть.
— А кто велел-то?
— Да голос был мне, видение. Старуха ма¬
ленькая в сарафане да в платочке блазнила.
— Это уж сестренка наша. Голос-то про клады спрашивал?
— Про клады, про клады, дяденька. Я уж думал курочку с теленком монетами рассыпать, а голос отговаривал:
— Что ж ты такой-сякой на чужой каравай рот разеваешь?! Ты эти клады зарывал? Ты заклятие на них ложил?
— Да где мне, у нас деньжищ таких никогда и не бывало.
— А что ж тогда покушаешься?
— Сапоги охота завести, чтоб со скрипом были, а денег недостаток.
— Будут тебе сапоги. Приходи на эту поляну в ночь на Ивана. Мы тебе тогда и цветочек укажем. Твое дело сорвать и до дому унести. Понял ли?
— Да понял, понял, как не понять!
Сказал так, а мужика уже и нет нигде. До дому я бегом бежал, на крыльцо влетел так, что сбря-кали ступеньки. Матушка поворчала малость, что топочу, как жеребец нехолощеный. А у меня на душе и радостно, и муторно — все разом. Боюсь, как дальше все сложится, и радуюсь, что деньжата на сапоги заведутся. Тут же меня и другие мысли одолели. Сижу, думаю, что бы еще с цветом па-пора получить. Сапог-то одних мало показалось.
Это бес к такому и подталкивал, управлял жела-ниями. Ну, думаю, заведу себе гармонь — гар-монистам всегда завидовал. Еще вина накуплю, чтобы угощать честной народ — меня тогда ува¬жать все будут. И мельницу перекуплю, чтобы деньги никогда не переводились. Много я тогда напридумывал — самому сейчас удивительно, как такое в башку залетело.
А время-то к Иванову дню идет. Стал я тут задумываться, как от нечистого духа оборонить-ся. Я слыхал, что Евангелие читать надо, зачер-чиваться. А когда сорвешь цветок, ни с кем не заговаривать, не смеяться. Это, думаю, по силам окажется. А тут с матушкой беда приключилась. Она, вишь, заметила, что суседко, домовой по-вашему, косу ей плести зачал по ночам. Матушка у меня хозяйка была знатная — и стряпка, и скотница, — коровы у ей всегда обихожены были, в избе чисто. И суседко ей помогал по хозяйству робить. Мы как с работы вертаемся — в дому все ладно, аккуратно. Удивлялись: кто ж это так старается? А ночами суседко матушку только теплыми пальцами трогал, не давил ее, как бы¬вает. Это уж первейший признак, что доброе предрекает. Раз еще косу заплел. У нас так счи¬тается, что трогать ее нельзя, иначе худо будет. Матушка и не трогала до поры. А тут корову новую во двор завели, я уж тебе сказывал, как это было.
На первое утро матушка во двор зашла, а ко-рова вся в пенс, мокрехонькая, а к корму и не притрагивалась. Подивилась матушка, но значе-ния не придала. Чем дальше, тем больше. Корова день ото дня худеет и худеет. Тут только смек¬нули, что суседко ее незалюбил, а матушке-то корова по нраву пришлась. Вот она меня и упро¬сила, чтобы покараулил ночью, что ж там с ней такое делается.
Сошел я на двор, за яслями притаился. Сижу, глаза таращу, чтобы не уснуть. А после полночи старичонка махонький на дворе появился. Рас¬хаживает по-хозяйски так, в красном колпачке, в косоворотке холщовой, ноги в лапоточки обуты. Похаживает он по двору, коров по бокам погла¬живает, мерину нашему гребешком гриву расче¬сывает. Потом наладился ему косички мелкие плести. А к Пеструхе и не подходит, она от него бочком отодвигается, глаз косит. Закончил всех обихаживать — Пеструхи черед пришел. Стари-чок оземь ударился, лаской оборотился. Ласка Пеструхе меж рогов вскочила и гонять по двору начала. И щиплет ее, и треплет. Та уж вот-вот упадет — она ж слабенькая с голодухи. Тут я не сдюжил, выскочил из-за яслей да как заору:
— Вот кто нам скотину мает! Вот кто Пеструхе
жрать не дает! А ну, брысь отсюда!— И ожег
ласку хворостиной. Юркнула куда-то ласка, не
стало ее, как и не было вовсе. Я Пеструху успо¬
коил, погладил, приласкал, корму ей подсыпал. А
потом ночевать ушел.
Утром матушка прибегает.
— Вставай, Егорушко! Ой, беда у нас. Ты ночью на дворе караулил?
— Караулил, матушка. Тама старичок такой был в красном колпаке. Он всю скотину, кроме Пеструхи, обихаживал, а ее, бедную, гонял. Вот я и ожег его хворостиной.
— Ох, что ж он, окаянный, наделал! Все ведь разгромил, порушил! Иди посмотри, там как Мамай прошел.
Выскочил я в одном исподнем на двор, а там и вправду все порушено. Ясли перевернуты, со-лома раскидана повсюду. Скотина в кучу сбилась, едва живая стоит. Тут я и подумал, что, может, зря старичка обидел. Вон он какой злой оказался. Теперь и другую скотину изведет. Матушке ска¬зал, а она пуще того осерчала.
— Я этому ироду спуску не дам! Сама скотину караулить буду, чтобы не трогал. А то, ишь какой выискался — каверзы строить!
— Успокойся, матушка, как бы беде не быть. Суседко-то ублажать надо, сама же мне об этом сказывала.
— А я другого себе найду. Помоложе и получ¬ше. Этот уж надоел. Никакого проку от него нету!
И в сердцах косу-то, которую ей суседко плел, ножницами отхватила. Вот ночью и началось. Она, говорит, не вздохнуть, не охнуть не может, как подкатило ей что-то под горло. Одно только и смогла промолвить:
— К худу, к добру ли давишь?
Он ее пальцами ледяными стиснул и выдавил:
— К ху-уду!
И все. Не стало нам покою с той поры. Скотине худо — не ухаживает суседко за ней, мает только. В дому, как придем, вся мебель переставлена, мусор кругом. А у матушки голова болеть стала так, что моченьки терпеть нету никакой. Одинов я к дому раньше подошел, высмотреть решил, что ж там без хозяев делается. Подкрался под окош¬ко, слушаю. А там разговор.
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч3
Тут возница прямо на глазах расти начал — уж выше крыши вытянулся. Взял он елочку за ма¬ковку, дернул легонько и так ее зашвырнул, что и не видать было, куда упала. Трофимка со страху закрестился — понял, кто к нему в заказчики по¬жаловал.
— Ну, будешь ли ковать?
— Да куда от тебя, окаянный, денешься. Буду.
Мужик сразу простого росту стал. Наладился
Трофимка с молоточком, гвоздями, подковки достал. У коренника ногу заднюю загинает да как заорет вдруг!
— Не буду ковать, хоть режь меня! Там же нога человечья!
— Не твоя заботушка! Куй, тебе говорят! А не станешь — дак гляди, самого тебя, как елку, за-кину!
— Ладно, твоя взяла.
— Куй, куй, я уж и кошель приготовил. Стучит Трофимка молоточком, а у самого из
глаз аж слезы катятся. Виданное ли дело — в человечью ногу гвозди вбивать! И коренник сто¬ит, дергает-его во все стороны, плачет горючими слезами — они у него аж с горошину сыплются. Взялся кузнец за передние ноги. Еще пуще зарыдал.
— Как же мне в руку-то человечью гвозди вго¬нять? За что ж мне такая мука?!
— Куй, куй давай! Твое дело робить, а не гля-деть, что под гвоздем.
Присмотрелся я получше, в молодости-то глаз зоркий был. Господи, ужас какой! Рука-то кре-стьянская, узловатая, ладонь широкая. Это ж мука какая! Господь через то же прошел. И ступ¬ни, и ладони ему гвоздями на кресте дырявили, а он терпел.
Закончил Трофимка работу. Возница в повозку взлетел, гикнул, свистнул, тройку без жалости нахлестывает — вот кони и полетели, как проклятые. Вмиг не стало видать, только дорога загудела по-страшному. А Трофимка глянул — у ног его кошель тяжелый лежит. Поднял он его, сказал только: «Господи, прости!» — взвыл дур¬ным голосом и в канаву кошель забросил. А в канаве пыхнуло огнем. Чертовы-то деньги, ви¬дать, не простые оказались.
Потом уж мне Гриша разъяснил, что там такое случилось. Возница, понятно, сатана и был. Он ведь на Пасху обязательно человека в петлю должен подтолкнуть — иначе ему нельзя. Вот он и присматривает, выискивает где у кого слабинка есть. А тут семейство целое попалось. Они, вишь, небогато жили, а еще год неурожайный. Вот, как совсем невмочь стало, окаянный им нашептывал. Хозяин-то печь рано закрыл — они всем семей¬ством и угорели. А сатане этого и надо — души грешные улавливать. Он их в коней оборотил и катался, пока луна стояла.
Тогда-то я не понял, что это такое случилось, потом уж только. А ведь знак это мне был, чтобы не ходил в Кривой лог, чтобы не думал про цвет папора. А мне уж больно хотелось сапоги заи¬меть, вот дальше и пошел. Дошел до места, на пеньке пристроился. Сижу, жду, что дальше бу¬дет. А из лесу выходит мужик здоровущий. Как он появился, деревья сразу к земле загинаться стали.
У меня аж мороз по коже пошел, как в бане, когда с улицы в жар попадешь. На мужика и глянуть боюсь.
— Зачем пожаловал, парень?
— Да не знаю, дяденька. Велено было явиться. Разговор, видать, какой-то до меня есть.
— А кто велел-то?
— Да голос был мне, видение. Старуха ма¬
ленькая в сарафане да в платочке блазнила.
— Это уж сестренка наша. Голос-то про клады спрашивал?
— Про клады, про клады, дяденька. Я уж думал курочку с теленком монетами рассыпать, а голос отговаривал:
— Что ж ты такой-сякой на чужой каравай рот разеваешь?! Ты эти клады зарывал? Ты заклятие на них ложил?
— Да где мне, у нас деньжищ таких никогда и не бывало.
— А что ж тогда покушаешься?
— Сапоги охота завести, чтоб со скрипом были, а денег недостаток.
— Будут тебе сапоги. Приходи на эту поляну в ночь на Ивана. Мы тебе тогда и цветочек укажем. Твое дело сорвать и до дому унести. Понял ли?
— Да понял, понял, как не понять!
Сказал так, а мужика уже и нет нигде. До дому я бегом бежал, на крыльцо влетел так, что сбря-кали ступеньки. Матушка поворчала малость, что топочу, как жеребец нехолощеный. А у меня на душе и радостно, и муторно — все разом. Боюсь, как дальше все сложится, и радуюсь, что деньжата на сапоги заведутся. Тут же меня и другие мысли одолели. Сижу, думаю, что бы еще с цветом па-пора получить. Сапог-то одних мало показалось.
Это бес к такому и подталкивал, управлял жела-ниями. Ну, думаю, заведу себе гармонь — гар-монистам всегда завидовал. Еще вина накуплю, чтобы угощать честной народ — меня тогда ува¬жать все будут. И мельницу перекуплю, чтобы деньги никогда не переводились. Много я тогда напридумывал — самому сейчас удивительно, как такое в башку залетело.
А время-то к Иванову дню идет. Стал я тут задумываться, как от нечистого духа оборонить-ся. Я слыхал, что Евангелие читать надо, зачер-чиваться. А когда сорвешь цветок, ни с кем не заговаривать, не смеяться. Это, думаю, по силам окажется. А тут с матушкой беда приключилась. Она, вишь, заметила, что суседко, домовой по-вашему, косу ей плести зачал по ночам. Матушка у меня хозяйка была знатная — и стряпка, и скотница, — коровы у ей всегда обихожены были, в избе чисто. И суседко ей помогал по хозяйству робить. Мы как с работы вертаемся — в дому все ладно, аккуратно. Удивлялись: кто ж это так старается? А ночами суседко матушку только теплыми пальцами трогал, не давил ее, как бы¬вает. Это уж первейший признак, что доброе предрекает. Раз еще косу заплел. У нас так счи¬тается, что трогать ее нельзя, иначе худо будет. Матушка и не трогала до поры. А тут корову новую во двор завели, я уж тебе сказывал, как это было.
На первое утро матушка во двор зашла, а ко-рова вся в пенс, мокрехонькая, а к корму и не притрагивалась. Подивилась матушка, но значе-ния не придала. Чем дальше, тем больше. Корова день ото дня худеет и худеет. Тут только смек¬нули, что суседко ее незалюбил, а матушке-то корова по нраву пришлась. Вот она меня и упро¬сила, чтобы покараулил ночью, что ж там с ней такое делается.
Сошел я на двор, за яслями притаился. Сижу, глаза таращу, чтобы не уснуть. А после полночи старичонка махонький на дворе появился. Рас¬хаживает по-хозяйски так, в красном колпачке, в косоворотке холщовой, ноги в лапоточки обуты. Похаживает он по двору, коров по бокам погла¬живает, мерину нашему гребешком гриву расче¬сывает. Потом наладился ему косички мелкие плести. А к Пеструхе и не подходит, она от него бочком отодвигается, глаз косит. Закончил всех обихаживать — Пеструхи черед пришел. Стари-чок оземь ударился, лаской оборотился. Ласка Пеструхе меж рогов вскочила и гонять по двору начала. И щиплет ее, и треплет. Та уж вот-вот упадет — она ж слабенькая с голодухи. Тут я не сдюжил, выскочил из-за яслей да как заору:
— Вот кто нам скотину мает! Вот кто Пеструхе
жрать не дает! А ну, брысь отсюда!— И ожег
ласку хворостиной. Юркнула куда-то ласка, не
стало ее, как и не было вовсе. Я Пеструху успо¬
коил, погладил, приласкал, корму ей подсыпал. А
потом ночевать ушел.
Утром матушка прибегает.
— Вставай, Егорушко! Ой, беда у нас. Ты ночью на дворе караулил?
— Караулил, матушка. Тама старичок такой был в красном колпаке. Он всю скотину, кроме Пеструхи, обихаживал, а ее, бедную, гонял. Вот я и ожег его хворостиной.
— Ох, что ж он, окаянный, наделал! Все ведь разгромил, порушил! Иди посмотри, там как Мамай прошел.
Выскочил я в одном исподнем на двор, а там и вправду все порушено. Ясли перевернуты, со-лома раскидана повсюду. Скотина в кучу сбилась, едва живая стоит. Тут я и подумал, что, может, зря старичка обидел. Вон он какой злой оказался. Теперь и другую скотину изведет. Матушке ска¬зал, а она пуще того осерчала.
— Я этому ироду спуску не дам! Сама скотину караулить буду, чтобы не трогал. А то, ишь какой выискался — каверзы строить!
— Успокойся, матушка, как бы беде не быть. Суседко-то ублажать надо, сама же мне об этом сказывала.
— А я другого себе найду. Помоложе и получ¬ше. Этот уж надоел. Никакого проку от него нету!
И в сердцах косу-то, которую ей суседко плел, ножницами отхватила. Вот ночью и началось. Она, говорит, не вздохнуть, не охнуть не может, как подкатило ей что-то под горло. Одно только и смогла промолвить:
— К худу, к добру ли давишь?
Он ее пальцами ледяными стиснул и выдавил:
— К ху-уду!
И все. Не стало нам покою с той поры. Скотине худо — не ухаживает суседко за ней, мает только. В дому, как придем, вся мебель переставлена, мусор кругом. А у матушки голова болеть стала так, что моченьки терпеть нету никакой. Одинов я к дому раньше подошел, высмотреть решил, что ж там без хозяев делается. Подкрался под окош¬ко, слушаю. А там разговор.
О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч4
— Что ж, братья, делать будем? Как нам че¬
ловека еще извести можно? Все уж перепробова¬
ли—и войны, и болезни насылали — живет,
проклятый.
— Да просто все, так мне сдается. Не надо трогать, пусть люди сами собой изводятся. Тут только подтолкнуть требуется.
— Как подтолкнешь-то? Непростое это дело.
— Чего уж проще. Надобно не болезни и войны насылать, а вино зеленое. Будет вино, и нам хорошо будет. Человек, когда хмельной, так к нам и просится. Ну, быть ли по сему?
— Согласные. А что с хозяевами этими делать? Простить, может?
— Хозяйку-то можно, ежели подношение до-гадается сделать. Уж больно мне не по нутру маять ее. Это вам, варнакам, одно удовольствие человеку каверзы строить, а мне и помочь охота, ежели справный хозяин. А с парнем вам решать.
— Придет к нам в Кривой лог, цвет папора
отдаст по доброй воле, там мы его и задавим. Уж
больно он любопытен да с Гришей стакнулся.
Ежели обманом выманим — пущай живет.
— Ну, на том и порешим. Ежели сам на поляне
не убережется, спасать его и не будем.
На том разговор и закончился. Я — как зака-менел, стою, слова не могу вымолвить. Видел только, как из трубы искры огненные посыпа-лись. Тут и родители подошли. Я решил все-то им не сказывать, что слыхал. Только про подноше¬ние суседке и рассказал. Матушка обрадовалась, что наладить все можно. Пирог испекла — рыб¬ник, стакашек водки налила. Поставила на ночь все это у голбичной двери, а ее приоткрыла. Ут¬ром ничего на месте не нашла. С той поры по хозяйству опять все ладно пошло. А меня раз¬говор тот мает. Пошел к Грише, чтобы совет спросить. Выслушал он меня внимательно.
— Не ладно это, Егорушко. Приблазнило тебе или так все было, не скажу. Одно только твердо знаю: в ночь на Ивана придется тебе в Кривой лог идти. Место мне знакомое, совет дам. Только обещайся все исполнить, как скажу. Про Еван¬гелие и про то, что зачерчиваться надо, слыхал уже, это хорошо. Но и другие способы есть, чтобы дьяволу не поддаться.
— Какие же, дядя Гриша?
— Как зачертишься, по сторонам не гляди, кто бы тебя ни звал. Искушать будут, не поддавайся. Знаешь, поди, как искушают. Грех, он верткий, не заметишь, как подкараулит. А чтобы случаем в ухо не залетело, их воском залепить придется. Только с той свечи, какую на венчании жгли. Тогда, может, и пронесет.
— Может, дядя Гриша, не ходить мне?
— Нельзя, Егорушко. Коли попался, идти надо. Иначе они тебя в другом месте укараулят, где и ие ждешь. Лучше уж разом отвязаться. Понял ли меня?
— Да понял, дядя Гриша, понял.
— Ну, так отправляйся. И не боись. Ничего не случится, ежели все, как велел, сделаешь.
К ночи на Ивана я загодя подготовился. И воску со свечки венчальной намял, и Евангелием за¬пасся. А чтобы зачерчиваться, для верности ожег банный взял. Со всем этим хозяйством и отпра¬вился. Мимо кузни, как мышка, проскочил — бо¬язно было, про тройку вспомнил. И мимо осины тоже, что на росстани стоит, нехорошее ведь это место. Иду дальше и невесело становится. Зачем заветы нарушаю, зачем с чертями судьбу свою связываю? Уж совсем решился было обратно повернуть, но чую: как подталкивает меня кто-то. Иду бесшумно, в лапти обулся, чтобы
удобнее было, только трава шуршит да из Кри-вого лога посвистывает кто-то. Сесть хочу, дух перевести — ноги не сгибаются, сами собой вышагивают. А меня уж и на полянку вывело. Стоит в середке пенек трухлявый, а кругом пусто, только папоротник-трава растет. Всю жизнь мне любопытно было, каков же из себя цвет его. Тут уж недолго осталось, чтобы узнать, а что-то па¬костно на сердце, кровью его заливает. Сел я на пенек, зачертился по-быстрому банным ожегом. Евангелие на коленях разложил и читать зачал.
Тихо в лесу, ни былиночка не ворохнется. Я уж и носом поклевывать стал, совсем как тогда на печи, когда деда Коляна хороняли. Но травинку припас, чтобы в носу щекотать от сна. И чую, что не один я на полянке, тесно вроде стало, хотя за круг никто и не переходит. И любопытство меня разбирает: вот бы хоть одним глазком посмот¬реть, что ж такое на полянке делается. А тут в ухо мне нашептывает на разные голоса. И слышу, матушка жалобно так застонала: «Егорушко, спаси меня, мучает меня неведомая сила. Спаси, Егорушко». Сердце у меня зашлось, совсем было на подмогу кинулся, да про воск вспомнил. Гри-ша-то мне наказывал, а я запамятовал. Схватился за вощинку, пока пальцами ее разминал, читать бросил. Тут же со всех сторон ко мне хари потя¬нулись жуткие, какие и во сне не увидишь. Но успел уши заткнуть, и зачастил, что никакой и дьячок не угонится. Сразу пропало все. И хари, и лапы когтистые.
Отлегло от сердца. Но дальше непонятно: как же я цвет папора узрею, коли по сторонам гля-деть нельзя? Только подумал так, пенек подо мной подпрыгивать начал. Знак, думаю, и есть. Поднял тогда глаза, а кругом огонечки горят. И баские такие, что не налюбуешься. Сижу я, жду, когда цвет папора появится. Мне ведь он думался красоты неописуемой — листочки всех цветов и светится ярче солнышка красного. Но как ни глядел — не увидел такого. Один огонечек толь¬ко и подрагивает, мигает как бы, остальные ров¬ный свет дают. Вспомнил я тут, что. и на цветок знак будет, понял, что самый неяркий он и есть. Всегда так и случается. Ждешь настоящее, да ка¬жется оно навроде жар-птицы сказочной. Пого¬нишься за ней, а там пусто. Настоящее на деле самым невзрачным да худым оказаться поначалу может.
Вот было у нас. У дядьки моего сын приемный был, Семен. Баскущий, ядреный, и в работе не отставал. Всем задался парень, и девки на него заглядывались, но уж больно разборчив оказался. Погодки его семьями обзавелись, ребятишками, а он все не решался. У одной нос в конопушках, у другой рот велик, третья всем хороша — и станом крепка, и плечами кругла, и другими женскими прелестями богата, ан и у нее изъян — разговорчива без меры.
Так и докопался — не осталось в округе ему ровнюшки. Одна только девка — кособоконькая да полоротенькая. Он на нее даже и не глядел. А ведь время пришло гнездо вить, не в бобылях же сидеть! Тут он и затосковал. Во сне раз такая девка привиделась, что глаз невозможно отвесть. Стала она его по ночам потаенным поманивать, бабьим. Семен совсем извелся — вилы в руках удержать не может. А девка, слышь, чуть не во плоти ему являться стала. Ушел он тогда на вышку ночевать, выжидать ее. Девка-то является, во всей красе ему показывается, он уже и жар от нее чует, а руки протянет — она как сквозь землю проваливается. Проснется Семен — в руке у него угол сенника зажат. Утром раз не сдюжил, вышел на крыльцо да гаркнул во все горло: «Хоть бы сатана за меня пошла!» И тут же колокольца забренели, покатился по улице- свадебный поезд богатый. За невестой на телегах приданое везут в сундуках распахнутых. Гривы лошадиные шел¬ковыми лентами изукрашены, музыканты в по¬возках сидят. Одни волынки тискают, другие в дудки дудят, кто-то в бубен наяривает, кто-то на гусельцах набрякивает. А невеста та самая и есть, что по ночам.являлась. Взошел Семен к ней, к бедру крутому прижался, слова нежные в ухо шепчет. Сам и не помнит, как в церкве подъехали. Встали пред налоем, на Семена уж и венец опус¬кают, тут он возьми да перекрестись! Оглянулся кругом — батюшки!— музыканты-то окаянные. На бубны у них кожа человечья натянута, дуют в косточки ребячьи, заместо волынки пузырь ры¬бий, а на гусельцы жилы бабьи натянуты. А не¬веста хвостатая да рогатая, задом крутит, хвос¬том метет, пасть уж расщеперила, чтобы сож¬рать. Зачитал Семен молитву — с жизнью про¬щаться, — тут все и пропало, как и не было вовсе. Очнулся Семен в сарае каком-то кособоком. Стоит на чурке, а с потолочины на него петля пеньковая опускается, в руке косточка куриная заместо свечи зажата. Понял он тут всё: кто к нему по ночам наведывался, в соблазн вводил. А силы из сараюшки выбраться нет никакой. Стал Семен стонать: может, кто и услышит. А мимо как раз девка та неказистенькая проходила. Вы¬вела она Семена, ухаживать за ним стала да так и прижилась в дому. Родители у нее беднейшие были, они уж не супротивничали, когда Семен ее высватал. Так и обвенчались, месяца не прошло. Хозяйка она оказалась знатная. Распрямилась, расцвела в бабах — Семен на нее нарадоваться не мог. А тоже ведь попервоначалу внимания никакого не обращал.
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч4
— Что ж, братья, делать будем? Как нам че¬
ловека еще извести можно? Все уж перепробова¬
ли—и войны, и болезни насылали — живет,
проклятый.
— Да просто все, так мне сдается. Не надо трогать, пусть люди сами собой изводятся. Тут только подтолкнуть требуется.
— Как подтолкнешь-то? Непростое это дело.
— Чего уж проще. Надобно не болезни и войны насылать, а вино зеленое. Будет вино, и нам хорошо будет. Человек, когда хмельной, так к нам и просится. Ну, быть ли по сему?
— Согласные. А что с хозяевами этими делать? Простить, может?
— Хозяйку-то можно, ежели подношение до-гадается сделать. Уж больно мне не по нутру маять ее. Это вам, варнакам, одно удовольствие человеку каверзы строить, а мне и помочь охота, ежели справный хозяин. А с парнем вам решать.
— Придет к нам в Кривой лог, цвет папора
отдаст по доброй воле, там мы его и задавим. Уж
больно он любопытен да с Гришей стакнулся.
Ежели обманом выманим — пущай живет.
— Ну, на том и порешим. Ежели сам на поляне
не убережется, спасать его и не будем.
На том разговор и закончился. Я — как зака-менел, стою, слова не могу вымолвить. Видел только, как из трубы искры огненные посыпа-лись. Тут и родители подошли. Я решил все-то им не сказывать, что слыхал. Только про подноше¬ние суседке и рассказал. Матушка обрадовалась, что наладить все можно. Пирог испекла — рыб¬ник, стакашек водки налила. Поставила на ночь все это у голбичной двери, а ее приоткрыла. Ут¬ром ничего на месте не нашла. С той поры по хозяйству опять все ладно пошло. А меня раз¬говор тот мает. Пошел к Грише, чтобы совет спросить. Выслушал он меня внимательно.
— Не ладно это, Егорушко. Приблазнило тебе или так все было, не скажу. Одно только твердо знаю: в ночь на Ивана придется тебе в Кривой лог идти. Место мне знакомое, совет дам. Только обещайся все исполнить, как скажу. Про Еван¬гелие и про то, что зачерчиваться надо, слыхал уже, это хорошо. Но и другие способы есть, чтобы дьяволу не поддаться.
— Какие же, дядя Гриша?
— Как зачертишься, по сторонам не гляди, кто бы тебя ни звал. Искушать будут, не поддавайся. Знаешь, поди, как искушают. Грех, он верткий, не заметишь, как подкараулит. А чтобы случаем в ухо не залетело, их воском залепить придется. Только с той свечи, какую на венчании жгли. Тогда, может, и пронесет.
— Может, дядя Гриша, не ходить мне?
— Нельзя, Егорушко. Коли попался, идти надо. Иначе они тебя в другом месте укараулят, где и ие ждешь. Лучше уж разом отвязаться. Понял ли меня?
— Да понял, дядя Гриша, понял.
— Ну, так отправляйся. И не боись. Ничего не случится, ежели все, как велел, сделаешь.
К ночи на Ивана я загодя подготовился. И воску со свечки венчальной намял, и Евангелием за¬пасся. А чтобы зачерчиваться, для верности ожег банный взял. Со всем этим хозяйством и отпра¬вился. Мимо кузни, как мышка, проскочил — бо¬язно было, про тройку вспомнил. И мимо осины тоже, что на росстани стоит, нехорошее ведь это место. Иду дальше и невесело становится. Зачем заветы нарушаю, зачем с чертями судьбу свою связываю? Уж совсем решился было обратно повернуть, но чую: как подталкивает меня кто-то. Иду бесшумно, в лапти обулся, чтобы
удобнее было, только трава шуршит да из Кри-вого лога посвистывает кто-то. Сесть хочу, дух перевести — ноги не сгибаются, сами собой вышагивают. А меня уж и на полянку вывело. Стоит в середке пенек трухлявый, а кругом пусто, только папоротник-трава растет. Всю жизнь мне любопытно было, каков же из себя цвет его. Тут уж недолго осталось, чтобы узнать, а что-то па¬костно на сердце, кровью его заливает. Сел я на пенек, зачертился по-быстрому банным ожегом. Евангелие на коленях разложил и читать зачал.
Тихо в лесу, ни былиночка не ворохнется. Я уж и носом поклевывать стал, совсем как тогда на печи, когда деда Коляна хороняли. Но травинку припас, чтобы в носу щекотать от сна. И чую, что не один я на полянке, тесно вроде стало, хотя за круг никто и не переходит. И любопытство меня разбирает: вот бы хоть одним глазком посмот¬реть, что ж такое на полянке делается. А тут в ухо мне нашептывает на разные голоса. И слышу, матушка жалобно так застонала: «Егорушко, спаси меня, мучает меня неведомая сила. Спаси, Егорушко». Сердце у меня зашлось, совсем было на подмогу кинулся, да про воск вспомнил. Гри-ша-то мне наказывал, а я запамятовал. Схватился за вощинку, пока пальцами ее разминал, читать бросил. Тут же со всех сторон ко мне хари потя¬нулись жуткие, какие и во сне не увидишь. Но успел уши заткнуть, и зачастил, что никакой и дьячок не угонится. Сразу пропало все. И хари, и лапы когтистые.
Отлегло от сердца. Но дальше непонятно: как же я цвет папора узрею, коли по сторонам гля-деть нельзя? Только подумал так, пенек подо мной подпрыгивать начал. Знак, думаю, и есть. Поднял тогда глаза, а кругом огонечки горят. И баские такие, что не налюбуешься. Сижу я, жду, когда цвет папора появится. Мне ведь он думался красоты неописуемой — листочки всех цветов и светится ярче солнышка красного. Но как ни глядел — не увидел такого. Один огонечек толь¬ко и подрагивает, мигает как бы, остальные ров¬ный свет дают. Вспомнил я тут, что. и на цветок знак будет, понял, что самый неяркий он и есть. Всегда так и случается. Ждешь настоящее, да ка¬жется оно навроде жар-птицы сказочной. Пого¬нишься за ней, а там пусто. Настоящее на деле самым невзрачным да худым оказаться поначалу может.
Вот было у нас. У дядьки моего сын приемный был, Семен. Баскущий, ядреный, и в работе не отставал. Всем задался парень, и девки на него заглядывались, но уж больно разборчив оказался. Погодки его семьями обзавелись, ребятишками, а он все не решался. У одной нос в конопушках, у другой рот велик, третья всем хороша — и станом крепка, и плечами кругла, и другими женскими прелестями богата, ан и у нее изъян — разговорчива без меры.
Так и докопался — не осталось в округе ему ровнюшки. Одна только девка — кособоконькая да полоротенькая. Он на нее даже и не глядел. А ведь время пришло гнездо вить, не в бобылях же сидеть! Тут он и затосковал. Во сне раз такая девка привиделась, что глаз невозможно отвесть. Стала она его по ночам потаенным поманивать, бабьим. Семен совсем извелся — вилы в руках удержать не может. А девка, слышь, чуть не во плоти ему являться стала. Ушел он тогда на вышку ночевать, выжидать ее. Девка-то является, во всей красе ему показывается, он уже и жар от нее чует, а руки протянет — она как сквозь землю проваливается. Проснется Семен — в руке у него угол сенника зажат. Утром раз не сдюжил, вышел на крыльцо да гаркнул во все горло: «Хоть бы сатана за меня пошла!» И тут же колокольца забренели, покатился по улице- свадебный поезд богатый. За невестой на телегах приданое везут в сундуках распахнутых. Гривы лошадиные шел¬ковыми лентами изукрашены, музыканты в по¬возках сидят. Одни волынки тискают, другие в дудки дудят, кто-то в бубен наяривает, кто-то на гусельцах набрякивает. А невеста та самая и есть, что по ночам.являлась. Взошел Семен к ней, к бедру крутому прижался, слова нежные в ухо шепчет. Сам и не помнит, как в церкве подъехали. Встали пред налоем, на Семена уж и венец опус¬кают, тут он возьми да перекрестись! Оглянулся кругом — батюшки!— музыканты-то окаянные. На бубны у них кожа человечья натянута, дуют в косточки ребячьи, заместо волынки пузырь ры¬бий, а на гусельцы жилы бабьи натянуты. А не¬веста хвостатая да рогатая, задом крутит, хвос¬том метет, пасть уж расщеперила, чтобы сож¬рать. Зачитал Семен молитву — с жизнью про¬щаться, — тут все и пропало, как и не было вовсе. Очнулся Семен в сарае каком-то кособоком. Стоит на чурке, а с потолочины на него петля пеньковая опускается, в руке косточка куриная заместо свечи зажата. Понял он тут всё: кто к нему по ночам наведывался, в соблазн вводил. А силы из сараюшки выбраться нет никакой. Стал Семен стонать: может, кто и услышит. А мимо как раз девка та неказистенькая проходила. Вы¬вела она Семена, ухаживать за ним стала да так и прижилась в дому. Родители у нее беднейшие были, они уж не супротивничали, когда Семен ее высватал. Так и обвенчались, месяца не прошло. Хозяйка она оказалась знатная. Распрямилась, расцвела в бабах — Семен на нее нарадоваться не мог. А тоже ведь попервоначалу внимания никакого не обращал.
О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч5
Так, видать, и с цветком папоротника. Потому его человеку не каждому сорвать дано, что счас¬тье свое он в красивой завертке представлять привык, чтобы сияло все, глаз резало. А насто¬ящее, оно простое, как баклуши, ничего мудре¬ного в них нет.
Сорвал я цветочек. На вид-то он такой нёка-зистенький: лепесточки белесенькие, неяркие. Повертел я его в пальцах, стал кругом огляды¬ваться. И только диву даюсь: землю насквозь видать. Вон в корнях ели корчага с золотыми монетами зарыта, а под этим кустиком — сундук кованый с самоцветами. И боязно мне так-то ступать — земли совсем не видно. Заткнул я цветочек за онучу и к дому направился. Знаю, что оглядываться нельзя, а то пропадет цвет папо¬ротника. Иду, держусь, помню наказы-то. До осины на росстани дошел, мне навстречу тот мужик и выходит, с которым на полянке встре¬чался.
— Давай, Егорушко, цветок. Наш он теперь. Я
тебе на сапоги золота положу, чтобы без обману
было.
Взялся я за него, а тут Гриша передо мной встал. Не ожидал я такого, чуть цвет-то и не выронил.
— Не отдавай, Егорушко! Забыл, что задавят,
если добром отдашь! Беги, миленький!
А мужик взвыл дурным голосом:
— Тут-то ты мне и попался, гадина! — И на Гришу кинулся. Я-то побежал, уж и не видал, чем там у них закончилось. Бежал, пока деревня не завиднелась. Тут только дух перевел. А навстречу мне парень идет, наш, деревенский, Петьша. У него сапоги самые баскущие и были, я на них все заглядывался.
— Здорово, Егорушко! Куда путь держишь?
— Да вот домой вертаюсь. Я тама морды про-верял дальние. А ты куда идешь на ночь глядя?
— Да силки поставить ходил.
— Ты, слышь, Петьша, посмотри, нет ли у меня за спиной кого, а то что-то боязно.
— Да нету, Егорушко. Пусто сзади. Только ме¬сяц вон из-за тучи показался.
— Ну и слава Богу.
— Что-то у тебя, Егорушко, лапти совсем про¬худились. Бери вон мои сапоги — мне тятя еще пару с ярмарки привез. Потом уж рассчитаемся.
—"Да что ты, Петьша, как можно. Я и в лаптях дохожу.
— Бери, бери, не даром ведь отдаю. А я покуда
в твоих лапоточках дочапаю. Завтра-то мы по¬
утру рано к родне собрались, не застанешь меня.
Давай забирай мои сапоги, а лапти скидывай.
Сдуру-то я согласился. Уж больно охота было сапоги со скрипом поносить, перед девками по¬щеголять. Скинул лапти, в сапоги влез. Петьша лапти забрал с онучей и быстро как-то ушел. А я в обнове вышагиваю, скрип слушаю. И кажется мне этот скрип лучше и слаще самой небесной музыки.
Вдруг остановился, разом про цвет папора вспомнил, что за онучу он у меня заткнут был. Бросился Петьшу догонять и споткнулся. Глянул на ноги, а там вместо сапог корье оси-новое.
Вот ведь как вышло! Поспешил я к Грише. К избе-то подхожу, а там бабы воют. Сердце у меня ёкнуло и зашлось, беду почуяло. Взбежал на крыльцо, в сенцы, в избу, дверь распахнул и замер. Лежит дядя Гриша на лавке. Вокруг бабы хлопо¬чут, обмывать покойника ладятся.
— Вот, Егорушко, закончил жизнь свою Гри-шенька наш. Ножки его теперь не по земле, по облакам ступать будут, бороду ангелицы расче-сывать станут.
Не сдюжила тут одна из баб, на всю избу за-голосила:
Ой да соколочек наш ты миленький!
На кого ж ты нас покинул всех?!
Ничего от тя не видели,
Кроме добрости и почестей!
Да куда ж ты снаряжаешься?!
Да куда ж ты собираешься?!
Сокатились снеги белые,
Реки быстры распалилися.
Только нет тебе дороженьки,
Только нету тебе выходцев
Со чужой сторонки дальнией.
У чужих-то, ой, неласково!
У чужих-то во сиротстве жить!
Мы уложим тебе, миленький,
Руки белы на белой груди!
Ты прости, прости нас, миленький,
Что с тобой не собираемся!
Одного тебя оставили на расправу
зверю лютому!
А дальше так зарыдала, что и я не сдюжил. Стою меж баб и сам во весь голос вою. Тут уж й мужики сбежались. Шибко все Григория любили, вот и жалели сильно. Он для нас как свет в окошке был. Осиротела без него деревня. Всем миром хороняли. И по сию пору его могилка самая ухо¬женная на могильнике нашем старом, хотя и родни у него не осталось.
И я его часто поминаю. Дважды ведь жизнь спас. С Натальей раз, и в Кривом логу. И слова бабкины золотые ему лучше всех подходят: «Честным христианским "фудом живите, де-тушки. Никакой черт тогда не страшен. Бесов-ское, оно хуже воровского. Проживёте без хво-ростей и беды, коли слова мои попомните». Все как есть о Грише сказано. Я, вишь, тоже так ста-рался жизнь прожить. Мне уж тоже скоро счет предъявят — сколько задолжал, сколько мне должны остались,— там все сведено будет. Но одно твердо знаю: просто так ничего не случа-ется. Все от Бога, даже сатана.
Гриша так сказывать любил. Жили-де на небе Бог со своими ангелами да двумя архангелами. Один сметливый был, работа у него спорилась. Бог его на отличку держал и Сатанаилом кликал. А другой увалень был неповоротливый, его уж Миха кликали. А тут у Бога треба такая появи¬лась: на землю спуститься, посмотреть, как всё после сотворения мира устроилось. А за то вре¬мя, пока по земле бродил, Сатанаил начал ан¬гелов бунтовать, чтобы против Бога пошли. Он, вишь, думал, что у него не хуже, чем у Всевышнего получиться может. А Миха все примечал да суп¬ротивничал. Вот и не получилась у Сатанаила задумка. Вернулся Бог, от Михи все, как было,
узнал и низринул Сатанаила в преисподнюю да Сатаной кликать его стал. А тех ангелов, что супротив пошли, на землю грешную скинул. Которые в бани попадали, банниками стали, которые в леса — лешими, которые в реки и озера — водяными. Так сатанинское племя по земле и разошлось. А Миху в награду за верность Бог стал Михаилом кликать. Ему мы и по сей день молимся.
Вот так вот, молодой человек.
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч5
Так, видать, и с цветком папоротника. Потому его человеку не каждому сорвать дано, что счас¬тье свое он в красивой завертке представлять привык, чтобы сияло все, глаз резало. А насто¬ящее, оно простое, как баклуши, ничего мудре¬ного в них нет.
Сорвал я цветочек. На вид-то он такой нёка-зистенький: лепесточки белесенькие, неяркие. Повертел я его в пальцах, стал кругом огляды¬ваться. И только диву даюсь: землю насквозь видать. Вон в корнях ели корчага с золотыми монетами зарыта, а под этим кустиком — сундук кованый с самоцветами. И боязно мне так-то ступать — земли совсем не видно. Заткнул я цветочек за онучу и к дому направился. Знаю, что оглядываться нельзя, а то пропадет цвет папо¬ротника. Иду, держусь, помню наказы-то. До осины на росстани дошел, мне навстречу тот мужик и выходит, с которым на полянке встре¬чался.
— Давай, Егорушко, цветок. Наш он теперь. Я
тебе на сапоги золота положу, чтобы без обману
было.
Взялся я за него, а тут Гриша передо мной встал. Не ожидал я такого, чуть цвет-то и не выронил.
— Не отдавай, Егорушко! Забыл, что задавят,
если добром отдашь! Беги, миленький!
А мужик взвыл дурным голосом:
— Тут-то ты мне и попался, гадина! — И на Гришу кинулся. Я-то побежал, уж и не видал, чем там у них закончилось. Бежал, пока деревня не завиднелась. Тут только дух перевел. А навстречу мне парень идет, наш, деревенский, Петьша. У него сапоги самые баскущие и были, я на них все заглядывался.
— Здорово, Егорушко! Куда путь держишь?
— Да вот домой вертаюсь. Я тама морды про-верял дальние. А ты куда идешь на ночь глядя?
— Да силки поставить ходил.
— Ты, слышь, Петьша, посмотри, нет ли у меня за спиной кого, а то что-то боязно.
— Да нету, Егорушко. Пусто сзади. Только ме¬сяц вон из-за тучи показался.
— Ну и слава Богу.
— Что-то у тебя, Егорушко, лапти совсем про¬худились. Бери вон мои сапоги — мне тятя еще пару с ярмарки привез. Потом уж рассчитаемся.
—"Да что ты, Петьша, как можно. Я и в лаптях дохожу.
— Бери, бери, не даром ведь отдаю. А я покуда
в твоих лапоточках дочапаю. Завтра-то мы по¬
утру рано к родне собрались, не застанешь меня.
Давай забирай мои сапоги, а лапти скидывай.
Сдуру-то я согласился. Уж больно охота было сапоги со скрипом поносить, перед девками по¬щеголять. Скинул лапти, в сапоги влез. Петьша лапти забрал с онучей и быстро как-то ушел. А я в обнове вышагиваю, скрип слушаю. И кажется мне этот скрип лучше и слаще самой небесной музыки.
Вдруг остановился, разом про цвет папора вспомнил, что за онучу он у меня заткнут был. Бросился Петьшу догонять и споткнулся. Глянул на ноги, а там вместо сапог корье оси-новое.
Вот ведь как вышло! Поспешил я к Грише. К избе-то подхожу, а там бабы воют. Сердце у меня ёкнуло и зашлось, беду почуяло. Взбежал на крыльцо, в сенцы, в избу, дверь распахнул и замер. Лежит дядя Гриша на лавке. Вокруг бабы хлопо¬чут, обмывать покойника ладятся.
— Вот, Егорушко, закончил жизнь свою Гри-шенька наш. Ножки его теперь не по земле, по облакам ступать будут, бороду ангелицы расче-сывать станут.
Не сдюжила тут одна из баб, на всю избу за-голосила:
Ой да соколочек наш ты миленький!
На кого ж ты нас покинул всех?!
Ничего от тя не видели,
Кроме добрости и почестей!
Да куда ж ты снаряжаешься?!
Да куда ж ты собираешься?!
Сокатились снеги белые,
Реки быстры распалилися.
Только нет тебе дороженьки,
Только нету тебе выходцев
Со чужой сторонки дальнией.
У чужих-то, ой, неласково!
У чужих-то во сиротстве жить!
Мы уложим тебе, миленький,
Руки белы на белой груди!
Ты прости, прости нас, миленький,
Что с тобой не собираемся!
Одного тебя оставили на расправу
зверю лютому!
А дальше так зарыдала, что и я не сдюжил. Стою меж баб и сам во весь голос вою. Тут уж й мужики сбежались. Шибко все Григория любили, вот и жалели сильно. Он для нас как свет в окошке был. Осиротела без него деревня. Всем миром хороняли. И по сию пору его могилка самая ухо¬женная на могильнике нашем старом, хотя и родни у него не осталось.
И я его часто поминаю. Дважды ведь жизнь спас. С Натальей раз, и в Кривом логу. И слова бабкины золотые ему лучше всех подходят: «Честным христианским "фудом живите, де-тушки. Никакой черт тогда не страшен. Бесов-ское, оно хуже воровского. Проживёте без хво-ростей и беды, коли слова мои попомните». Все как есть о Грише сказано. Я, вишь, тоже так ста-рался жизнь прожить. Мне уж тоже скоро счет предъявят — сколько задолжал, сколько мне должны остались,— там все сведено будет. Но одно твердо знаю: просто так ничего не случа-ется. Все от Бога, даже сатана.
Гриша так сказывать любил. Жили-де на небе Бог со своими ангелами да двумя архангелами. Один сметливый был, работа у него спорилась. Бог его на отличку держал и Сатанаилом кликал. А другой увалень был неповоротливый, его уж Миха кликали. А тут у Бога треба такая появи¬лась: на землю спуститься, посмотреть, как всё после сотворения мира устроилось. А за то вре¬мя, пока по земле бродил, Сатанаил начал ан¬гелов бунтовать, чтобы против Бога пошли. Он, вишь, думал, что у него не хуже, чем у Всевышнего получиться может. А Миха все примечал да суп¬ротивничал. Вот и не получилась у Сатанаила задумка. Вернулся Бог, от Михи все, как было,
узнал и низринул Сатанаила в преисподнюю да Сатаной кликать его стал. А тех ангелов, что супротив пошли, на землю грешную скинул. Которые в бани попадали, банниками стали, которые в леса — лешими, которые в реки и озера — водяными. Так сатанинское племя по земле и разошлось. А Миху в награду за верность Бог стал Михаилом кликать. Ему мы и по сей день молимся.
Вот так вот, молодой человек.
Все, ребят. Кончились сказки деда Егора.
Благодарочка тебе за сказки славные, анонче
Плюсы в карму, вечер в хату, пятерку в дневник, лайки в FB, классы в ОК. Спасибо, Анон!
Стартер то хоть можно включить?
Пока с кривого не заведёшь ни чего не работает.
Тред чтото совсем уплыл, вброшу свою свежую историю
я в конце августа съездил на дачу и там таки встретил довольно странное и пугающее явление
Собственно, поздно вечером я пошел гулять с псом, ходил, втыкал в планшет и гуляя у реки понял, что уже давно стемнело, места я эти знал с детства, так что включил фонарик и пошел домой по памяти, надо сказать, что в деталях местность с детства несколько изменилась, вдоль дороги к реке образовался целый район садоводства из недостроеных домов, в первой половине 10х люди с достатком "чуть выше среднего" (потому что Ъ-илита свои замки на противоположном берегу воздвигает) начали покупать участки, а затем ебанул кризис и дома так и остались недостроеными почти все, днем выглядит норм, а вот ночью производит пугающее впечатление, окна не горят, а единственный источник света в округе - мой фонарик и одиноко стоящий посреди улицы фонарь, дальше дорога вдоль небольшого болота и зарослей, проселочная дорога между садоводствами, небольшой лес и мой дом, идя с фонариком и оставив позади тот фонарь, дойдя до дороги через болото я заметил, что вокруг накатил туман, очень плотный, фонарик не светил дальше метра-полтора утыкаясь в плотную стену, и вот тут наступило самое стремное - стало казаться, что рядом параллельно с тобой идут люди, хотя до этого очевидно было что вокруг не души.
То есть - вокруг непроницаемая стена тумана, звезд и луны не видно, в этот день была сильная облычность, но кажется что вот в нескольких шагах от тебя в ней идет компания людей, перегорариваются (стала слышна еще музыка типичное дабстепоподобное туц-туц-туц), но о чем не слышно, мелькают силуэты, но если ты ускоряешь шаг, дабы нагнать их они не приближаются а остаются где-то там в тумане, сначала казалась небольшая компания идет впереди меня, затем силуэты в тумане стали мелькать со всех сторон, пес шел рядом, немного настороженный, думаю, понял что хозяин срет кирпичами, но вот паники, о которой я часто слышал что проявляют собаки при встрече с паранормальщиной не проявлял, то есть вырваться и убежать не пытался, надо сказать шел я натурально уже в слепую ориентируясь по совсем небольшому просвечиваемому участку перед собой, я тогда чувствовал себя персонажем хоррор игры или don't starve, чувствовалось что стоит фонарику на телефоне погаснуть - мне пиздец, к счастью телефон выдержал до дома, иначе, возможно, я не сидел бы тут и не писал, пройдя участок возле болот и выйдя на дорогу туман начал рассеиваться и двигаясь в сторону дома я уже мог освещать дорогу нормально.
я в конце августа съездил на дачу и там таки встретил довольно странное и пугающее явление
Собственно, поздно вечером я пошел гулять с псом, ходил, втыкал в планшет и гуляя у реки понял, что уже давно стемнело, места я эти знал с детства, так что включил фонарик и пошел домой по памяти, надо сказать, что в деталях местность с детства несколько изменилась, вдоль дороги к реке образовался целый район садоводства из недостроеных домов, в первой половине 10х люди с достатком "чуть выше среднего" (потому что Ъ-илита свои замки на противоположном берегу воздвигает) начали покупать участки, а затем ебанул кризис и дома так и остались недостроеными почти все, днем выглядит норм, а вот ночью производит пугающее впечатление, окна не горят, а единственный источник света в округе - мой фонарик и одиноко стоящий посреди улицы фонарь, дальше дорога вдоль небольшого болота и зарослей, проселочная дорога между садоводствами, небольшой лес и мой дом, идя с фонариком и оставив позади тот фонарь, дойдя до дороги через болото я заметил, что вокруг накатил туман, очень плотный, фонарик не светил дальше метра-полтора утыкаясь в плотную стену, и вот тут наступило самое стремное - стало казаться, что рядом параллельно с тобой идут люди, хотя до этого очевидно было что вокруг не души.
То есть - вокруг непроницаемая стена тумана, звезд и луны не видно, в этот день была сильная облычность, но кажется что вот в нескольких шагах от тебя в ней идет компания людей, перегорариваются (стала слышна еще музыка типичное дабстепоподобное туц-туц-туц), но о чем не слышно, мелькают силуэты, но если ты ускоряешь шаг, дабы нагнать их они не приближаются а остаются где-то там в тумане, сначала казалась небольшая компания идет впереди меня, затем силуэты в тумане стали мелькать со всех сторон, пес шел рядом, немного настороженный, думаю, понял что хозяин срет кирпичами, но вот паники, о которой я часто слышал что проявляют собаки при встрече с паранормальщиной не проявлял, то есть вырваться и убежать не пытался, надо сказать шел я натурально уже в слепую ориентируясь по совсем небольшому просвечиваемому участку перед собой, я тогда чувствовал себя персонажем хоррор игры или don't starve, чувствовалось что стоит фонарику на телефоне погаснуть - мне пиздец, к счастью телефон выдержал до дома, иначе, возможно, я не сидел бы тут и не писал, пройдя участок возле болот и выйдя на дорогу туман начал рассеиваться и двигаясь в сторону дома я уже мог освещать дорогу нормально.
У меня пердак рванул!
> Я помню как-то в деревне у родственников в пиздюковом возрасте жила бабка которая имела репутацию ведьмы - все ее сторонились, но если надо не брезговали пользоваться услугами со всякими наговорами и т.д.
>Как-то ближе к ночи очень играли с посонами и увидели что у бабки горит свет, посмотрели в окно - а там за столом сидят несколько почти голых (какие-то тряпки на голое тело) смуглых качков в модельной внешности, а бабка эта полностью голая подает им на стол еду.
>рассказал потом об этом деду - тот отругал, что подглядывал и сказал что ведьма эта тогда у себя чертей принимала в гости
Смеялись всем порнолабом.
>стоило подойти близко стало понятно, что это, блядь, не люди, а какие-то рыбочеловеки а-ля Лавкрафт - издалека можно принять за человека, а вблизи - выпученые глаза, растянутый рот, жабры на шее и чешуя на коже, все деревенские с криками сразу же дали деру
А не пиздишь, а?
Пиздец крипота.
>>Der Dunkelheit
Nicht "Der" aber "Die".
Это была птица выпь.
К менту иди скажи.
На дачке соседний дом стоит пару лет заброшенный. Раньше там жил слегка поехавший дед, потом исчез - помер наверное. Так вот, ночью видел как в том доме горел свет. На следующий день пошёл посмотреть поближе что там - а на той стене где ночью свет горел несколько часов ВООБЩЕ НЕТ ОКОН
Черту пригорело
Батя тоже так когда то ползал искал, как оказалось - это сойки, охуенно приловчились изображать звуки и где котят научились копировать, в случае моего бати дело было метров 400 от дома, так что крипоты нету, и стало ясно, а в вашем случае наверное и я б наложил бы
Когда мне было 15 лет, и я ходил к болоту, женщина всё время как-бы невзначай крутился возле дороги, и всё спрашивал, что ты там выпил, почему от тебя пахнет? первый раз я не ответил, так он начал подходить ко мне, и орать, что ты там выпил, что с тобой? начал материться, и говорить, что вообще людей с болот позовет, алсо, женщина ругалась, если я бухаю и хожу на болота, причём не просто вконце пьянки, а непосредственно после выпитой рюмки, мотивировала это тем, что человекоподобный лось там ходит, и сама потом мне говорила: вот я выпью и убегаю, и ты так делай! однажды я ехал поздно на участок, и слышу, кто-то стучит по крыше автомобиля в отдалении, ну машина заглохла, и я на пол накарачики присел, а там щель очень широкая снизу у двери, ну я в щель и смотрю, а там что-то большое на карачиках сидит и в щель смотрит пристально, и мне говорит: ты чё? ебанутый? чё ты там делаешь? женщина кстати всё время какие-то травы с болота пьёт, чтобы пугать часто, пугает по 5 раз в день, а потом говорит, что жопу жжёт, и ещё пердит она. пиздец короче! реальная история. я не бывший мент
Лол
Кашкой прикорми, молоком.
Моего батю банник в бане запёр, когда он парился. Не мог открыть дверь, пришлось окно разбивать, весь изрезался, а окно маленькое, вылезти невозможно. Кричал, пока его мать не заметила из дома. ЧСХ она тоже не смогла открыть дверь снаружи, косяк дверной был таким, как будто баню построили с закрытой дверью - верхнюю часть двери блокировал брус. Пришлось звать соседа, он топором стесал часть бруса и батю вызволили наружу.
Рассвело
> потом из-за деревьев начали показываться силуэты. Ну думаю мои кореша подходят. Я им закричал что-то вроде "Э, пидарасы, хули вы так долго?"
«В следующий раз надо быть быстрее» - подумали пидарасы и растаяли в воздухе
>И представляете, я обнаружил на дне СКЕЛЕТ! Останки человека! Как он попал туда не знаю, на зиму я колодец запирал, да и не успело бы тело так разложиться. Судя по костям скелет явно женский.
> И что-то меня тянет оставить его (ее) себе в коллекцию необычных вещей. И
Пиздец я по немецкому соскучился. Сейчас жизнь вынуждает уже даже думать на енглише
Говорят его хоронить то, не стали.
Доски достали да заколотили двери и окна.
Хули до морлоков доебались?
Так там потом еще и парк разбили.
Пили стори, ёбана!!
Щас все будет, внезапно он придёт сюда через 3 месяца и все тебе расскажет.
Победитель в треде
> Очень странная история.
А чего в ней странного, обычная хуйня, у меня сплошь и рядом такое, постоянно скелеты нахожу
Годнота
Ну всякое бывает, я вот через пол-года сюда зашёл
А может и не чертей, а ревенантов. Мертвецы могут принимать любую форму. Но скорее черти, да.
Лешак любит и умеет водить людей за нос, так что скорее да. Делает он это для лулзов.
годно
тоже самое часто у меня в деревне бывает
как будто люди рядом и даже тыц-тыц-тыдыдыц слушают, а на самом деле никого вокруг
Или Гирцин
Пиздец
Да, действительно, есть что-то похожее.
Вендиго в рашке не бывает их вообще нет только по поверьям если в холодном северо американском лесу поешь человечинки станешь вендиго в тебя вроде дух который только в северной Америке есть вселится
Бамп
БАМП
Ну Анон и запилю историю.Живу в селе.Не скажу, что село прямо уже осталое-районные центр.Так вот, а бабка и дед живут в в соседней деревне, где жизнь прям таки не ахти.Так во, в возрасте пиздюка ездил туда.И слышал много легенд от бабки и деда.Расскажу то от который кирпичи сыпались.Дело было в 60-е, шел мужик с посевной из этой деревня как раз в мое село(7км) и вышло так, что задержался(тянкам там у него была) идет, а на улице темно ,хоть глаз выкоди.Кладбище в той деревне находится на въезде и как бы на холме.Идет и видит, как со стороны кладбища бежит свинья белая, а глаза крассные.Ну мужик ебнул ее косой(да она у него была).И вроде свинья съебалась.По деревне ходил слух, что бабка одна ведьмой была и могла в зверей превращаться.Пошел мужик на утро к ней, а она на печи с перебинтованной рукой на печи лежит.Будет интересно вкину еще.
Сорри за опечатки на ебучем холоде печатал.
бамп
>а она на печи с перебинтованной рукой на печи лежит.
Где она, говоришь, лежит?
Тут где-то был тред оборотов, отнеси им, они будут рады пополнению фольклёра.
Так говорю же, на печи лежит на печи с перебинтованной на печи рукой на печи
Тред помер чтоль?
Бампану-ка.
Бампану-ка.
бамп
Будучи пиздюком, видел голое тело, бегущее по соседскому двору. Ну как видел - мельтешащие конечности и размытый силуэт, пересёкший за секунду весь двор. Тогда подумал, кто-то из взрослых хуйнёй страдает, потом с возрастом дошло, что люди так быстро не бегают.
>пик
Ничо так. Выбрать один домик поцелее, а прочие заканнибалить - ну там кирпич-окна вынести и в тот что поцелее снести. Так же можно дома разобрать на дрова.
А оставшееся сжечь, пепелища посыпать землей -чтоб побыстрее заросли.
Читал давно в одном журнале(вроде в Технке молодежи) рассказ(выдуманный) типа какой-то турист по лесам шатался, набрел на заброшенную деревню, залез в одну избу заночевал. А ночью из пдпола полез какой-то чупакабра -то ли карликовый ети, толи неандреталец недобитый - ну тот турист ноги в руки тем и спасся. Там еещ врое его целая стая этих етть преследовала.
> кто-то как лапал машину ладонями
Он как
>бывший мент,
Догадался проверить машину на наличие отпечатков и прочих улик: типа шерсти, телсных жидкостей?
Пили еще. Я хоть в чертовщну не верю, но почитать такое люблю.
>никаких Отче Наш при этом читать не советовала,
И правильно - это молитва, а не заклинание. А заклинания вообще не действуют, как и случайные молитвы -походя.
> тут тоже всё объяснимо птичкой.
Кстати, о птичках.
Сегодня шел через один двор, а там на груше сидит сорока и орет во все горло, а под деревом кот стоит и вроде как собрался на дерево.
Сорока поорала, потмо прыг на землю, метрах в двух от кота - и снова орет и как бы немного отбегает. Кот за сорокой , она взлетела, села на соседнее дерево и оттуда продолжает орать.
Карочи - для гнездования и выведения птнецов не сезн. Скорее всего сорока просто развлекалась.
Это я к тому что животные тое могут развлекаться.
> Даже если машина заглохла, питание от аккумулятора
А если машина заглохла и аккум тоже сел? Или клемма окислилась.
> видят её как правило ебучие алкаши, любящие закинуть за воротник (да, мой дед из таких).
Так это объяснимо - одн по синьке или по белке увидел чо-то, другим пересказал, ну и те начали видеть. Психология же. Раньше по белке чертей видели, сейчас инопланетян.
В выхлопной системе обнаружена семенная жидкость, на кузове сколы и следы от ударов. С машиной работает психолог.
>кстати люди часто пропадают, ну как часто, раз в год стабильно. М
Что-то сомнительно - люди пропадают, а полиция и не шевелится. Может "по слухам пропадают"?
А "по слухам" это типа какой-нибудь Синяк Петрович вышел от кума - "Я карочи домой", а по пути завернул или встретил Шалаву ивановну - школную еот. Ну пришел к ней, ну потрахались, малафтья потекла, решили повторить - ну так день-два повторяли.
А в районе за болотом Срака Семеновна - жена Синяка Петровича соседке "Ой чет мой Синяша не вернулся от кума. Ой сердце болит, наверное леший забрал" - ну соседка Пизда Ивановна быстро по соседям разнесла мол сгинул Синяк Петрович в гиблом болоте.
Через день уже никто не знает кто сгинул -просто "мужик с того района шел домой и не дошел", через неделю-месяц "еще одного в этом году забрало болото".
А Синяк Петрович натрахался всласть с Шалавой Ивановной под вечер второго дня вернулся домой, совей Сраке сказал, что в болоте заблудился -леший водил кругами, "А хуле труханы в пятнах?" - "Да это от страха карочи".
Рассказывали, весной на полях какую-то НЕХ видели, не то змея, не то рыба - что-то вроде угря, только без глаз и чешуи, всё в грязи и соплях каких-то, и побольше - метра полтора-два. Мол, в грязевых лужах плавала, как червяк, а чуть что - в землю зарывалась. Вроде ни на кого не нападала, но некоторые говорили, типа видели, как эта херня кур убивала.
Рек рядом нет, что то было - хз.
Рек рядом нет, что то было - хз.
Это только с паранормальными явлениями так, с тройканормальными как раз наоборот.
Не гоже платине тонуть. Бамп.
Тут всё ясно: олгой-хорхой обыкновенный.
История по рассказу бабушки. Верить или нет решайте сами. Дело было сразу после войны, ориентировочно в 1946-1948 годах в одной из деревень Смоленской области.
На окраине поселка жила пожилая женщина. Никого у нее не осталось. Голод, нищета и тяжкий труд на колхозных полях подтолкнули ее к мыслям о единственном возможном выходе из ситуации - самоубийстве.
Однажды утром мысли о тщетности бытия стали особенно невыносимы. Женщина отыскала веревку, завязала на ней петлю и приладила к скобе, вбитой в потолок для подвешивания детской люльки.
Встав на стул, потенциальная самоубийца взяла в руки петлю, последний раз оглядела хату и мысленно обратилась к Богу. Это было что-то вроде исповеди и одновременно попытки оправдаться за столь кардинальное решение.
В окончании пламенной молитвы женщина ощутила тяжелый удар и очнулась уже на полу спустя несколько минут. Правая щека болела и, подойдя к настенному зеркалу, труженница села обнаружила на лице синяк в форме руки с четко очерченными пальцами, заостренными на концах. Видимо, это были когти.
Желание вешаться пропало. Казалось бы, хэппи энд, но нет. Каждую ночь примерно с часу ночи на чердаке частного дома начиналась возня. Играла приглушенная музыка и невидимые гости громко хохотали, переговаривались между собой и даже танцевали.
Буйство духов затихало только после нехитрой молитвы. Цитирую: "Черт-сатана, отойди от меня. У меня книга есть, 33 листа, про Иисуса Христа". Чего-то мне запомнились эти слова.
Спустя несколько месяцев незадачливая суицидница умерла. Ночная дискотека по ее словам продолжалась. Обман и выдумка? Вряд ли. В тех краях и в то время Петросянов было мало.
Вот такая история. Есть еще несколько, если хотите, расскажу.
На окраине поселка жила пожилая женщина. Никого у нее не осталось. Голод, нищета и тяжкий труд на колхозных полях подтолкнули ее к мыслям о единственном возможном выходе из ситуации - самоубийстве.
Однажды утром мысли о тщетности бытия стали особенно невыносимы. Женщина отыскала веревку, завязала на ней петлю и приладила к скобе, вбитой в потолок для подвешивания детской люльки.
Встав на стул, потенциальная самоубийца взяла в руки петлю, последний раз оглядела хату и мысленно обратилась к Богу. Это было что-то вроде исповеди и одновременно попытки оправдаться за столь кардинальное решение.
В окончании пламенной молитвы женщина ощутила тяжелый удар и очнулась уже на полу спустя несколько минут. Правая щека болела и, подойдя к настенному зеркалу, труженница села обнаружила на лице синяк в форме руки с четко очерченными пальцами, заостренными на концах. Видимо, это были когти.
Желание вешаться пропало. Казалось бы, хэппи энд, но нет. Каждую ночь примерно с часу ночи на чердаке частного дома начиналась возня. Играла приглушенная музыка и невидимые гости громко хохотали, переговаривались между собой и даже танцевали.
Буйство духов затихало только после нехитрой молитвы. Цитирую: "Черт-сатана, отойди от меня. У меня книга есть, 33 листа, про Иисуса Христа". Чего-то мне запомнились эти слова.
Спустя несколько месяцев незадачливая суицидница умерла. Ночная дискотека по ее словам продолжалась. Обман и выдумка? Вряд ли. В тех краях и в то время Петросянов было мало.
Вот такая история. Есть еще несколько, если хотите, расскажу.
Чет тонковата библия, 33 листа.
Там последняя библия уехала вместе с попом в 1918 году, когда большевики пришли. Этот текст - устное народное творчество по мотивам.
Люблю такие истории. Пиши ещё!
>Спустя несколько месяцев незадачливая суицидница умерла.
>Ночная дискотека по ее словам продолжалась.
ну так она сама присоеденилась
Прошу пардона за сумбур и логические ошибки. С телефона не слишком удобно печатать было. Да, суицидница еще при жизни жаловалась на ночные концерты. Было ли это лишь в ее голове, или нет, но синяк от демонической лапы видела моя бабушка лично.
История вторая. Я классе в 7 школы начал угорать по мистике. Читал журналы типа "Оракула" и запоминал интересные моменты. Во время очередного приезда в деревню начал рассказывать бабушке прочитанные кулстори и речь зашла про домовых.
Бабушка вспомнила случай из своей жизни. Было это году примерно в 1942, когда гитлеровцы уже аккупировали всю европейскую часть страны. Так вот. Бабушка вместе со своей матерью и сестрами оказалась в одной из белорусских деревень, удачно смотавшись из слабо охраняемого концлагеря.
Деревня была в партизанском районе и немцы туда не совались, опасаясь "лесных братьев". Большая масса народа (человек 15) жила в одной хате. Из-за скученности спали кто где: на полу, на лавках, на печи.
Настала ночь. Все уснули, а бабушке не спалось. И вот, слышит она, как со двора кто-то приближается к двери дома. Она подумала, что это партизан-разведчик решил зайти в помещение, чтобы расспросить местных про обстановку в деревне. Слишком гулкими были шаги, на крадущихся немцев не похоже. Уверенная походка.
Вот уже открылась входная дверь, хотя была заперта на засов изнутри. Шаги приближались, проходя по коридору. Наконец, распахнулась дверь в комнату. НЕХ шла мимо людей, но все спали мертвым сном. Бабушка говорила, что ее сковал страх, поскольку стало ясно, что неведомый гость - это не человек.
Лежа на животе, бабушка почувствовала тяжёлую руку на шее. Кто-то прижал ее к полу так, что нереально было втянуть воздух. Она пыталась крикнуть, но получался лишь глухой хрип. Существо громко дышало, как зверь, но не произнесло ни слова. Бабушка начала припоминать молитвы и мысленно повторять их. Хватка заметно ослабла. НЕХ начала неспешно удаляться к выходу. Шаги были такими же тяжелыми.
Существо вышло на улицу и постепенно шаги становились все тише. Время близилось к утру, проснулась мать бабушки и сестра, рассказавшая, что ей снились черти, рывшие рогами подкоп под стены хаты. Бабушка, в свою очередь, рассказала про свое приключение.
После разговора прошло не больше часа, как вышедшая на улицу женщина увидела в пролеске метрах в 500 от деревни немцев, идущих цепочкой. Впереди бежали оставшиеся в живых раненные партизаны. Все подорвались бежать. В воздухе засвистели пули, а люди стремительно сваливали в противоположную сторону от немцев.
К слову, прабабушка случайно выронила младшую дочку и бабушке пришлось возвращаться метров на 100 чтобы ее подобрать. В общем, большинству деревенских удалось скрыться, но некоторые остались лежать в поле.
Существует поверье, что домовой давит человека, когда хочет предупредить о хороших или плохих событиях. В тот раз очевидно, что НЕХ пыталась предостеречь людей от надвигающейся беды.
Бабушка вспомнила случай из своей жизни. Было это году примерно в 1942, когда гитлеровцы уже аккупировали всю европейскую часть страны. Так вот. Бабушка вместе со своей матерью и сестрами оказалась в одной из белорусских деревень, удачно смотавшись из слабо охраняемого концлагеря.
Деревня была в партизанском районе и немцы туда не совались, опасаясь "лесных братьев". Большая масса народа (человек 15) жила в одной хате. Из-за скученности спали кто где: на полу, на лавках, на печи.
Настала ночь. Все уснули, а бабушке не спалось. И вот, слышит она, как со двора кто-то приближается к двери дома. Она подумала, что это партизан-разведчик решил зайти в помещение, чтобы расспросить местных про обстановку в деревне. Слишком гулкими были шаги, на крадущихся немцев не похоже. Уверенная походка.
Вот уже открылась входная дверь, хотя была заперта на засов изнутри. Шаги приближались, проходя по коридору. Наконец, распахнулась дверь в комнату. НЕХ шла мимо людей, но все спали мертвым сном. Бабушка говорила, что ее сковал страх, поскольку стало ясно, что неведомый гость - это не человек.
Лежа на животе, бабушка почувствовала тяжёлую руку на шее. Кто-то прижал ее к полу так, что нереально было втянуть воздух. Она пыталась крикнуть, но получался лишь глухой хрип. Существо громко дышало, как зверь, но не произнесло ни слова. Бабушка начала припоминать молитвы и мысленно повторять их. Хватка заметно ослабла. НЕХ начала неспешно удаляться к выходу. Шаги были такими же тяжелыми.
Существо вышло на улицу и постепенно шаги становились все тише. Время близилось к утру, проснулась мать бабушки и сестра, рассказавшая, что ей снились черти, рывшие рогами подкоп под стены хаты. Бабушка, в свою очередь, рассказала про свое приключение.
После разговора прошло не больше часа, как вышедшая на улицу женщина увидела в пролеске метрах в 500 от деревни немцев, идущих цепочкой. Впереди бежали оставшиеся в живых раненные партизаны. Все подорвались бежать. В воздухе засвистели пули, а люди стремительно сваливали в противоположную сторону от немцев.
К слову, прабабушка случайно выронила младшую дочку и бабушке пришлось возвращаться метров на 100 чтобы ее подобрать. В общем, большинству деревенских удалось скрыться, но некоторые остались лежать в поле.
Существует поверье, что домовой давит человека, когда хочет предупредить о хороших или плохих событиях. В тот раз очевидно, что НЕХ пыталась предостеречь людей от надвигающейся беды.
Эх, почаще бы такие истории писали. Очень атмосферно.
Страшно подумать, если всю общемировую историю в таком контексте раскрытия легенд рассматривать, но так-то ты прав /б/ро.
> /б/ро.
Норм ты его опустил.
у нас на даче был мужик, у которого при каких-то обстоятельствах погибла вся семья (при каких точно не знаю, только что все разом), тот был человек религиозный и у него мощно поехала крыша - он бегал по поселку абсолютно голый, перемазаный кровью, с ножом и топором и орал что бога нет, и он призывает дьявола и всех демонов "войти в него", а потом с этими криками убежал в лес.
А где паранормальщина? а в том что на следующий уже день его нашли в лесу абсолютно разорваным в клочья и раскиданым на ближайшие несколько метров, причем это был явно не дикий зверь - волков, кабанов и медведей у нас не водится, да и будь это зверь - труп бы обгладали а не просто бы порвали на части и раскидали, плюс, тут опять же не ручаюсь за достоверность - говорят куски всего тела собрали, а голову не нашли
А где паранормальщина? а в том что на следующий уже день его нашли в лесу абсолютно разорваным в клочья и раскиданым на ближайшие несколько метров, причем это был явно не дикий зверь - волков, кабанов и медведей у нас не водится, да и будь это зверь - труп бы обгладали а не просто бы порвали на части и раскидали, плюс, тут опять же не ручаюсь за достоверность - говорят куски всего тела собрали, а голову не нашли
Нет, ну топор тут не вариант. Взял бы как полагается бензопилу, двустволку охотничью, лыжную маску б нацепил и - в бой.
Нихуя страшного не видел и не слышал. Только лютых алкашей наблюдаю и все, лол.
Вынужденно живу в глухой деревне уже 2 год
Как туда попал? Чем занимаешься? С чего капчуешь? Какие с соседями отношения?
Посоны, это Сёмка Ермолинский, пособник Федоровича! Я за ним уже год с дивана охочусь, за его голову лям обещают! Держите его!
Блядь, вот ты годноту подвез, но рассказал бы кто видел, где видели.
> Я им закричал что-то вроде "Э, пидарасы, хули вы так долго?"
Тебе повезло, что это были глюки, лол.
Хуета.
Ну чо ты такой серьезный?
Живу в деревне Воронежской области.
У нас был деревянный мост, почти полностью сгнивший.
Как и водится в СССР, заменили его сразу же, как стало понятно, что он очень опасен - хватило всего лишь упавшего с моста жениха с невестой (он ее переносил через мост).
Жених выжил, а невеста вроде чем-то стукнулась и отдала душу кому-то.
Не знаю, насколько правдива эта история, но вот следующей истории я был очевидец и принимал активное участие. Провожал как-то поздно вечером девочек из соседнего села, и как раз через этот мост.
Проводил, пошупал девичьи задницы 1001500/10, тян были на порядки лучше любых фотомодельных уебищ, -- няши неземной красоты и пиздатости, с упругими попками.
Пошел обратно. Уже была охуенная тихая ламповая деревенская ночь, остановился на новом мосту покурить. Облокотился на поручни, смотрю на остатки старого деревянного моста, и слышу смех женский снизу.
Я сперва подумал, что некая тня нахуярилась самогона и решила искупаться, но вот место не самое лучшее для купания - кругом почти отвесные обрывы высотой под два метра.
И никого вроде не видно.
Ну я пошел домой (хуйли связыватсья с ебанутыми тянками, ночью бегающими под мостом в воде?!), а на следующий день мне моли знакомые тянки и рассказали стори про свадьбу и старый мост.
Мост наподобие, но был длиннее и обрыв повыше и.
Есть люди, которые видят,а есть те, кто не видит, даже если НЁХ у него на голове сидит и ушами хлопает.
Почитай Якутия-треды, там про это хорошо расписано.
>Вобщем, расспрашивал я бабушку, когда она лечить начала, откуда дар у нее. Она рассказала мне историю. Деталей всех уже не помню, не ругайся, анонче.
>В деревню, где жила бабушкина семья пришла знахарка. Даже не знахарка, не знаю как обозвать... Лечила она за профиты, заговоры там, отвороты, привороты, что хошь короче говоря. По виду была похожа на бомжиху, и немудрено: не брезговала и алкашкой расплату брать. Ну и встретила моя бабушка ее, а та и говорит: хошь, мол, научу тебя, будешь лечить и калечить. Бабушка, конечно, удивилась, но согласилась только научиться лечить. Знахарка эта ей молитвы продиктовала, бабушка их записала и благополучно забыла. Спустя несколько лет, бабушка переехала в город и устроилась на фабрику. И вот как-то раз разговаривают они со знакомой, и выясняется, что у знакомой беда: сыну в армию идти, а у него на глазу хрень какая-то вылезла, ничего не помогает от нее и через 3 дня операция по удалению, после которой глаз не будет видеть. И тут бабушка вспоминает про заговор той тетки и предлагает провести с пацаном этот "обряд". Знакомая от безысходности соглашается. После обряда операция не потребовалась, опухоль ушла. После этого и начала бабушка помогать людям. Помогает и по сей день, болезни исцеляет, испуг снимает, от пьянства помогает, сглаз убирает, наговоры снимает и прочее. Спрашивал у нее как то ТОП-5 самых необычных "пациентов", она мне рассказывала, но, сук, все позабыл.
О диктофоне в телефоне и о волшебной палочке под названием авторучка еще не в курсе?
Сам тоже мимораспиздяй, прабабка тоже годноту творила,а я хуй записал, но тогда сотовых еще не было.
обосрацо
>Есть люди, которые видят,а есть те, кто не видит, даже если НЁХ у него на голове сидит и ушами хлопает
Это уже шизофрения вроде как, не?
Нет, не шизофрения.
Да, шизофрения.
Шизофрения, нет да.
Охуел? А как же Jesus Tod, Erblickeit die Tochter des Firmaments, Ea, Lord Of The Deeps, Black Spell of Destruction?
И еще ликантроп 672 или как на ютубе годно сделол кавер.
Dunkelheit. Там несколько раз повторяется.
Сталкер с атмосфер модом.
Кстати, никто не в курсе, что происходит с домами, из которых забрали домовых?
Я слышал, что если дом простоит пустой больше нескольких лет, то туда начинает заселяться не очень хорошие существа.
В городах это наркоманы, рэперы и прочие эмо-готы, а в деревнях и особенно лесных избушках появляются существа более серьезные.
Я до сих помню, как однажды залез в пустой полуразваленный дом в заброшенной деревне. Рассматривал хабар на полу, как внезапно почувствовал всей кожей очень недобрый взгляд в спину. Аж подпрыгнул, как будто по жопе ебнули крапивой, лол.
Ничего не стал брать, ну его нахуй.
Во второй заброшенной деревне (ходил один по маршруту примерно в 100 км в ебенях) вообще не было домов, остались одни ямки-холмики (если бы не карта, то вообще бы хуй угадал бы, что когда-то тут была деревня). Остатки деревни заросли лесом, получилась такая широкая лесополоса как на пикриле.
Так вот, там не слышно было ни птиц, ни зверушек, нихуя. Как будто Сайлент-хилл, лол.
Вышел из полосы, перешел в соседнюю рощицу - орут птицы, насекомые стрекочут, аж ушам больно.
Туда опять захожу - будто звук выключили.
Ночевать там на всякий пожарный не стал, отошёл за 5 км и там расположился в лесополосе.
Я слышал, что если дом простоит пустой больше нескольких лет, то туда начинает заселяться не очень хорошие существа.
В городах это наркоманы, рэперы и прочие эмо-готы, а в деревнях и особенно лесных избушках появляются существа более серьезные.
Я до сих помню, как однажды залез в пустой полуразваленный дом в заброшенной деревне. Рассматривал хабар на полу, как внезапно почувствовал всей кожей очень недобрый взгляд в спину. Аж подпрыгнул, как будто по жопе ебнули крапивой, лол.
Ничего не стал брать, ну его нахуй.
Во второй заброшенной деревне (ходил один по маршруту примерно в 100 км в ебенях) вообще не было домов, остались одни ямки-холмики (если бы не карта, то вообще бы хуй угадал бы, что когда-то тут была деревня). Остатки деревни заросли лесом, получилась такая широкая лесополоса как на пикриле.
Так вот, там не слышно было ни птиц, ни зверушек, нихуя. Как будто Сайлент-хилл, лол.
Вышел из полосы, перешел в соседнюю рощицу - орут птицы, насекомые стрекочут, аж ушам больно.
Туда опять захожу - будто звук выключили.
Ночевать там на всякий пожарный не стал, отошёл за 5 км и там расположился в лесополосе.
Неправда. Семка Ермолинский в Штатах, у бабы Фани свининку кошерную трескает.
Не совсем поверье, скорее страшилка для детей, но напишу.
Я часто езжу в деревню, откуда родом бабушка. И рядом с деревней(видно из окна и можно дойти за пару минут) есть озеро. В нем раньше купались, рыбачили и т.п., но сейчас оно заросло, и порыбачить можно только если пробраться через заросшие берега и выплыть на лодке.
Раньше, когда бабушка была маленькая, непослушных детей пугали тем, что на озере живет бирюк, да не простой. И утаскивает он ночью в озеро своей длинной лапой тех, кто лежит рядом с открытым окном. Само собой, мелким спать около окна было очень стремно.
Я вот только не пойму почему его называли бирюк, ведь берюк - это волк одиночка и это вполне обычное явление, в котором нет ничего необычного. Но в детстве было очень страшно представить, засыпая у открытого окна, что в окно пролезет длинная волчья лапа, которая утащит тебя через окно и потащит в заросшее озеро, сквозь высокую траву, обильные кусты и маленькие деревья на заросшем берегу.
Я часто езжу в деревню, откуда родом бабушка. И рядом с деревней(видно из окна и можно дойти за пару минут) есть озеро. В нем раньше купались, рыбачили и т.п., но сейчас оно заросло, и порыбачить можно только если пробраться через заросшие берега и выплыть на лодке.
Раньше, когда бабушка была маленькая, непослушных детей пугали тем, что на озере живет бирюк, да не простой. И утаскивает он ночью в озеро своей длинной лапой тех, кто лежит рядом с открытым окном. Само собой, мелким спать около окна было очень стремно.
Я вот только не пойму почему его называли бирюк, ведь берюк - это волк одиночка и это вполне обычное явление, в котором нет ничего необычного. Но в детстве было очень страшно представить, засыпая у открытого окна, что в окно пролезет длинная волчья лапа, которая утащит тебя через окно и потащит в заросшее озеро, сквозь высокую траву, обильные кусты и маленькие деревья на заросшем берегу.
> И утаскивает он ночью в озеро своей длинной лапой тех, кто лежит рядом с открытым окном
Очень странное применение пугалки. Типа для того, чтобы пиздюки у окна на сквозняке не спали? У меня в деревне водяным пугали, чтобы мы не ходили без взрослых к пруду, болотам, оврагам, колодцам и прочей гидрофигне, в которой можно утонуть.
Хотя с каждым годом я становился все смелее и подходил все ближе и ближе к водной глади, пока не перестал пугаться окончательно. Эх, как же не хватает того времени: весь мир вокруг тебя ещё не познан и ты чувствуешь себя первопроходцем в тех местах, где раньше не был: леса, овраги, да та же вторая сторона деревни, в которой я никогда ещё не был прежде. А в другую деревню придти для меня было сродни высадке на другую планету. Видимо, поэтому меня и тянет на всю эту деревенскую романтику, включая страшилки, потому что от некоторых кулстори меня посещает таже смесь чувства страха и безумного любопытства, которая у меня была а детстве, когда я на велосипеде, ночью, ехал по просёлочной дороге в соседнюю деревушку. А страшные истории у костра и последующее возвращение к себе домой за несколько километров? Класс!
Не совсем про деревню, но всё таки напишу.
Было это летом 2011 года. Я тогда служил в мурманской области, в сорока километрах от границы с Норвегией. Рядом, в километрах пяти деревня с населением двадцать с хуем человек. Так вот, время 20:00, сидел я в бане ещё с двумя сослуживцами и ели мы бутерброды с гуталином ближайший магазин был в семидесяти километрах от нас и это был один из немногих способов упороться. Поели, поддатые немного возвращаемся в казарму и старшина замечает это и нас разъебывает нас. В наказание приказал заготавливать дрова для бани всю ночь. Ну и отправились мы в лес с топорами, взяли немного еды. Ну как лес, в том месте мурманской области деревья редко вырастают выше двух метров и стоят примерно в трех-пяти метрах друг от друга, так что всё очень хорошо видно и спрятаться в этом "лесу" невозможно. Дошли до ручья с просто охуительной водой я до сих пор не пил такую чистую и вкусную воду. Видим палки 5 палок воткнуто в землю, на одну из них насажена крыса. Похуй, может кто из деревенских развлекается, хуй его знает, не особо обратили внимания. И тут один из моих сослуживцев достаёт "камень" чёрт его знает откуда он его достал, но в тот момент мы даже не спрашивали у него, ибо не важно это было. Раскурили мы пару плюх на человека, поужинали, через часок отпустило и мы приступили к работе. Спустя полчаса махания топорами слышим приглушённые удары об землю, то ли топот с периодичностью где-то один удар в пять секунд. Оглядываемся, ничего не видим. А я напомню, что это "лес" очень хорошо просматривается, да и в мурманской области летом солнце вообще не заходит. Ударов пять произошло и утихло. Решили отдохнуть, ещё по плюхе выкурили, поели и через полчаса опять за работу. Только я одно дерево срубил, опять удары, только теперь быстрее и вроде как громче. Естественно все немного жиденького пустили. Один предложил забить и идти спать в казарму, а то вдруг это какая-то чупакабра или другая нех он наверняка здесь сидит ибо уже тогда был отбитым двачером и верил во всякую паранормальщину. Я говорю, какая нахуй нех? Нас нех как раз в казарме поджидает в виде старшины которая с говном сожрёт если мы раньше подъёма вернёмся. Остались, решили перекусить, благо хлеб с колбасой остались, но курить плюхи больше не хотелось. Вроде все успокоились, закончили приём пищи, закурили сигареты и давай пиздеть за жизнь. Так мы и просидели полчаса. Страх походу из всех ушёл, я сказал парням что всё таки надо продолжать работать, ибо проебаться не получиться, старшина будет смотреть на результат, а не на время проведённое за работой. Взялись за топоры, но для начала я решил убрать эту палку с крысой и закопать её, ибо нервировала очень. Вытащил из ануса палку и прикопал труп. И тут через пять минут замечаем девушку в двадцати метрах от нас. Идёт в нашу сторону. Подумал, может деревенская, они у нас часто соляру покупали, благо у неё у нас много и списывают дохуя. Подходит к нам и спрашивает злобным тоном, хули вы тут делайте, а? Да ещё так, что мы себя детсадовцами перед злой воспитательницей почувствовали. Ну мы ей всё объяснили, так и так, наказание, приказали рубить. Она на нас злобно посмотрела и сказала "ладно блядь, на первый раз прощаю, но если ещё раз, ёбланы,да, она матом говорила увижу как вы здесь деревья рубите, то голову откручу. Если нужны дрова, то идите в восточную часть леса, а теперь съебались отсюда". И мы без лишних вопросов съебались оттуда. А вот что странно, помимо ударов об землю. Деревня находилась к югу от части, мы рубили на севере и эта тян пришла с северной стороны. То есть, чтобы придти к нам, она должна была обойти часть, а это около четырёх километров. В итоге, ей надо было пройти от деревни до нас девять километров. Да и нахуй было вообще сюда идти? Ягоды, травы и грибы можно было ближе найти, я в округе бывал и знаю.
Было это летом 2011 года. Я тогда служил в мурманской области, в сорока километрах от границы с Норвегией. Рядом, в километрах пяти деревня с населением двадцать с хуем человек. Так вот, время 20:00, сидел я в бане ещё с двумя сослуживцами и ели мы бутерброды с гуталином ближайший магазин был в семидесяти километрах от нас и это был один из немногих способов упороться. Поели, поддатые немного возвращаемся в казарму и старшина замечает это и нас разъебывает нас. В наказание приказал заготавливать дрова для бани всю ночь. Ну и отправились мы в лес с топорами, взяли немного еды. Ну как лес, в том месте мурманской области деревья редко вырастают выше двух метров и стоят примерно в трех-пяти метрах друг от друга, так что всё очень хорошо видно и спрятаться в этом "лесу" невозможно. Дошли до ручья с просто охуительной водой я до сих пор не пил такую чистую и вкусную воду. Видим палки 5 палок воткнуто в землю, на одну из них насажена крыса. Похуй, может кто из деревенских развлекается, хуй его знает, не особо обратили внимания. И тут один из моих сослуживцев достаёт "камень" чёрт его знает откуда он его достал, но в тот момент мы даже не спрашивали у него, ибо не важно это было. Раскурили мы пару плюх на человека, поужинали, через часок отпустило и мы приступили к работе. Спустя полчаса махания топорами слышим приглушённые удары об землю, то ли топот с периодичностью где-то один удар в пять секунд. Оглядываемся, ничего не видим. А я напомню, что это "лес" очень хорошо просматривается, да и в мурманской области летом солнце вообще не заходит. Ударов пять произошло и утихло. Решили отдохнуть, ещё по плюхе выкурили, поели и через полчаса опять за работу. Только я одно дерево срубил, опять удары, только теперь быстрее и вроде как громче. Естественно все немного жиденького пустили. Один предложил забить и идти спать в казарму, а то вдруг это какая-то чупакабра или другая нех он наверняка здесь сидит ибо уже тогда был отбитым двачером и верил во всякую паранормальщину. Я говорю, какая нахуй нех? Нас нех как раз в казарме поджидает в виде старшины которая с говном сожрёт если мы раньше подъёма вернёмся. Остались, решили перекусить, благо хлеб с колбасой остались, но курить плюхи больше не хотелось. Вроде все успокоились, закончили приём пищи, закурили сигареты и давай пиздеть за жизнь. Так мы и просидели полчаса. Страх походу из всех ушёл, я сказал парням что всё таки надо продолжать работать, ибо проебаться не получиться, старшина будет смотреть на результат, а не на время проведённое за работой. Взялись за топоры, но для начала я решил убрать эту палку с крысой и закопать её, ибо нервировала очень. Вытащил из ануса палку и прикопал труп. И тут через пять минут замечаем девушку в двадцати метрах от нас. Идёт в нашу сторону. Подумал, может деревенская, они у нас часто соляру покупали, благо у неё у нас много и списывают дохуя. Подходит к нам и спрашивает злобным тоном, хули вы тут делайте, а? Да ещё так, что мы себя детсадовцами перед злой воспитательницей почувствовали. Ну мы ей всё объяснили, так и так, наказание, приказали рубить. Она на нас злобно посмотрела и сказала "ладно блядь, на первый раз прощаю, но если ещё раз, ёбланы,да, она матом говорила увижу как вы здесь деревья рубите, то голову откручу. Если нужны дрова, то идите в восточную часть леса, а теперь съебались отсюда". И мы без лишних вопросов съебались оттуда. А вот что странно, помимо ударов об землю. Деревня находилась к югу от части, мы рубили на севере и эта тян пришла с северной стороны. То есть, чтобы придти к нам, она должна была обойти часть, а это около четырёх километров. В итоге, ей надо было пройти от деревни до нас девять километров. Да и нахуй было вообще сюда идти? Ягоды, травы и грибы можно было ближе найти, я в округе бывал и знаю.
А вот нихуя. Я встречал в легендах каких-то ненцев в точности такое же описание твари, и превращается в нее человек именно после того, как от г/холода начнет жрать человечину. Полагаю, есть оно везде, просто вселяется именно в такой ситуации, а не если просто от поехавшей крыши человека съел, ну а самые холодные и голодные места у них в северной америке, а у нас в якутиях всяких. Вот вам и логика.
НЕХ северных народов вообще охуенная штука, богатый и разнообразный мир всяких хуевин.
Как деревня называется? Похожую историю рассказывала бабушка из Смоленщины. Только там еще про козу было дополнение.
Да как-то неудобно сидеть и прям за ней записывать.
>к худу или к добру?
Обычно, дома без хозяев оче быстро падают.
Двачую, бро. У самого мечта съебать в экспедицию в сибирскую глушь.
Не моё, из интернета
расскажу историю, услышанную мною от деда и дяди.
Поехали они куда–то ночью где–то часа в 3–4 (когда темно еще было). Уж не помню, куда им так рано надо было, но суть не в этом. Поехали они на телеге с лошадью.
Дело происходило в деревне в Воронежской области. А местность там холмистая, с одной стороны деревня, с другой — ров, который постепенно переходит в лес. Дорога постоянно то вверх, то вниз уходит. И вот на одном из таких спусков лошадь остановилась и начала фыркать.
Прикрикнули пару раз на нее — не хочет дальше идти. А надо понимать, что склон там довольно крутой, на лошадь телега сзади давит — то есть особого кайфа ей там стоять тоже нет.
И вот смотрят они вперед — а там внизу со стороны деревни в сторону леса движется что–то, напоминающее женщину, накрытую белой простыней.
Но ростом это существо было метра под два. И передвигалось не шагами, а как будто бы плыло над землей.
В общем, замерли они там. Дождались, пока она скроется из вида и поехали побыстрее оттуда.
расскажу историю, услышанную мною от деда и дяди.
Поехали они куда–то ночью где–то часа в 3–4 (когда темно еще было). Уж не помню, куда им так рано надо было, но суть не в этом. Поехали они на телеге с лошадью.
Дело происходило в деревне в Воронежской области. А местность там холмистая, с одной стороны деревня, с другой — ров, который постепенно переходит в лес. Дорога постоянно то вверх, то вниз уходит. И вот на одном из таких спусков лошадь остановилась и начала фыркать.
Прикрикнули пару раз на нее — не хочет дальше идти. А надо понимать, что склон там довольно крутой, на лошадь телега сзади давит — то есть особого кайфа ей там стоять тоже нет.
И вот смотрят они вперед — а там внизу со стороны деревни в сторону леса движется что–то, напоминающее женщину, накрытую белой простыней.
Но ростом это существо было метра под два. И передвигалось не шагами, а как будто бы плыло над землей.
В общем, замерли они там. Дождались, пока она скроется из вида и поехали побыстрее оттуда.
>Солью всю дорогу у моста засыпал, на мосту по щиколотку
Ври, да знай же меру. Это как если бы в наши дни кто-то лобстерами дорогу в два слоя выложил.
Ты серьёзно? На полном серьёзе рассказываешь доисторический сюжет?
>Вроде ни на кого не нападала, но некоторые говорили, типа видели, как эта херня кур убивала.
Мне сельские жители на полном серъезе рассказывали, как у них в погребе лягушки картошку едят.
Сельская логика: увидел говно, рядом велосипед - значит, велосипед умеет срать.
По поводу НЕХ расскажу тру-стори.
Тетка в поселке (Воронежская обл) с подружками видела в огороде бабку, а через несколько секунд бабка исчезла, а на этом месте была свинья.
Съебали оттуда с визгом.
Были трезвые, тетка - человек патологически серьезный и честный, и к шуткам и вранью абсолютно непригодный.
Поэтому как-то вот и хуй его знает, что думать.
В оборотней не верю, но тут свидетель эталонный. Может, какой-то массовый гипноз или бабка-ниндзя свинью подбросила?
Есть еще много сторей, но я планирую написать книжку, так что увы.
>Да как-то неудобно сидеть и прям за ней записывать.
Если диктофон, то можно и прям сразу.
Если на бумаге, то:
попиздел часик, вышел и записал. повторить по мере необходимости.
годно
это был дух горы
>няши неземной красоты и пиздатости
чет прям заинтриговал..кинь их страницы вк
Вкину историю от друга.
Однажды, его батя ездил по работе в одну деревнюСамарская область. Дело было уже затемно, видит - на дороге заправка, и решил заехать, ибо топлива было не очень много. Заправился, проехал дальше небольшое расстояние и заметил, что бензина не прибавилось, и даже наоборот - стало меньше, чем до заправки. Решил поехать обратно и разобраться, что к чему, только заправки этой так и не нашел. Таки плюнул на это дело, да и бензина больше не становилось, поэтому, направился к пункту назначения. Уже на месте, разбирая вещи, он и обратил внимание, что та купюра, которой он рассчитывался на кассе, спокойно лежит у него в кошельке. А по словам аборигенов, ближайшая заправка в километрах 30-40 от деревни.
С этим чуваком давно не общался, надо бы разузнать в каком районе области это случилось.
Однажды, его батя ездил по работе в одну деревнюСамарская область. Дело было уже затемно, видит - на дороге заправка, и решил заехать, ибо топлива было не очень много. Заправился, проехал дальше небольшое расстояние и заметил, что бензина не прибавилось, и даже наоборот - стало меньше, чем до заправки. Решил поехать обратно и разобраться, что к чему, только заправки этой так и не нашел. Таки плюнул на это дело, да и бензина больше не становилось, поэтому, направился к пункту назначения. Уже на месте, разбирая вещи, он и обратил внимание, что та купюра, которой он рассчитывался на кассе, спокойно лежит у него в кошельке. А по словам аборигенов, ближайшая заправка в километрах 30-40 от деревни.
С этим чуваком давно не общался, надо бы разузнать в каком районе области это случилось.
Я всё таки сейчас подумал, может быть это была какая-нибудь быдло-дриада? Ну или другая хранительница леса, которой остопиздили такие срочники как мы.
А камень кажется, он вы у нее не спиздили? А она орала потом громко? А мельница рядом заброшенная была? Аа, ааа ну..
>быдло-дриада
Бля, нам нужен художник, чтобы увековечить это в картине. Очень живо представил гоповатую древесную бабу, с гнездом набекрень на голове, тремя полосками веточек на лампасах, щелкающую жучков и прихлебывающую березовый сок из полторашки - жаль, рисовать не умею.
Паста охуенная, и очень похожая на правду, за исключением склянки и поднятия покойника.
На правду похожа потому, что мать у меня из деревни и рассказывала про тамошнюю колдунью точно такую же историю, что мучают её "биси", если сама она кому не портит чего-нибудь. И умирала тоже долго и тяжело, и окончательно померла только когда крышу избы подняли. В общем, муть полная с этими колунами.
Я как раз и умею. Только вот это не быстро будет.
Большую часть жизни я прожил в селе, что сложно назвать глушью, но всё же это частные дома и тихие дворы.
Собственно, у меня есть несколько трусторей, часть из которых случались со мной и которые я явственно помню, часть с моими родственниками.
Ещё до момента моего рождения мать увлекалась всякой магической фигнёй, гаданием, ритуалами и прочим, что я рассматриваю как причину всяких паранормальщин вокруг меня с самого рождения, но сейчас я расскажу пока что о двух случаях, которые были со мной относительно недавно в сознательном возрасте.
Лет в 16 я слёг в больницу с небольшим недомоганием, и в один из вечеров пребывания в своей палате случилось кое-что интересное. Некоторое время я разговаривал со своим соседом, после чего мы решили. что пора уже спать. Он отвернулся к стенке, а я, также поворачиваясь, обратил взгляд на вход в палату. Дверь была приоткрыта и в проеме стояла человеческая фигура. Именно, могу точно сказать, что это была именно фигура, силуэт, так как остальных деталей просто не было видно, так как само оно выглядело как странная тень, спроецированная прямо в воздухе. Оно стояло неподвижно пару секунд, вроде как повернувшись в сторону ко мне, после чего склонило голову немного на бок и помахало рукой. Ничего необычного в движениях я не заметил. да и вообще для меня это не показалось ничем странным - ну вдруг какой-то мимокрок в отделении решил заглянуть к нам и помахал мне. Никаких звуков оно не издавало.
Я помахал рукой в ответ, после чего развернулся к стенке, и через пару секунд до меня дошло, что в коридоре давно нет никого, кроме медсестры, которая сидит на своём посту на другом конце отделения. Я вскочил с кровати и с желанием найти этого хитрого тролля, вышел в коридор. Естественно, никого уже нигде рядом не было. Я осмотрел все места, за которыми можно спрятаться, но также никого не нашёл.
С того момента посыпались кирпичи. Вернувшись в палату я услышал что-то среднее между коклюшным кашлем и заливным смехом, словно приглушенный какой-нибудь подушкой. Звук исходил то ли из центра палаты, то ли с потолка, поэтому я решил, что звук исходит с верхнего этажа и это просто закашливается какой-нибудь туберкулёзник.
Друга своего я трогать не стал, так как он либо мне не поверил бы, либо начал бы усиливать панику ещё и своими кирпичами.
Естественно, наутро я расспросил персонал и узнал, что над нашей палатой находится архив, в котором после 9 вечера никого не бывает. А случилось это всё где-то часа в 2 ночи.
Второй случай приключился со мной уже дома. Я сидел на диване в зале и пиздел о чем-то со своим друганом, за окном уже было темно, так как зима и темнеет быстро. Замечу, что напротив дивана стоял шкаф с зеркалом, в котором было видно дверной проём моей комнаты, который находился слева от меня. И, собствено, в какой-то момент я замечаю в этом зеркале нечто похожее на существо из первого рассказа, тоже в дверном проёме. На этот раз немного лучше освещено, что дало возможность рассмотреть подобие какого-то темного балахона с накинутым на голову капюшоном, под которым не видно ни лица, да и вообще никаких деталей было не рассмотреть. Фигура не была такой тёмной, как тень, а скорее такой серой как пыль в системниках.
Фигура была ниже среднего роста, на глаз где-то 1,2-1,4 метра. Она стояла неподвижно и также не издавала звуков. Пару секунд я смотрел в отражение, после чего повернулся, чтобы рассмотреть это своими глазами, но его уже там не было, в отражении оно также исчезло. Я сразу же рассказал об этом другу, тот на мгновение охуел, но потом начал уверять меня, что мне привиделось.
До сих пор не могу понять, что это было и зачем.
Ну и бонусом третий случай, навеянный рассказами из начала треда. Я как-то раз ночевал у друга в более глухой деревне, рядом с речкой и лесом за ней. Тут уже действительно была глушь, баня из сруба и туалет на улице. Ночью я проснулся от какого-то приглушенного щенячьего визга, который шёл будто из-за стены. Спросонья я подумал, мол, какого хуя друг ночью какого-то пса припёр домой, хотел встать и доебаться до него, но тут понял, что он в паре метров от меня лежит на другом диване.
При этом этот визг продолжался, да такой, будто собаку мучают, такое жалобное скуление непонятно откуда исходящее. Вдруг это скуление немного сменилось в характере, стало более прерывистым, и в углу послышалось отчётливое, громкое шуршание, будто животина скребётся лапами по полу или стене.
Я понял, что если продолжу безучастно лежать и делать вид, что сплю, то ни к чему хорошему это не приведёт. Если это действительно какая-то НЁХ, то лучше попытаться что-то сделать, чем дожидаться неизвестных последствий. Так что я резко подорвался с кровати, одним прыжком долетел до выключателя и включил свет. Все звуки ТУТ ЖЕ исчезли, никакой собаки, никакого шуршания. Я обошёл стену, со стороны которой шёл звук, и ничего не нашёл.
В общем, остальную ночь я пролежал со светом до самого утра.
Судя по рассказам в начале треда, последнюю НЁХ я могу классифицировать как анчутку, которая может подражать звукам животных и оставаться при этом невидимыми. Но зачем ей понадобилось вытворять это тогда - мне также непонятно.
Есть также набор историй с чертовщиной о моих родителей и бабушек. Если кому интересно, могу рассказать.
Собственно, у меня есть несколько трусторей, часть из которых случались со мной и которые я явственно помню, часть с моими родственниками.
Ещё до момента моего рождения мать увлекалась всякой магической фигнёй, гаданием, ритуалами и прочим, что я рассматриваю как причину всяких паранормальщин вокруг меня с самого рождения, но сейчас я расскажу пока что о двух случаях, которые были со мной относительно недавно в сознательном возрасте.
Лет в 16 я слёг в больницу с небольшим недомоганием, и в один из вечеров пребывания в своей палате случилось кое-что интересное. Некоторое время я разговаривал со своим соседом, после чего мы решили. что пора уже спать. Он отвернулся к стенке, а я, также поворачиваясь, обратил взгляд на вход в палату. Дверь была приоткрыта и в проеме стояла человеческая фигура. Именно, могу точно сказать, что это была именно фигура, силуэт, так как остальных деталей просто не было видно, так как само оно выглядело как странная тень, спроецированная прямо в воздухе. Оно стояло неподвижно пару секунд, вроде как повернувшись в сторону ко мне, после чего склонило голову немного на бок и помахало рукой. Ничего необычного в движениях я не заметил. да и вообще для меня это не показалось ничем странным - ну вдруг какой-то мимокрок в отделении решил заглянуть к нам и помахал мне. Никаких звуков оно не издавало.
Я помахал рукой в ответ, после чего развернулся к стенке, и через пару секунд до меня дошло, что в коридоре давно нет никого, кроме медсестры, которая сидит на своём посту на другом конце отделения. Я вскочил с кровати и с желанием найти этого хитрого тролля, вышел в коридор. Естественно, никого уже нигде рядом не было. Я осмотрел все места, за которыми можно спрятаться, но также никого не нашёл.
С того момента посыпались кирпичи. Вернувшись в палату я услышал что-то среднее между коклюшным кашлем и заливным смехом, словно приглушенный какой-нибудь подушкой. Звук исходил то ли из центра палаты, то ли с потолка, поэтому я решил, что звук исходит с верхнего этажа и это просто закашливается какой-нибудь туберкулёзник.
Друга своего я трогать не стал, так как он либо мне не поверил бы, либо начал бы усиливать панику ещё и своими кирпичами.
Естественно, наутро я расспросил персонал и узнал, что над нашей палатой находится архив, в котором после 9 вечера никого не бывает. А случилось это всё где-то часа в 2 ночи.
Второй случай приключился со мной уже дома. Я сидел на диване в зале и пиздел о чем-то со своим друганом, за окном уже было темно, так как зима и темнеет быстро. Замечу, что напротив дивана стоял шкаф с зеркалом, в котором было видно дверной проём моей комнаты, который находился слева от меня. И, собствено, в какой-то момент я замечаю в этом зеркале нечто похожее на существо из первого рассказа, тоже в дверном проёме. На этот раз немного лучше освещено, что дало возможность рассмотреть подобие какого-то темного балахона с накинутым на голову капюшоном, под которым не видно ни лица, да и вообще никаких деталей было не рассмотреть. Фигура не была такой тёмной, как тень, а скорее такой серой как пыль в системниках.
Фигура была ниже среднего роста, на глаз где-то 1,2-1,4 метра. Она стояла неподвижно и также не издавала звуков. Пару секунд я смотрел в отражение, после чего повернулся, чтобы рассмотреть это своими глазами, но его уже там не было, в отражении оно также исчезло. Я сразу же рассказал об этом другу, тот на мгновение охуел, но потом начал уверять меня, что мне привиделось.
До сих пор не могу понять, что это было и зачем.
Ну и бонусом третий случай, навеянный рассказами из начала треда. Я как-то раз ночевал у друга в более глухой деревне, рядом с речкой и лесом за ней. Тут уже действительно была глушь, баня из сруба и туалет на улице. Ночью я проснулся от какого-то приглушенного щенячьего визга, который шёл будто из-за стены. Спросонья я подумал, мол, какого хуя друг ночью какого-то пса припёр домой, хотел встать и доебаться до него, но тут понял, что он в паре метров от меня лежит на другом диване.
При этом этот визг продолжался, да такой, будто собаку мучают, такое жалобное скуление непонятно откуда исходящее. Вдруг это скуление немного сменилось в характере, стало более прерывистым, и в углу послышалось отчётливое, громкое шуршание, будто животина скребётся лапами по полу или стене.
Я понял, что если продолжу безучастно лежать и делать вид, что сплю, то ни к чему хорошему это не приведёт. Если это действительно какая-то НЁХ, то лучше попытаться что-то сделать, чем дожидаться неизвестных последствий. Так что я резко подорвался с кровати, одним прыжком долетел до выключателя и включил свет. Все звуки ТУТ ЖЕ исчезли, никакой собаки, никакого шуршания. Я обошёл стену, со стороны которой шёл звук, и ничего не нашёл.
В общем, остальную ночь я пролежал со светом до самого утра.
Судя по рассказам в начале треда, последнюю НЁХ я могу классифицировать как анчутку, которая может подражать звукам животных и оставаться при этом невидимыми. Но зачем ей понадобилось вытворять это тогда - мне также непонятно.
Есть также набор историй с чертовщиной о моих родителей и бабушек. Если кому интересно, могу рассказать.
Давай
Поколение моих предков обитало как раз в глухих деревнях. Особенно по линии матери - это была деревушка где-то на 700 человек населения в километре от леса. Но примечательно то, что в большинстве деревень тогда имелись свои колдуны и ведьмы. И все рассказы о них невероятно похожи на рассказ из этих постов:
У моего деда тётка была одной из таких, и жила она в той же деревне. Была она довольно весёлой бабищей, но периодически портила людям жизнь. Сама она ко всему также умела превращаться в животных, в том числе и в свинью. Такую картину наблюдала моя молодая мать, проходя в полночь по деревне - смеющаяся человеческим смехом свинья, которая увязалась за ней по дороге. Думаю, нет смысла красочно расписывать то, как она от неё уносилась.
Бабка рассказывала, что однажды как-то раз несколько грубо ей на что-то ответила, на что та наколдовала ей нечто, из-за чего бабке руки свело так, что она ими пошевелить не могу с пару дней. Собственно, после этого решили они всей семьёй, за исключением детей, поехать к бабке с гостинцами прощения просить. А любимым её гостинцем был алкоголь. Собственно, та тётка как рукой махнула, сразу всё у бабки прошло. Семейство осталось бутылку водки распить вместе с тёткой, потом уже домой засобиралось, но тётка тут говорит, мол, давайте-ка мне ещё бутылку поставьте, иначе домой не уедете. На это народ начал отмахиваться, мол, извиняй, домой пора, поздно уже. вышли, сели в буханку, завели, а тронуться не могут - не едет машина, будто привязали её чем-то. Что примечательно, колёса не буксуют, просто не крутятся.
Ну, собственно, пришлось им в ту ночь идти искать, где бы бутыль водки взять.
Про ту бабку ещё много слухов ходило, включая то, что она в чужие дома пробиралась и спящих людей лошадиной головой пугала, лол.
Её как-то раз спросили, мол, а зачем ты людям пакостишь-то? На это она ответила, что её заставляет хозяин, а если она этого делать не будет, то он её сам мучает.
Ну, деревня деревней, там очень много типичных случаев. Часть можно отнести к колдунам, часть к нечисти. Большинство из того, что я могу рассказать из бабкиной жизни, почти один в один расписано уже в пастах выше.
Помню даже историю о том, как другая колдунья в птицу превращалась и в окна постоянно к другой моей бабке билась. Деда в какой-то момент это заебало, он эту птицу поймал и крыло подрезал, после чего колдунья некоторое время с перевязанной рукой ходила. Эту же колдунью так в образе зверя и забили - бегала она свиньёй по улице, народ пугала. В общем, как-то раз обратились к одному старому деду, мол, что делать-то с ней, всех уже заебала, на пиздюли эта свинья не реагирует. Дед какой-то прошаренный оказался и посоветовал её по тени бить. Ну и как-то раз местная шпана так и поступила, в итоге гнали эту свинью до самого ведьминого дома, куда она зашла, обратилась снова в человек, залезла на печь и откинулась от полученных травм.
Дело было давно и в глуши, так что, вероятнее всего, никакого уголовного наказания за это никто не получил.
В общем, чуть позже скину ещё немного из жизни мамкиной и батиной.
Не знаю почему, но с лося-человека огромного немного испугался. Представил себе такого и стремно стало.
>в чужие дома пробиралась и спящих людей лошадиной головой пугала
- Ты просишь у меня снять порчу, но ты просишь без уважения.
Твори же!
Нате вам со стороннего ресурса история 2014года...
Не помню есть именно такая тема или нет, я не вспомнил, если кто найдет я перенесу.
Я вообще человек от этой темы достаточно далекий. По своей природе привык верить только в то, чему был сам свидетель, и любой аномальной херне всегда стараюсь найти логическое объяснение. И до сего времени я не сталкивался с чем-то очевидно необъяснимым, поэтому и верить во всякую мистику не приходилось, не было ее, а чужим словам я особо не верю по природе своей. Но это все вот было ровно до этой субботы.
В эту субботу я наконец-то вырвался на охоту с мужиками. Весь день делали загоны на косуль, и я даже одну позорно смазал. Потом примерно около 3 часов сели обедать и садиться на площадки на кабанов. У меня кабанчики вышли ранехонько, около 7 часов вечера, и я свиненка опять-таки позорно смазал, вот как сглазил кто. Да не в этом даже суть. Все началось еще во время моего пребывания на лабазе. Я уже не один раз сидел на нем, и все уже знаю. А тут как темнеть стало, вижу слева над лесом в одном месте светится что-то. Так примерно бывает как город вдалеке, но:
1. это было очевидно недалеко, а я точно знаю, что на ближайшие 20 км населенных пунктов ни в той, ни вообще в любой стороне нет, кругом только болота да тайга.
2. свет был очень локальный, словно в лесу что-то светилось, и это даже было видно над лесом,
3. оно было очень узким, можно даже сказать - точечным. И свет был какой-то нереально голубой.
И не сказать, что он прямо яркий был, но сам факт его существования как-то напрягал. До этого ведь не было, а тут бац - и есть. Ну, думаю, и хрен с ним, может фонарь какой зажгли где в деревне, и просто мерещится, а глаз нет-нет, да и задерживается на нем, и холодок по спине... Ну потом мой позорный промах, забрали меня с лабаза, а до этого забрали еще одного охотника с лабаза, который сидел как бы слева от меня. Он меня и спрашивает:
- Евгений, а ты не видел ничего необычного на лабазе?
Я говорю, мол, - Нет, особо ничего, только вот какой-то непонятный свет видел над лесом слева.
- А больше ничего?
- Нет.
- А я вот чего видел. И свет этот кстати тоже. Сижу я значит, передо мной площадка, а за ней сосенки чахлые стеной стоят. И вдруг в этих соснах прямо под ними свет зажегся! Да так, что аж все сосны снизу светиться начали, и так примерно метров сто полосой. Я на это уставился, а он посветился с минуту и вдруг мгновенно погас, словно выключили его. Никогда такого не видал. Что это было никак в толк не возьму. Ни дорог там, ни людей, снег один, лес да болото. Да и рядом прямо это было!
Ну чего, поцокали все языками, врать человек точно не будет, не той породы. Забираем третьего охотника, спрашиваем его о том же.
- Нет, говорит, ничего такого не видел, а вот слева в лесу действительно над лесом свет какой-то был, я смотрел-смотрел, так и не понял что это, только раньше там его никогда не было. Я говорю - то же самое видел!
Отъехали мы метров 400, едем в кромешной темноте, кругом болота и тайга непролазная, и только узкая дорожка древняя, по которой мы крадемся кое-как, все это в полголоса перевариваем.
И вдруг один из охотников кааак рявкнет напряженным голосом:
- Вон, смотрите, вот он - свет!
Мы все уставились в правое окно, а там!!! А там примерно в 200 метрах от нас вся тайга светится ярким желтым светом! Да так, что аж сосны все видно, причем снизу все ветки подсвечены! И пятном примерно метров 150 в диаметре, полностью равномерное! Перед нами сосны тенями стоят, а за ними все светятся! Мы встали, свет вырубили, тишина гробовая в машине, только слышно как сопят 7 здоровенных мужиков в недоумении. Смотрим, а он словно переливается немного, и ровный такой, словно из ниоткуда, без источника! И вот ладно бы такой от луны было, так облака сплошняком, снег идет тихонько, да и от луны свет другой, синюшный, да и сосны сверху тенями, а тут снизу они огнем горят! Желтым!!!
Сидим, пялимся как дураки, и молчим все. Минуты полторы вот так. Я к форточке прилип, за ручку ее схватился и держусь, словно кто ее снаружи открыть пытается, а сам носом в стекло уперся. Я первый не выдержал, говорю - мужики, вы чего молчите, ведь хрень какая-то необъяснимая!!!
- Ага, говорят, поехали отсюда нахер!
Все словно очнулись, врубили мотор, свет зажгли и дали жару так, что аж колобками по салону крутились и тихо ухали, когда боком обо что-нибудь прилетало. Только тронулись, и тут же свет плавно выключился,словно кто на кнопочку нажал, за пару секунд - и нет ничего больше, словно и не было! Остановились примерно через километр оправиться и перекурить. Я вышел, отошел на 10 метров от машины, стою, и не могу заставить себя нужду малую справить и все тут, пялюсь в тьму кромешную, и так мне не по себе, что даже словами не описать! Передислоцировался ближе к машине, кое-как оправился и бегом в машину, а мужики вообще только по колесам разбежались, никто и 5 метров от машины не отошел!
Едем дальше, говорю - ну чего, у кого какое мнение? Было такое раньше? Тот, который до меня сидел и говорит, что вот такое же один в один у себя на лабазе вечером и видел! Только быстрее оно погасло. Сколько лет, говорят, по охотам мотаемся, никогда ничего подобного не было. Была версия, может черные лесорубы по ночам лес валят? Дак все следы на снегу, за неделю никого не было в лесу, ни машин чужих, ни тем более человеческих следов. Так получилось, что мы то место по большому кругу объехали, людями там и не пахло уже с месяц как!!!
Вот теперь уже 3 дня сижу и не знаю что и думать.... И не захочешь, а поверишь во всякую херню потустороннюю... А тут еще посмотрел передачу пару недель в экстрасенсах про "Алешеньку-инопланетянина", как раз дело в той стороне было, теперь вообще блин в лес страшно соваться.... Вот таки дела...
Не помню есть именно такая тема или нет, я не вспомнил, если кто найдет я перенесу.
Я вообще человек от этой темы достаточно далекий. По своей природе привык верить только в то, чему был сам свидетель, и любой аномальной херне всегда стараюсь найти логическое объяснение. И до сего времени я не сталкивался с чем-то очевидно необъяснимым, поэтому и верить во всякую мистику не приходилось, не было ее, а чужим словам я особо не верю по природе своей. Но это все вот было ровно до этой субботы.
В эту субботу я наконец-то вырвался на охоту с мужиками. Весь день делали загоны на косуль, и я даже одну позорно смазал. Потом примерно около 3 часов сели обедать и садиться на площадки на кабанов. У меня кабанчики вышли ранехонько, около 7 часов вечера, и я свиненка опять-таки позорно смазал, вот как сглазил кто. Да не в этом даже суть. Все началось еще во время моего пребывания на лабазе. Я уже не один раз сидел на нем, и все уже знаю. А тут как темнеть стало, вижу слева над лесом в одном месте светится что-то. Так примерно бывает как город вдалеке, но:
1. это было очевидно недалеко, а я точно знаю, что на ближайшие 20 км населенных пунктов ни в той, ни вообще в любой стороне нет, кругом только болота да тайга.
2. свет был очень локальный, словно в лесу что-то светилось, и это даже было видно над лесом,
3. оно было очень узким, можно даже сказать - точечным. И свет был какой-то нереально голубой.
И не сказать, что он прямо яркий был, но сам факт его существования как-то напрягал. До этого ведь не было, а тут бац - и есть. Ну, думаю, и хрен с ним, может фонарь какой зажгли где в деревне, и просто мерещится, а глаз нет-нет, да и задерживается на нем, и холодок по спине... Ну потом мой позорный промах, забрали меня с лабаза, а до этого забрали еще одного охотника с лабаза, который сидел как бы слева от меня. Он меня и спрашивает:
- Евгений, а ты не видел ничего необычного на лабазе?
Я говорю, мол, - Нет, особо ничего, только вот какой-то непонятный свет видел над лесом слева.
- А больше ничего?
- Нет.
- А я вот чего видел. И свет этот кстати тоже. Сижу я значит, передо мной площадка, а за ней сосенки чахлые стеной стоят. И вдруг в этих соснах прямо под ними свет зажегся! Да так, что аж все сосны снизу светиться начали, и так примерно метров сто полосой. Я на это уставился, а он посветился с минуту и вдруг мгновенно погас, словно выключили его. Никогда такого не видал. Что это было никак в толк не возьму. Ни дорог там, ни людей, снег один, лес да болото. Да и рядом прямо это было!
Ну чего, поцокали все языками, врать человек точно не будет, не той породы. Забираем третьего охотника, спрашиваем его о том же.
- Нет, говорит, ничего такого не видел, а вот слева в лесу действительно над лесом свет какой-то был, я смотрел-смотрел, так и не понял что это, только раньше там его никогда не было. Я говорю - то же самое видел!
Отъехали мы метров 400, едем в кромешной темноте, кругом болота и тайга непролазная, и только узкая дорожка древняя, по которой мы крадемся кое-как, все это в полголоса перевариваем.
И вдруг один из охотников кааак рявкнет напряженным голосом:
- Вон, смотрите, вот он - свет!
Мы все уставились в правое окно, а там!!! А там примерно в 200 метрах от нас вся тайга светится ярким желтым светом! Да так, что аж сосны все видно, причем снизу все ветки подсвечены! И пятном примерно метров 150 в диаметре, полностью равномерное! Перед нами сосны тенями стоят, а за ними все светятся! Мы встали, свет вырубили, тишина гробовая в машине, только слышно как сопят 7 здоровенных мужиков в недоумении. Смотрим, а он словно переливается немного, и ровный такой, словно из ниоткуда, без источника! И вот ладно бы такой от луны было, так облака сплошняком, снег идет тихонько, да и от луны свет другой, синюшный, да и сосны сверху тенями, а тут снизу они огнем горят! Желтым!!!
Сидим, пялимся как дураки, и молчим все. Минуты полторы вот так. Я к форточке прилип, за ручку ее схватился и держусь, словно кто ее снаружи открыть пытается, а сам носом в стекло уперся. Я первый не выдержал, говорю - мужики, вы чего молчите, ведь хрень какая-то необъяснимая!!!
- Ага, говорят, поехали отсюда нахер!
Все словно очнулись, врубили мотор, свет зажгли и дали жару так, что аж колобками по салону крутились и тихо ухали, когда боком обо что-нибудь прилетало. Только тронулись, и тут же свет плавно выключился,словно кто на кнопочку нажал, за пару секунд - и нет ничего больше, словно и не было! Остановились примерно через километр оправиться и перекурить. Я вышел, отошел на 10 метров от машины, стою, и не могу заставить себя нужду малую справить и все тут, пялюсь в тьму кромешную, и так мне не по себе, что даже словами не описать! Передислоцировался ближе к машине, кое-как оправился и бегом в машину, а мужики вообще только по колесам разбежались, никто и 5 метров от машины не отошел!
Едем дальше, говорю - ну чего, у кого какое мнение? Было такое раньше? Тот, который до меня сидел и говорит, что вот такое же один в один у себя на лабазе вечером и видел! Только быстрее оно погасло. Сколько лет, говорят, по охотам мотаемся, никогда ничего подобного не было. Была версия, может черные лесорубы по ночам лес валят? Дак все следы на снегу, за неделю никого не было в лесу, ни машин чужих, ни тем более человеческих следов. Так получилось, что мы то место по большому кругу объехали, людями там и не пахло уже с месяц как!!!
Вот теперь уже 3 дня сижу и не знаю что и думать.... И не захочешь, а поверишь во всякую херню потустороннюю... А тут еще посмотрел передачу пару недель в экстрасенсах про "Алешеньку-инопланетянина", как раз дело в той стороне было, теперь вообще блин в лес страшно соваться.... Вот таки дела...
Очень интересно и атмосферно. Аж жалко стало, что так мало. Крипоты как таковой хоть и нет, но нужное настроение создаёт.
Мужик на тетке женился, она красивая такая, только не жрет ничего, воду пьет ведрами: ночью ведро полное было, утром пустое. Он, орел такой, воду вечером вылил, ночью просыпается – звенит что-то. Глаза открывает – а жена рядом с ним на постели лежит и языком влагу с окна слизывает. А окно в двух метрах. Он орать, она ему языком горло обвила, придушила слегка, отпустила и говорит: пикни кому – совсем задавлю. Она юха была, тысячелетняя змея, которая умеет в человека превращаться. Другой мужик женился на красавице, она тоже не жрет и не пьет даже. Зато по ночам бегает куда-то. Он заревновал, покрался следом – а она на кладбище могилы разрывает и там, значит, жрет. Ну и дальше примерно так же: будешь вонять – и тебя сожру. Три брата-батыра в лесу поселились, дочь царя служанкой себе взяли, попроще, видать, никого не нашлось: смотри, говорит, чтобы огонь никогда не гас. На охоту ушли, девчонка огонь заспала, испугалась, выскочила, на дерево залезла – о, огонек. Пошла туда, там избушка, в ней бабка печь топит. Уголька попросила, та насыпала в железное решето вместе с золой. Девчонка обрадовалась, домой прибежала, очаг затопила, обед сделала, все довольны. А на следующий день по дорожке из золы бабка пришла: говорит, скучно одной и башка чешется, причеши. Девушка нет чтобы в баню ее отправить, гребень взяла, бабку головой на колени себе положила и айда расчесывать. А бабка из ее пальца кровь сосет. Девочка в лесу заблудилась, пришла в избушку, а там бабка – не знаю, та же или нет – обед готовит. Заходи, говорит, девочка, поедим. Девочка заходит, а бабка знай овощи режет и напевает под нос. Девочка поняла, что это к ней приправу готовят, булку стырила на дорогу – и бежать. А бабка волчицей обернулась – и в погоню. С песнями. «Хвостом туда-сюда машу, воем так и сяк глушу, если булку не вернешь, изрублю-распотрошу».
Двачую
В голос
Знаю, что тупо ,но вместо "вывел" прочел "выебал"
Казалось бы, причем тут Burzum
где смищное крипота?
В деревне жила баба Таня по кличке «Чечётка». Бабушка Маша и ее подруги, когда были маленькими, играли в хворосте в куклы, которые делали из лопухов. А рядом с хворостом находился огород бабы Тани, на котором росли огурцы.
Баба Таня подумала, что ребятишки полезут к ней в огород и будут воровать у нее огурцы. Она превратилась в свинью, на которой была одета розовая рубаха, очень длинные и растрепанные волосы и решила их напугать.
Она выскочила из-за хвороста и погналась за ребятишками. Дети напугались, закричали и побежали в разные стороны. Немного пробежав за ними, она превратилась опять в человека и ушла домой.
Записано в с. Луговатка Верхнехавского р-на Воронежской обл. от Титовой М. М., 1924 г. р. Запись Титовой И. В., 2004 г. АКТЛФ
Баба Таня подумала, что ребятишки полезут к ней в огород и будут воровать у нее огурцы. Она превратилась в свинью, на которой была одета розовая рубаха, очень длинные и растрепанные волосы и решила их напугать.
Она выскочила из-за хвороста и погналась за ребятишками. Дети напугались, закричали и побежали в разные стороны. Немного пробежав за ними, она превратилась опять в человека и ушла домой.
Записано в с. Луговатка Верхнехавского р-на Воронежской обл. от Титовой М. М., 1924 г. р. Запись Титовой И. В., 2004 г. АКТЛФ
В деревне жила колдунья. Все жители этой деревни знали, что эта женщина колдует.
У одной женщины дочка собиралась выйти замуж, а женщина-колдунья сказала, что она обязательно придёт на свадьбу.
Все этого боялись, но одна старушка сказала: «А вы рассыпьте возле дома мак».
Наступил день свадьбы. Все ждали, когда же придёт колдунья, но она так и не вышла из дома. Не выходила она ровно две недели.
Потом старушка нам объяснила, по какой причине она так и не вышла. Оказывается, она должна была пересчитать мак по крупинкам.
Записано в г. Борисоглебске от Каратаевой Нины Григорьевны, 1925 г.р. Запись Золотухиной Т., 2002 г. АКТЛФ
Когда нам было лет по 15-16, мы с подружкой довольно поздно возвращались домой, где-то часов в 11 вечера.
Хотя это было летом, но уже совсем темно. Мы шли и светили фонариком.
Вдруг я услышала сзади звуки, будто звенят железные цепи. Я спросила у Вали, слышала ли она. Она сказала, что слышала то же самое. Мы посветили по сторонам - никого нет. Звон послышался опять, и опять никого и ничего не было вокруг.
Мы немного испугались и пошли чуть быстрее.
И вдруг мы обе закричали от испуга: прямо на нас по лучу света летела палка. Казалось, она сейчас проткнёт и фонарь, и нас.
Мы начали светить вокруг и увидели немного поодаль бабу Маврушу. Палка, летящая на нас, каким-то образом исчезла, она была уже в руке у бабы Мавруши.
А сама баба Мавра стояла и смеялась. Мы вместе с Валей заругались на бабу. На что она сказала нам, что дальше всё будет спокойно, мы никого больше не встретим.
Мы бросились к дому, там, на улице, меня уже ждал мой брат Саша. Оказывается, у меня дома слышали наши крики, и мать отправила его поглядеть, что с нами случилось.
Записано в с. Карачун Рамонского р-на Воронежской обл. от Слепокуровой Е. Н., 1960 г.р. Запись Столяровой Т. В., 1997г. АКТЛФ
В Воронеже на улице Одесской жила семья с маленьким ребенком, с ними жила бабушка. А на этой же улице жила женщина средних лет, которая отличалась странным поведением: она могла ходить по чужому двору, как бы выискивая что-то или наслать порчу на человека, поэтому ее все считали колдуньей.
Однажды бабушка застала эту женщину у себя на огороде. Она спросила ее, что она здесь делает, а ведьма ничего не ответила, улыбнулась и ушла.
Невестка однажды вышла с трехлетним ребенком на прогулку и оставила коляску с мальчиком на выходе из калитки.
Мимо проходила эта странная женщина, и, увидев коляску с ребенком, обрадовалась и решила пообщаться с невесткой и поиграть с ребенком.
Когда она попыталась зайти в калитку, то она как будто ударилась о стену, стала мрачной, быстро и молча развернулась и ушла.
Оказывается, бабушка специально повесила над входом калитки осиновую рогатку из тех соображений, что осина отпугивает нечистую силу, и колдунья не смогла пройти.
С тех пор ведьма ни разу не заходила во двор к этой семье.
Записано в г. Воронеже от СтепановойЛ.А., 1924 г.р. Запись Девицкой С. С., 2001 г. АКТЛФ
ПыСЫ: в Воронежской области часто по периметру участка в четырех углах вбивают осиновые колышки.
Тогда на участок типа нечисть зайти не может
Я маленькая была - колдуна видела. С бабкой пришла, а он на печке лежит. А тогда уши (вши) были страшные. И вот он под полушубком овечьим лежит, а там уши эти ворочаются. И мне страшно стало, я говорю: «Бабушка, пойдём».
А бабка мне рассказывала, он учил людей колдовать. Стол у них большой был, и вот он их всех посодит округ стол, платок бросит - и этот платочек сигает по столу.
А бабка рассказывала, пришёл этот колдун к ним. Бабка пошла помидоры, редьку доставать. А он говорит: «Кума, гляди, редьки белые, а сейчас черные станут».
И сделались эти редьки чёрные. Ну и над Мишей, соседом, тоже сделал, он упал и черным сделался.
Бабка как закричала: «Кум, да кум! Да сделай назад! Да помер ведь Миша!»
А он говорит: «Да не кричи ты!» И сделал обратно. И у колдуна у этого дочь родная колдует теперь.
Записано в с. Грязцы Эртильского р-на Воронежской обл. от Голевой Раисы Павловны, 1930 г.р. Запись Свеженцевой П., Грязновой А. 2005 г. АКТЛФ
Дедулька у нас один был, деде Игнат, он жил напротив. Тот обладал что ли притяжением каким. Однажды парень молодой решил ему картошкой постучать. В старину это было святое дело, деду с бабкой картошкой постучать. Он решил постучать. Он постучал. Это было лето, и ночь такая была лунная-лунная. А дед ему в окно и говорит: «Стукай, стукай, у лоб твой ума, достукаешься». Он прижух, потом ещё постучал. Потом ему надоело: дед никакой реакции не производит. Он собрался, пошёл.
Иду, - говорит, - вроде всё моё: дорога, тут вот эт живёт, тут вот эт. Дохожу, вроде должен мой дом быть - дом деда Игната. Опять пошёл. Во, опять деда Игната. Опять пошёл. Опять иду-иду, опять всё моё: дорога моя, дома, попадаются соседи. Вот мой должен быть дом. Подхожу до калитки - опять деда Игната дом, калитка деда Игната.
Он так ходил всю ночь.
Потом уже дед, видно, проснулся. Он курил козью ножку, сантиметров пятнадцать длиной. Закурил эту ножку, вышел: «Ну шо, у лоб твой ума, ходишь? А я теби сказал, шо теби сегодня, возле мэнэ ночевать».
Вот старые люди вот это умели.
Записано в с. Петровское Борисоглебского р-на Воронежской обл. от Шишкиной Н. А., 1951 г.р. Запись Кудрявцевой Т., 2004 г. АКТЛФ
На полянке у нас жил дед Илюха.
Все говорили «знает» что-то он, колдун то есть. Так вот все старались быть с ним вежливыми и приветливыми.
А тут девчонки юные по делам своим спешили, болтали о своем, девичьем, да и не заметили деда Илюху, не поздоровались с ним.
А он сам первый поздоровался да и спрашивает, что же, мол, не здороваетесь, а те: «Не заметили мы, спешим очень».
А он только и сказал: «Спешите значит, успеть хотите?».
Ничего больше девчонки не помнят, очнулись они у деда под забором, не заметили, как проспали до самого вечера, так и не успев по нужным своим делам.
Вот как случается, когда стариков не уважаешь.
Записано в с. В.Мамон Верхнемамонского р-на Воронежской обл. от Буйневич Нины Николаевны, 1963 г.р. Запись Буйневич Т. 2004 г. АКТЛФ
Все говорили «знает» что-то он, колдун то есть. Так вот все старались быть с ним вежливыми и приветливыми.
А тут девчонки юные по делам своим спешили, болтали о своем, девичьем, да и не заметили деда Илюху, не поздоровались с ним.
А он сам первый поздоровался да и спрашивает, что же, мол, не здороваетесь, а те: «Не заметили мы, спешим очень».
А он только и сказал: «Спешите значит, успеть хотите?».
Ничего больше девчонки не помнят, очнулись они у деда под забором, не заметили, как проспали до самого вечера, так и не успев по нужным своим делам.
Вот как случается, когда стариков не уважаешь.
Записано в с. В.Мамон Верхнемамонского р-на Воронежской обл. от Буйневич Нины Николаевны, 1963 г.р. Запись Буйневич Т. 2004 г. АКТЛФ
У нас в селе часто ходят цыгане, многие из них могут колдовать, а может быть, просто знают о способностях гипноза и умеют им пользоваться для своей выгоды. Однажды и мы с мужем столкнулись с гипнозом цыган, которые зашли к нам в дом.
Среди них была женщина, она смотрела на меня, не отводя глаз, потом попросила денег. Я же внезапно автоматически, может быть, совсем не желая этого, снимаю с себя золотые серёжки и отдаю ей.
Ох, я сейчас рассказываю, а у меня сердце кровью обливается!
Эта цыганка потом посмотрела на мужа, и тут муж просит меня принести деньги, которые лежат у него в карманах брюк. Я, как заколдованная, нашла деньги и отдала цыганке.
Цыгане ушли. И только когда мы отошли от колдовства, тогда осознали, что натворили.
А куда бежать, где искать? Цыган уже и след простыл. Вот так мы остались без денег, а я без золотых сережек.
Записано в с. Мелавка Касторенского р-на Курской обл. от Леденевой Нины Васильевны. Запись Кочергиной Н. АКТЛФ
Среди них была женщина, она смотрела на меня, не отводя глаз, потом попросила денег. Я же внезапно автоматически, может быть, совсем не желая этого, снимаю с себя золотые серёжки и отдаю ей.
Ох, я сейчас рассказываю, а у меня сердце кровью обливается!
Эта цыганка потом посмотрела на мужа, и тут муж просит меня принести деньги, которые лежат у него в карманах брюк. Я, как заколдованная, нашла деньги и отдала цыганке.
Цыгане ушли. И только когда мы отошли от колдовства, тогда осознали, что натворили.
А куда бежать, где искать? Цыган уже и след простыл. Вот так мы остались без денег, а я без золотых сережек.
Записано в с. Мелавка Касторенского р-на Курской обл. от Леденевой Нины Васильевны. Запись Кочергиной Н. АКТЛФ
Один дед стерег ночью лошадей.
От своего дома за ним увязалась черная кошка. Сколько он гнал лошадей, столько она за ним и бежала. Когда он приехал на место, то пустил лошадей на луг.
Сам лег отдохнуть на телегу. А эта кошка забралась к нему и начала пищать.
Дед разозлился, снял с себя шарф, поймал кошку за шею и привязал за телегу.
Когда он проснулся утром, то увидел, что это уже не кошка, а женщина, которую он задушил своим шарфом.
Записано в с. Луговатка Верхнехавского р-на Воронежской обл. от Титова М.М., 1924 г.р. Запись Титовой А.М., 2002 г. АКТЛФ
Богом клянусь, товарищ участковый, кошка это была!
@
Почему у покойной повреждён задний проход?
@
Так я кошку немного того, кошку же можно!?
Один рассказывал. Мама у него старая стала, 90 лет ей уже, заболела, плохая стала.
И домовой весь день шумел, стучал, кричал, бил во что-то.
И матерком мужик ругался, чтоб домового успокоить, а тот все до утра шумел.
А к вечеру бабка померла.
Записано в с. Красный Лог Каширского р-на Воронежской обл. от Корзиновой Варвары Николаевны, 1936г.р. Запись Орловой Е., 2004 г. АКТЛФ
Поздно вечером сидела я в кресле и вязала внучку носки. Вдруг слышу, дверь в чулане скрипит. Ну, думаю, кошка шалит, прислушалась.
Опять скрипит. Мне страшно стало. Может, думаю, воры, так деда надо разбудить.
Встала, пошла к двери. Открываю потихоньку, и вдруг мимо меня что-то тёмное шмыг в угол, да как засмеётся.
Я назад в комнату, со страху руки дрожат, слова вымолвить не могу. Включила свет и в чулан.
Гляжу, посуда на полках переставлена, стол в другом месте стоит.
Я даже улыбнулась. Домовой хозяйничает.
Записано в с. Вознесеновка Лискинского р-на Воронежской обл. от Зязиной Е.Л. Запись Кузнецовой Н.В., 1995 г. АКТЛФ
Был ещё один случай: муж с женой спали. Ночью жена проснулась от негромкого смеха и почувствовала, что с неё кто-то стаскивает одеяло.
По обычаю она спросила: « К добру или к худу». В ответ она опять услышала тихий смех и ответ: «к худу».
Через неделю её муж поехал на рыбалку и утонул.
Записано в с. Монастырщина Богучарского р-на Воронежской обл. от Медведевой Наталии, 10л. Запись Шеменёвой Е., Ходяковой В., 1998 г. АКТЛФ
Я росла в деревне и о домовых, колдунах и ведьмах слышала не один раз. Но рассказать хочу о том, что сама наблюдала. В народе говорят, если домовой в доме шалит - быть какому-то особому событию.
Мне тогда было лет восемь. День прошел обычно, наступила ночная пора. Легли спать, родители в одной комнате, мы с братом в другой. Проснулась я от какого-то шума, глаза открыла - темно, стало быть, еще ночь. Слышу, в доме кто-то ходит и вздыхает, думала, наверное, мама. Позвала, все стихло, я и решила, что мне почудилось. Только начала опять засыпать, слышу- опять кто-то ходит на кухне, не включая света. Я слышала, как он гремел посудой, наливал суп, ел тяжело вздыхая. Слышала, как он ходил из кухни в коридор и обратно. Лежала, затаив дыхание, я понимала, что родители спят рядом в комнате, а в доме кто-то хозяйничает.
Не помню, как я опять уснула, потом проснулась уже утром от разговора взрослых. Мама рассказывала соседке, что, проснувшись утром, они с папой обнаружили полный беспорядок на кухне и в коридоре, о том, что это хозяйничал домовой.
Не успела соседка от нас уйти, к нам пришли и сообщили, что умерла мамина бабушка. Вот вам и домовой.
Записано в г. Воронеже от Гончаровой Ольги Николаевны, 1958 г. р., уроженки с.Осадчее Репьевскогор-на Воронежской обл. Запись Кузьминой Е., 2001 г. АКТЛФ
Моя бабушка рассказывала, что по ночам ей не давал заснуть какой-то шорох, который все усиливался. Как-то на пол упали спицы. Бабушка увидела тень маленького лохматого человечка, забежавшего в шкаф. Он распустил вязание и запутал нитки.
Записано в г. Старый Оскол Белгородская обл. от Петренко А.К., 1948 г.р. Запись Петренко Л., 2000 г. АКТЛФ
У нас много необычного происходило в селе. Со мной тоже разные дела случались. У меня в комнате стояла пряжа. И вот однажды ночью она как начала сама прясть, ну не то что прясть, нитки-то не было, а крутился сам круг. Жутко стало. Со страху я ничего спросить не могла. А через три недели получаю письмо, в котором узнала, что умерла моя сестра, а она жила далеко, аж на Дальнем Востоке.
Записано в с.Солдатское Репьевского р-на Воронежской обл. от Шуткиной Ф.К.
Муж умирал, и услышала моя родная тетка, что домовой ходит по потолку. И спрашивает: «К худу или к добру?» Домовой отвечает: «К худу». Муж помер через два дня.
К тетке пришла известия о том, что ее сын погиб на войне в сорок пятом году. Лягла она на печь и плачет. Вдруг слышит: дверь скрипнула и открылась. А сама она думала, помер ее сынок или нет. Домовой и говорит: «Убит». Она домового не видела, только слышала, как шорох прошел в святой угол и исчез, где иконы.
Записано в с. Краснофлотское Петропавловского р-на Воронежской обл. от Р.М. Масловой, 1939 г.р. Запись Башкировой Т., Долгополовой Ю., 2003 г. АКТЛФ
Одной женщине приснился сон. Ей снился домовой, который ее душит. Она у него спрашивает: «К худу или к добру?». Ей отвечает протяжный голос, как дуновение ветра: «К худу». Через 2 дня у нее умирает сын.
Записано в г. Воронеже от Бузиковой Екатерины Вячеславовны, 1983 г.р. Запись Власовой Э. АКТЛФ
Бабушка рассказывала мне, что к ней приходит домовой. Такое было с ней несколько раз. Один раз он приходил к ней перед началом войны: «Я только легла спать. Вроде бы еще и не заснула, а он пришел и начал душить меня. Я его за локти отрываю от себя, пытаюсь вырваться из его лап, но все напрасно. Дышать тяжело, хочется кричать, а сил нет. Я так испугалась, а он все душит и душит, потом спросила: «К худу или к добру», как люди старые учили. Он хукнул* мне в лицо и отпустил меня. Я лежу с открытыми глазами и думаю, что-то будет плохое. А через день объявили войну, и в первом бою погиб мой муж. А вообще-то говорят, что домовой приходит во сне только к тем, кто первый или последний в семье родился. Вот и не верь в домового».
Записано в г. Белгород Белгородской обл. от Бардаковой Т.В., 35 лет. АКТЛФ
Насколько же не смешную хуиту я написал, простите.
Это получше тех записок, которыми стошнило одного анона
>очнулись у деда под забором
Кхм..
Это вайп?
Возможно вайпнасначелол, вполне возможно
>где крипота?
Тред не про компоту, а про деревенские поверья
Автозамена жжот
Блядь, дак я такой хуйни, а-ля "бабушка видела, как огромный мужик через пруд перешагивает, бля буду" пол треда написать могу. Только это читать нисколько не интересно.
2 отрывка. С.Т. Алексеев Книги " Сокровища валькирии. Правда и вымысел" и "Ох, охота"
"В свой первый самостоятельный поход я отправился рано утром, еще до завтрака, когда родители ушли на заломские покосы. Взял деревянное ружье, настоящий нож, спички и соль – как отец, отправляясь на промысел, – и пошел напрямик, через картошку и прясло, чтоб из окна не заметили. Речку переплыл на обласе, спрятал его в кустах и смело шагнул в мрачный осинник.
Искали меня почти трое суток по всем лесам, во всех направлениях, в первую очередь, конечно, на Божьем, а также в реке и других озерах. Дед считал себя виноватым, порывался идти искать и так сильно переживал, что в первый раз после явления Гоя сильно заболел и слег. Из Торбы дядя Саша привез целую машину лесорубов, которые прочесывали осинник на той стороне, симоновские луга, кочкастое болото и плавающую землю вокруг Божьего, кричали, стреляли, а ночью, чтоб не жечь патроны, били кувалдой по подвешенному еловому бревну – гудело как колокол. Все думали, услышу и выйду на шум, но я ничего не слышал, хотя все время находился в бору возле озера, который лесорубы прошли вдоль и поперек.
А я утром пришел к озеру, переплыл на плоту и вошел в этот древний лес. Висячее жилище путника я искал, может, час или полтора, обошел весь бор и вернулся назад той же дорогой, потому что хотел поспеть к завтраку, иначе бабушка хватится.
Потом меня спрашивали, как и где ночевал, и я не мог доказать, что ночей не было, поскольку я отсутствовал всего четыре-пять часов. Солнце не заходило и не всходило, звезд на небе я не видел, спать не ложился, потому что нещадно жрали комары, и костра не разводил. Один раз только воды ладошкой попил из мочажины, и я не удержался – забрался на плавучий остров и ягоды княженики поел.
Пожалуй, мое искреннее упрямство спасло тогда от порки. Домашние посоветовались и решили не наказывать, но обозвали меня хитрым, изворотливым и упертым, запретили выходить за поскотину и отправили полоть картошку. Я ждал, что дед заступится, но он сильно болел и на семейный суд подняться не мог, разве что потом подманил меня и щелкнул в лоб своим костяным пальцем так, что слезы брызнули. Через несколько дней он кое-как встал, расходился и к вечеру, открыв окно, облокотился на подоконник и стал насвистывать своего «Черного ворона». А через неделю сел в свой облас и поехал на рыбалку, но меня не взял и вообще перестал со мной разговаривать. И только осенью, когда я месяц уже отучился в школе и все немного забылось, неожиданно позвал с собой лучить щук и налимов по пескам.
– Ты где был-то, лешак? – спросил с застарелой обидой, но и с желанием помириться.
– На Божьем был, – признался я. – В старом бору.
– А не врешь?
– Нет, правда!
– Заблудился, что ли?
– Да нет…
– Где ж тебя носило?
– Нигде не носило, пришел, поискал Гоя и тут же домой ушел.
Дед острогу поперек лодки положил, сел и уставился в огонь на носу лодки.
– И что, нет там Гоя? – через несколько минут спросил он.
– Не нашел.
– Ну и ладно, давай рыбачить!
Спустя несколько лет, когда отец меня натаскивал ходить по тайге и учил промыслу, дед частенько посмеивался, мол, ну-ка, расскажи, как ты в трех соснах на Божьем заблудился? И если я опять начинал доказывать, что в лесу не плутал, не ночевал, то он сердился, называл меня вруном и упертым.
С той поры минуло лет тридцать, и вот однажды, приехав к отцу, я застал его выпившим, но не с гармошкой в руках, а растерянным и задумчивым, чего раньше не бывало. Он только что вернулся с рыбалки (жил он тогда в райцентре), наварил ухи из щучьих голов и сидел за столом в гордом одиночестве. Сразу ничего не сказал, но за полночь, когда наконец взял в руки гармошку, его прорвало. Отставил инструмент, побегал, стуча босыми пятками по полу, и снова завернул самокрутку.
– Слушай, Серега, не знаю, что творится! – заговорил полушепотом. – Вчера приехал на Алейку, пошел на Божье, думаю, сети поставлю, щучья наловлю на приваду. Ну, воткнул шесть штук, вылез на берег, посидел, покурил. Гляжу, поплавки заходили, рыба пошла, и знаешь, к вечеру полтора десятка вот таких!.. А уж темнеет, я – назад. Прихожу в избушку, а печь холодная. Я ведь протопил ее и пошел, чтоб ночевать в тепле. Тут как лед. Да и молоко в банке прокисло… Жутко стало, сети в озере так и оставил, схватился и домой. Приезжаю – семнадцатое число. Уезжал-то я четырнадцатого, на одну ночь! Не знаю, что и думать. Где был три дня? С женой поругался. Пьянствовал, говорит, вот и не помнишь где. Я ей рыбу показываю: ну ладно, щуки быстро дохнут, а караси-то свежие, еще хвостами бьют!.. Если б напился да память потерял, пролежал где-то, они б точно сдохли. Нет, опять к матери убежала…
После смерти моей матушки он женился трижды, но никто на свете уже не мог заменить ее, любимую и единственную. Все жены ревновали отца к ней, потому что во сне он звал ее по имени…
– Ты-то хоть мне веришь?
– Верю! – сдерживая внутренний трепет, сказал я. – Мне дед говорил, там Гой ночует.
Про Гоя отец пропустил мимо ушей.
– Тогда сходи к ней, скажи, что так бывает.
Я сходил, объяснил, как мог, и привел отцову жену домой. Отношения вроде бы наладились, однако наутро батя невесело толкался по углам или задумчиво курил на крылечке.
– Надо ведь ехать да сети снимать, – признался он. – Сгниют – и рыба пропадет… А боюсь!
Мне показалось, он опасается снова рассориться с женой. Отец будто угадал мои мысли.
– Да ты не думай, не ее боюсь! – засмеялся он настороженно. – Пойду к Божьему, а вдруг опять?.. С другой стороны, проверить охота, испытать, что там творится?!
В следующий раз я приехал через несколько месяцев, отец уже не вспоминал этот случай, так что пришлось спросить самому, чем закончилась проверка.
– А ничем! – удивленно проговорил он. – Сходил, сети снял и ничего. Когда ушел, тогда и пришел. Главное, про это думать не надо."
"Сказать свое слово об охоте я собирался всю жизнь, поскольку родился и вырос в маленькой сибирской деревушке на берегу таежной реки Четь. Только в нашем районе штатных охотников было сорок два человека! Разумеется, столько и промысловых участков. Каждый год они собирались на слеты, делились опытом и мечтали о том, чего не было в то время: о лодочных моторах, о трехлинейных винтовках, которые не давали осечки, о том, чем бы заменить лыжи — снегоходов тогда еще не было, а потому сами делали аэросани, вместо двигателя используя тракторный пускач с березовым пропеллером.
Они вообще все были фантазеры, мечтатели и романтики, и разве что стихи писали единицы. Иногда в межсезонье брали с собой старших сыновей, съезжались в одно место где-нибудь на берегу реки, разводили костер, варили уху и разговаривали. А мы их слушали и наслушаться не могли.
Охотничьи истории переплетались с житейскими, а те в свою очередь с некими таинственными, необъяснимыми случаями, произошедшими в тайге на промысле. Например, один из сидящих у костра охотников в молодости заплутал в лесу и на восемнадцатый день, когда уже не мог идти и замерзал, поскольку давно кончились спички, был спасен некими странными, откуда-то появившимися людьми непривычного вида — седобородым старцем в дубленом тулупе и девушкой в горностаевой широкополой шубе. Склонились они к умирающему и сказали, мол, вставай, пойдем греться к нашему огню. А девушка руку подает. Охотник подумал, это смерть пришла, и помощи не принял, сам встал и пошел за ними. Люди привели его к большому костру, горящему на поляне, велели раздеться до пояса, и девушка стала втирать в него огонь, черпая его ладонями, словно воду. Охотнику сразу тепло стало, но он все думает, что это перед смертью, и потому страх его одолевает, ведь молодой еще, не женатый, не хочется умирать.
А девушка грудь ему огнем растирает, глядит на него и только печально головой кивает. Охотник разогрелся, ожил и тут внимание обратил, что лесная эта незнакомка в горностаевой шубке на смерть вовсе и не похожа, напротив, так хороша, что сердце затрепетало, но старец говорит, дескать, довольно с него, пойдем своим путем, а он пусть идет своим. Девушке вроде бы уходить не хочется, должно, ей охотник тоже понравился, однако старик в тулупе застрожился, мол, оставь его, внучка, не годится он для нашего мира, ибо в трудную минуту о смерти думал, а не о жизни. Взял ее за руку и повел. На опушке остановился, начертал на снегу стрелу, говорит, в эту сторону пойдешь, и оба они скрылись в лесу. Охотник после этого словно от сна очнулся, огляделся — возле жаркого костра стоит, полуголый, и вокруг ни единого следа нет. Только стрела на снегу начертана. Охотник надел просохшую у огня одежду и отправился, куда старец путь указал, и в самом деле скоро вышел на ледянку, по которой колхозницы на быках лес возили. А его уж дома оплакали и похоронили давно, тут же стали расспрашивать, где был, чем питался, если вернулся розовощеким и совсем не утомленным. Охотнику же и ответить нечего — скажи правду, подумают, с ума сошел, пока блудил. Но у самого-то в голове засело, и стал он после этого место искать, поляну, где костер горел, потому что девушка в шубке так перед глазами и стоит, а на груди ее рука чувствуется, будто и доселе огонь втирает. И вот уже двадцать второй год ищет, потому бобылем остался — найти не может. Должно быть, и не найдет никогда, потому как разные пути у него и этих невиданных людей: они идут к жизни, а он — к смерти. Ведь и на самом деле так, поскольку едва человек родился, сразу же становится на эту дорогу. Эх, вот бы узнать другую!
Горит костер на майском берегу реки, мимо несется половодье, и огонь отражается на стремительно бегущей воде. Иногда с гулом валится подмытый высокий яр и все, рассказчики и слушатели напряженно замирают и переглядываются, словно возвращаясь в реальный, земной мир. Но вот другая история — про «лесных дядей», что встречаются в тайге, и снова такой озноб по коже, что волосы на голове встают дыбом и наворачиваются невольные слезы, которые следует прятать — будто это у тебя от того, что напахнуло дымом. А опомнишься и глянешь на мужиков у костра, и сразу видно, у них тоже дым выедает глаза.
Но уже как песня заводится другая история: жили когда-то по берегам Чети люди, которые называли себя детьми черной березы, поскольку сами черные на вид. Все они были охотниками, а жили в странных жилищах — копали огромные ямы, ставили столбы и покрывали сверху бревнами и дерном, оставляя только дымоход. Но пришли сюда люди белой березы, то есть белые, и тогда люди черные подрубили столбы в своих землянках и похоронили себя заживо, ибо кончился их век существования. И до сих пор в тайге встречаются провалы в земле, оставшиеся от их жилищ. Если покопать, то можно и косточки найти, утварь всякую, горшки-черепки…
А рассказ про то, как медведь бабу в Торбыково украл, да к себе в берлогу приволок, и всю зиму с ней прожил, и лишь весной отпустил, уже беременную? И вся деревня ждала и гадала, когда родит и на кого будет ее ребеночек похож — на зверя ли, на человека ли? По прошествии срока баба родила мальчика, и слава богу, похож оказался на киномеханика из Чердат.
Мужики смеются, а мы еще верим в сказки про медведей…
И до сих пор как музыка звучат их имена — дядя Коля Кулаковский, дядя Ваня Тужиков, дядя Гоша Таурин, по прозвищу Барма, дед Аредаков и мой отец, Трофим Семенович — все штатные охотники, вынужденные пойти на промысел во время войны тринадцатилетними пацанами.
Помню, у нас в избе висел плакат, на котором были нарисованы пушные звери и рядом — боевое оружие: водяная крыса — обойма патронов, белка — граната, колонок — автомат ППШ, соболь — станковый пулемет с длинным стволом.
Столько стоил каждый добытый зверек…"
Они вообще все были фантазеры, мечтатели и романтики, и разве что стихи писали единицы. Иногда в межсезонье брали с собой старших сыновей, съезжались в одно место где-нибудь на берегу реки, разводили костер, варили уху и разговаривали. А мы их слушали и наслушаться не могли.
Охотничьи истории переплетались с житейскими, а те в свою очередь с некими таинственными, необъяснимыми случаями, произошедшими в тайге на промысле. Например, один из сидящих у костра охотников в молодости заплутал в лесу и на восемнадцатый день, когда уже не мог идти и замерзал, поскольку давно кончились спички, был спасен некими странными, откуда-то появившимися людьми непривычного вида — седобородым старцем в дубленом тулупе и девушкой в горностаевой широкополой шубе. Склонились они к умирающему и сказали, мол, вставай, пойдем греться к нашему огню. А девушка руку подает. Охотник подумал, это смерть пришла, и помощи не принял, сам встал и пошел за ними. Люди привели его к большому костру, горящему на поляне, велели раздеться до пояса, и девушка стала втирать в него огонь, черпая его ладонями, словно воду. Охотнику сразу тепло стало, но он все думает, что это перед смертью, и потому страх его одолевает, ведь молодой еще, не женатый, не хочется умирать.
А девушка грудь ему огнем растирает, глядит на него и только печально головой кивает. Охотник разогрелся, ожил и тут внимание обратил, что лесная эта незнакомка в горностаевой шубке на смерть вовсе и не похожа, напротив, так хороша, что сердце затрепетало, но старец говорит, дескать, довольно с него, пойдем своим путем, а он пусть идет своим. Девушке вроде бы уходить не хочется, должно, ей охотник тоже понравился, однако старик в тулупе застрожился, мол, оставь его, внучка, не годится он для нашего мира, ибо в трудную минуту о смерти думал, а не о жизни. Взял ее за руку и повел. На опушке остановился, начертал на снегу стрелу, говорит, в эту сторону пойдешь, и оба они скрылись в лесу. Охотник после этого словно от сна очнулся, огляделся — возле жаркого костра стоит, полуголый, и вокруг ни единого следа нет. Только стрела на снегу начертана. Охотник надел просохшую у огня одежду и отправился, куда старец путь указал, и в самом деле скоро вышел на ледянку, по которой колхозницы на быках лес возили. А его уж дома оплакали и похоронили давно, тут же стали расспрашивать, где был, чем питался, если вернулся розовощеким и совсем не утомленным. Охотнику же и ответить нечего — скажи правду, подумают, с ума сошел, пока блудил. Но у самого-то в голове засело, и стал он после этого место искать, поляну, где костер горел, потому что девушка в шубке так перед глазами и стоит, а на груди ее рука чувствуется, будто и доселе огонь втирает. И вот уже двадцать второй год ищет, потому бобылем остался — найти не может. Должно быть, и не найдет никогда, потому как разные пути у него и этих невиданных людей: они идут к жизни, а он — к смерти. Ведь и на самом деле так, поскольку едва человек родился, сразу же становится на эту дорогу. Эх, вот бы узнать другую!
Горит костер на майском берегу реки, мимо несется половодье, и огонь отражается на стремительно бегущей воде. Иногда с гулом валится подмытый высокий яр и все, рассказчики и слушатели напряженно замирают и переглядываются, словно возвращаясь в реальный, земной мир. Но вот другая история — про «лесных дядей», что встречаются в тайге, и снова такой озноб по коже, что волосы на голове встают дыбом и наворачиваются невольные слезы, которые следует прятать — будто это у тебя от того, что напахнуло дымом. А опомнишься и глянешь на мужиков у костра, и сразу видно, у них тоже дым выедает глаза.
Но уже как песня заводится другая история: жили когда-то по берегам Чети люди, которые называли себя детьми черной березы, поскольку сами черные на вид. Все они были охотниками, а жили в странных жилищах — копали огромные ямы, ставили столбы и покрывали сверху бревнами и дерном, оставляя только дымоход. Но пришли сюда люди белой березы, то есть белые, и тогда люди черные подрубили столбы в своих землянках и похоронили себя заживо, ибо кончился их век существования. И до сих пор в тайге встречаются провалы в земле, оставшиеся от их жилищ. Если покопать, то можно и косточки найти, утварь всякую, горшки-черепки…
А рассказ про то, как медведь бабу в Торбыково украл, да к себе в берлогу приволок, и всю зиму с ней прожил, и лишь весной отпустил, уже беременную? И вся деревня ждала и гадала, когда родит и на кого будет ее ребеночек похож — на зверя ли, на человека ли? По прошествии срока баба родила мальчика, и слава богу, похож оказался на киномеханика из Чердат.
Мужики смеются, а мы еще верим в сказки про медведей…
И до сих пор как музыка звучат их имена — дядя Коля Кулаковский, дядя Ваня Тужиков, дядя Гоша Таурин, по прозвищу Барма, дед Аредаков и мой отец, Трофим Семенович — все штатные охотники, вынужденные пойти на промысел во время войны тринадцатилетними пацанами.
Помню, у нас в избе висел плакат, на котором были нарисованы пушные звери и рядом — боевое оружие: водяная крыса — обойма патронов, белка — граната, колонок — автомат ППШ, соболь — станковый пулемет с длинным стволом.
Столько стоил каждый добытый зверек…"
С обоих
Шалом ананасы, как то пилил тут уже стори(правда в другом треде, но как раз подойдет тут по тематике), которая произошла с моим прадедом по материнской линии. В начале небольшая предыстория. Прадед мой был дохуя герой войны, призвали еще в сосничестве и не смотря на ранения таки дошел до Берлина и получил дохуя всяких медалей и орденов. После войны он прослужил несколько лет в советской милиции опером, а потом ему предложили проработать в гэбне, типо заслуги не по годам и все такое. Итак, прадед начал работать в управлении гэбни по нашей области и с ним произошел достаточно крипотный случай в первые полгода работы. Началась короче эта хуйня крайне обыденно их коллега по имени Виктор не вышел на работу в понедельник. Забили тревогу ближе к обеду когда он не отвечал на домашний. Опергруппа поехала к нему на дом с целью искать его. Его девушка сказала, что не видела его с вечера пятницы, тк в пятницу он уехал на выходные к своим родителям в деревню во Владимирской области. Они по докам в его личном деле нашли название деревни, где жили его родители и начали звонить участковому. Участковый пошел подтвердить инфу к его родителям домой и они ему рассказали следующую стори. Дескать Виктор приехал к ним в пт ночью, а утром в сб пошел собирать грибы на супчик в местный лес и не вернулся. Вечером сб родители начали паниковать и отец поднял местных мужиков что бы его найти. Конечно же безрезультатно. К слову, Виктор родился в этой деревненьке и прожил там до 17-ти лет, в добавок местный лес не был непроходимой тайгой. Поиски его в воскр не дали результатов. К слову уже под конец рабочего дня в пн эта инфа дошла до руководства. И они решили направить опергруппу в деревню, а так же напрячь силы местных ментов. Руководство не очень верило в версию исчезновения, т.к сотрудник опытный и с большим количеством расписок о неразглашении пропал в начальный этап Холодной войны, да еще и в местности которую знал. Выглядело пиздец как подозрительно. Потому, моему прадеду и еще троим чекистам которые хорошо знали Виктора сказали оформить командировочные, получить суточные, пиздовать домой и немного поспать и вечером за ними заедет водитель и повезет в деревню. Благо наш город не оч далеко от Владимироской области и к утру они приехали. На месте после непродолжительного разговора с участковым решили вызвать Владимирских коллег, а сами по приказу старшего группы были посланы опрашивать все дома в деревне. Типо- когда видели его в последний раз, какого о нем мнения, нет ли у него тут недоброжелателей или каких-то левых отношений. Кстати версия о том что он мог замутить с какой-то деревенской тян и за это злобный и ревнивый колхозник поднял его вилы была второй после его бегства. Короче все разбрелись по дворам и начали опрашивать селян. Все естесвенно говорили что парень он хороший, никого не обижал и со всеми был ровный, в половые отношения с гордыми селянками Владимирской области так же не вступал. Прадед уже прошел практически половину назначенного объема домов но так и не было результата. Потом ближе часам к 2 дня он зашел в дом старой бабки и с порога начал традиционное здравствуйте меня зовут и тут бабка его оборвала дальше буду со слов прадеда. Садись Саша знаю я тебя и все что с тобой было и быть может будет. Знаю я что твои ноги ранили немцы и как ты плакал в госпитале когда парень на соседней койке умер. Ну да ладно скоро все изменится, скоро ты встретишь Наташу и будет у тебя три дочери. Только ты сильно не грусти когда у тебя отец умрет, ему уже давно пора он не хороший человек. А Витеньку ты не ищи и в лес тот не суйся, лес его себе забрал и многих забирал и ранее и дальше тоже забирать будет. Уж больно нечисть там злобная никого не хочет в своих владениях видеть. Витенька пропал и не ищи его больше.
Все оказалось правдой и про рание в ноги(хотя он даже не хромал) и про то как плакал в госпитале. А Наташу мою прабабку он встретил через 3 года и родилось у него три дочери, в этом всем бабка оказалась права на 100%. Прадед конечно охуел в бумаге записал дрожащими руками всю стандартную хуйню и расписался за бабку, выбежал на дорогу. Как он мне рассказывал он выкурил чуть ли не половину пачки. Испугался он этой бабки и самое главное он не знал говорить ли старшему группы, по идее надо доложить,но с др. стороны он работал в гэбне всего полгода и платило просто ахуенные бабки, особенно по тем временам и расскажи он эту истории он прекрасно понимал, что все в лучшем случае посмотрят на него как на долбоеба, а может и лишиться работы. Долго думая он решил промолчать и ничего не говорить. После бабки он обошел еще 10 дворов и вернулся в домик участкого где у них было что-то типо временного штаба. Он все кратко по форме доложил, без рассказа про бабку конечно же, потом они дождались Владимирских чекистов отдали дело им( тк в совке было жесткое территориальное деление дел), рассказали им все, отдали доки, поужинали и съеблись обратно в свой город.
Через три дня прадед узнал что Владимирские решили приобщить к прочесыванию леса срочников и что самое интересное срочники не досчитались 2-х человек. Решили вернуться и поискать пропавших долбоебов, но те проебались окончательно. Тут он сразу же вспомнил слова бабки про то что лес заберет еще людей. Виктора естественно не нашли, а через нескл лет дело закрыли. Все сказаное той бабкой сбылось.
Все оказалось правдой и про рание в ноги(хотя он даже не хромал) и про то как плакал в госпитале. А Наташу мою прабабку он встретил через 3 года и родилось у него три дочери, в этом всем бабка оказалась права на 100%. Прадед конечно охуел в бумаге записал дрожащими руками всю стандартную хуйню и расписался за бабку, выбежал на дорогу. Как он мне рассказывал он выкурил чуть ли не половину пачки. Испугался он этой бабки и самое главное он не знал говорить ли старшему группы, по идее надо доложить,но с др. стороны он работал в гэбне всего полгода и платило просто ахуенные бабки, особенно по тем временам и расскажи он эту истории он прекрасно понимал, что все в лучшем случае посмотрят на него как на долбоеба, а может и лишиться работы. Долго думая он решил промолчать и ничего не говорить. После бабки он обошел еще 10 дворов и вернулся в домик участкого где у них было что-то типо временного штаба. Он все кратко по форме доложил, без рассказа про бабку конечно же, потом они дождались Владимирских чекистов отдали дело им( тк в совке было жесткое территориальное деление дел), рассказали им все, отдали доки, поужинали и съеблись обратно в свой город.
Через три дня прадед узнал что Владимирские решили приобщить к прочесыванию леса срочников и что самое интересное срочники не досчитались 2-х человек. Решили вернуться и поискать пропавших долбоебов, но те проебались окончательно. Тут он сразу же вспомнил слова бабки про то что лес заберет еще людей. Виктора естественно не нашли, а через нескл лет дело закрыли. Все сказаное той бабкой сбылось.
Помню твою, очень годная. Уж больно мне нравится, когда хитрая нех вояк на нуль множит.
сука, большинство крипипаст про воронеж. Че за город то ебтвоюмать?
ну мы вот когда переезжали то мой дед делал лапти которые на ночь в печь кладуться перед отъездом, мне тогда к слову 12 было примерно, но я нехов видел, ну как нехов, полтергейста вроде как
у нас дома стулья прыгали, предметы падали ну мы на домового списывали так он парень дружелюбный был в общем то но пошутить любил то шмотки спрячит в виде ключей то тапки упрет то что еще пока не попросишь не вернет.
ну вот потом эти лапти в новую квартиру заносили, там уже город все дела, клали их в духовку, все ок типа, дом через лет 7 сгнил и упал
вообще жил в деревне на севере Архангельской области, задавайте вопросы много нехов видел но ко всем нормально относился, в виду возраста скорей всего, так что если кому интересно задавайте вопросы расскажу может быть чего годного что сам видел
Хз к чему но я в сосничестве похожую хуйню видел , но на участке дачи у забора , змеюка шириной такая же , длины уж запамятовал . но метра 2 точно было , охуел никому не рассказал , до уезда в доме сидел ссался
Нахуя в Сибирь??
Умеренная полоса в Европейской части интересней
Плиз, для христианина домовой - тоже не очень хорошее существо и его надо гнать ссаной тряпкой. В доме должен царить Господь.
Cразу на ум пришла кулстори от одного анона из прошлых тредов. Они когда-то с посонами копали яму для чего-то, и он случайно перерубил корень толстый. И вдруг из обрубленных частей корня потекла желтая слизь и они втянулись в землю.
Бляяяять ты бы еще про какие нибудь сказки народов мира бы написал. Какие нахуй поверья? Фантазии идиотов. НЕХов нет, ёпта!
Проиграл в кровавую юшку. Нахуй пошел, тинейджер.
>НЕХ северных народов вообще охуенная штука, богатый и разнообразный мир всяких хуевин.
Ни разу не охуенная. У всех северных пиздоглазых равно как и у североамериканских индейцев очень примитивная религия, неразвитая, у них толком нет даже внятных описаний НЕХ. Суть всей их крипоты в том, что, мол, в тот лес не ходи, тебя ДУХ Йцукен укусит. А что за бабайка, как она выглядит, какие у нее повадки и т д - до этого они не дошли еще в своем развитии.
А вот европейское и славянское язычество + христианство - это уже годнота, целостный набор жути.
Воронежская область - это перекресток миров и цивилизаций.
Там кого только не было - начиная от неандертальцев и скифов и заканчивая бухарскими купцами, татарами и немцами вермахта.
И очень долго тут не было населения (Дикое поле), несмотря на самые плодородные почвы в мире и кучу удобных для проживания мест.
>задавайте вопросы
Какие еще вопросы про бочку и домашку?
Пили стори о нехах, у нас не ЕГЭ.
>НЕХ северных народов вообще охуенная штука, богатый и разнообразный мир всяких хуевин.
Ты удивишься, но 90% из них - это из русского фольклора (всякие шуликуны-сюллюкуны там)
>на даче
прочитал как на дваче и проиграл
>438007
>06/05/17
видимо исчез
>06/05/17
видимо исчез
Русский человек обычно исповедует смесь православия и язычества. Там и масленица и домовые и подношение еды покойным на могилу и прочие фишки дохристианских времён. Хотя в Христа верит и в церковь ходит. Деалектично подходит в вопросу короче.
синкретическая религия называется
Аноны, давайте еще вскроем тему "смертных колыбельных". Этот тред отлично подходит. Кто не знает, смертные колыбельные пелись русскими женщинами в 19веке своим детям. Вот отрывок одной из них: Седни Ванюшка помрет, Завтра похороны, Будем Ваню хоронить, В большой колокол звонить.
А давайте. В гугле все ссылки ведут на какую-то поебень, типа древние мамки такими колыбельными то ли пытались делать эвтаназию слабым и больным младенцам, то ли выражали ими свою фрейдистскую неприязнь к ребенку.
Подозреваю, что на самом деле это отголосок языческих обрядов, типа мать поет про смерть абстрактного Ванечки, нечистая сила, сидя под дверью избы, слышит эти завывания, думает, что малому пиздец, и со спокойной совестью сваливает.
Вот в том-то и дело, что никто толком и не знает зачем их пели, есть только предположения. В Ютубе еще есть видео с исполнением одной из песен-криповая хуйня, скажу я вам. И проблема вся в том, что информации мало по этой теме.
Есть среди анонов деревенская бабка лет 90-100 примерно? В тред призываются живые носители традиции. Вот Википедия тоже говорит, что в колыбельных часто встречаются стремные персонажи и ситуации, потому что действовали от противного, вроде как если ребенок увидит какое то говно во сне, то наяву это говно с ним уже не случится.
Реквестую историю, где рассказчик жил у своей бабушки в таинственной деревне, где только старики и остались.
А потом вернулся в город и major spoilers ahead оказалось, что никакой бабушки у него нет.
А потом вернулся в город и major spoilers ahead оказалось, что никакой бабушки у него нет.
Как так, нет бабушки? У каждого человека есть или хотя бы была бабушка.
Читал в журнале НЛО (не в том, который Новое Литературное Обозрение, а в другом, который с голыми бабами), что на болотах Ленобласти обитает некий василиск, зверь вроде карликового, метр с кепкой, тирекса, который гипнотизирует и пожирает походников, грибников, возможно даже рейверов. Анон из тех мест, поделись статистикой, много ли у вас пропадает без вести такого народу?
В Звериноголовском районе произошло дело. Был мужичок в одной деревеньке, ну у него и померла мать, ее похоронили и остался тот один в доме поживать. И вот живёт он, живёт и в один момент стучит к нему ночью кто-то в дверь, ну мужичок спрашивает, мол, кто, а ему отвечают, мать мол. Мамку мужик пустил домой, она села на табуреточку и начала с ним разговоры разговаривать, на утро встала и ушла. Зачем мужик мертвую мамку к себе домой пустил - это дело неясное, так только заходила она к нему потом кажный божий день. Ну, мужичок после похорон отошёл немного и стал малёха понимать, что маман-то его что-то слишком часто в гости заглядывает для мертвой-то старухи. Ну, спросил совета у односельчан. Ответ дали под стать ситуации: говорят, мол, как придет опять мамка-то, так ты дверь не отворяй, и вообще на крючок закрой на ночь, так вот, как мать проситься домой будет, так и начинай ее материть на чем свет стоит, посылай ее, слышь, на все 4 стороны и ещё куда подальше. Мужик совет принял и на следующую ночь им воспользоваться. Мамка тогда так разбуянилась, что чуть дверь не снесла, и орала она громко ещё, это да. Утром в сенях погром, дверь целая, а вот пол исцарапанный весь, вот. Ну, после такого изгнания никто к мужику больше не шастал и на табуреточку не садился, а мужик женился потом даже, а потом я и не знаю что с ним там случилося.
Это мне бабушка в детстве рассказывала, пока жива да здорова была. А вторая бабка особо ничего не повествовала, только запомнился один эпизод, когда она молодая ещё была да жила в Прорыве:
-Вот едешь ночью на телеге-то и на ветках сидит какая-то... То ли рыба, то ли человек, и во все стороны извивается. Не даром же у Пушкина там русалка на ветвях сидит и вот все это...
Я это дело запомнил подробно, меня в детские годы это особо впечатлило, так как место действия - Прорывинский заказник, а это как раз относится к территории моего нас.пункта.
Это мне бабушка в детстве рассказывала, пока жива да здорова была. А вторая бабка особо ничего не повествовала, только запомнился один эпизод, когда она молодая ещё была да жила в Прорыве:
-Вот едешь ночью на телеге-то и на ветках сидит какая-то... То ли рыба, то ли человек, и во все стороны извивается. Не даром же у Пушкина там русалка на ветвях сидит и вот все это...
Я это дело запомнил подробно, меня в детские годы это особо впечатлило, так как место действия - Прорывинский заказник, а это как раз относится к территории моего нас.пункта.
>Есть среди анонов деревенская бабка лет 90-100 примерно?
Погоди, милок, сейчас еще в /b/ разок рулеточку покручу и тебе что-нибудь дельное расскажу.
Короче, я имел ввиду, что в той деревне у него нет бабушки. Та бабушка не его бабушка, он тупо жил с посторонними людьми, как бы в состоянии транса.
Я уже давно не могу найти эту пасту.
С О Н Н Ы Й
П А Р А Л И Ч
Припоминаю что-то подобное, деревня была в каких то горных ебенях, а узнал он о том что не было бабушки от родителей?
>Читал в журнале НЛО
В сосничестве угорал по этому журналу. Первый номер купил в 1998 году. Помню что на меня производили большое впечатление статьи некоего Соломона Нафферта. А потом я узнал что это псевдоним писателя-фантаста, а хитрая редакция не указывала что его статьи - выдумки.
Дача в Белгороде, село Богословка. Летом меня высылали туда с собакой и я неделями на пролет дрочил и читал фентези, подыхал от скуки.
В общем однажды уже в ночь, собакен мой толкнул дверь которую я забыл закрыть и сьебался на озеро. Там всего метров 200 по прямой. Я значит за ним, вижу он плавает начинаю его материть. Собакен вылазит и начинает ластиться к ногам. Возвращаюсь и вижу в окошке бани (на участке только баня и была) как кто-то в хату залез. Я значит открываю дверь, запихиваю туда пса громко говорю "фас бонька". Песя рвет в баню, в полной готовности всех убить забегаеть в парилку и начинает рычать и лаять на закрытую дверь парилки (70 кг злющий пес). Я подхожу и вижу сквозь затемненое стекло как там кто-то на полки залез. Открываю дверь и нихуя, никого нет.
В общем однажды уже в ночь, собакен мой толкнул дверь которую я забыл закрыть и сьебался на озеро. Там всего метров 200 по прямой. Я значит за ним, вижу он плавает начинаю его материть. Собакен вылазит и начинает ластиться к ногам. Возвращаюсь и вижу в окошке бани (на участке только баня и была) как кто-то в хату залез. Я значит открываю дверь, запихиваю туда пса громко говорю "фас бонька". Песя рвет в баню, в полной готовности всех убить забегаеть в парилку и начинает рычать и лаять на закрытую дверь парилки (70 кг злющий пес). Я подхожу и вижу сквозь затемненое стекло как там кто-то на полки залез. Открываю дверь и нихуя, никого нет.
Огромное спасибо, это оно.
Есть предположения кто это мог быть?
Раздел не только про паранормальное но и просто про крипоту. Значит запилю свою стори.
В середине нулевых, летом, ездил с родными на дачу. Дача находится на юге Ростовской области, поля, степь. Когда солнце начало клониться к закату, батя начал собирать манатки обратно в город. Я же, пока родственники собирались, решил погулять по проселочной дороге недалеко от нашей дачи. И вдруг увидел что неподалеку от меня на дороге что-то лежит. Подходя ближе, я понял что это дохлая мышь, но там явно было что-то еще кроме мыши. И тут, ВНЕЗАПНО, БЛЕАТЬ, от этой ебаной мыши при моем приближении отделился черный комок в диаметре(вот как сейчас помню) сантиметров 15 и ринулся в кусты. Это было что-то мохнатое, иссиня-черное, паукообразное, весьма резвое и быстро перебирающее мохнатыми лапами. Сказать что я охуел от ужаса - ничего не сказать. Я убежал нахуй оттуда сверкая пятками. Когда я, минут через 5, несколько успокоился, я решил вернуться на это место и посмотреть что там. Этой твари на месте не было, но зато я увидел что мышь, которая там лежала, была выедена начисто изнутри, это была просто оболочка мыши.
Я хорошо разбираюсь в фауне, с детства любил мир природы и т д. Тем более я довольно хорошо знаю членистоногих, которые населяют Ростовскую область. Максимум что могло быть такого размера - это сольпуга. Но иссиня-черных сольпуг не бывает, да и я помню что это явно по своему строению никакая не сольпуга была. Да и слишком волосато для сольпуги было. Тарантул? Тарантулы тоже не бывают черными, плюс они слишком маленькие. Вот и все, больше крупных членистоногих хищников у нас не живет. Что это была за тварь я так и не узнал за прошедшие годы. Даже набросал весьма точную картину из моих глаз в тот день, я конечно не Левитан, но все же.
В середине нулевых, летом, ездил с родными на дачу. Дача находится на юге Ростовской области, поля, степь. Когда солнце начало клониться к закату, батя начал собирать манатки обратно в город. Я же, пока родственники собирались, решил погулять по проселочной дороге недалеко от нашей дачи. И вдруг увидел что неподалеку от меня на дороге что-то лежит. Подходя ближе, я понял что это дохлая мышь, но там явно было что-то еще кроме мыши. И тут, ВНЕЗАПНО, БЛЕАТЬ, от этой ебаной мыши при моем приближении отделился черный комок в диаметре(вот как сейчас помню) сантиметров 15 и ринулся в кусты. Это было что-то мохнатое, иссиня-черное, паукообразное, весьма резвое и быстро перебирающее мохнатыми лапами. Сказать что я охуел от ужаса - ничего не сказать. Я убежал нахуй оттуда сверкая пятками. Когда я, минут через 5, несколько успокоился, я решил вернуться на это место и посмотреть что там. Этой твари на месте не было, но зато я увидел что мышь, которая там лежала, была выедена начисто изнутри, это была просто оболочка мыши.
Я хорошо разбираюсь в фауне, с детства любил мир природы и т д. Тем более я довольно хорошо знаю членистоногих, которые населяют Ростовскую область. Максимум что могло быть такого размера - это сольпуга. Но иссиня-черных сольпуг не бывает, да и я помню что это явно по своему строению никакая не сольпуга была. Да и слишком волосато для сольпуги было. Тарантул? Тарантулы тоже не бывают черными, плюс они слишком маленькие. Вот и все, больше крупных членистоногих хищников у нас не живет. Что это была за тварь я так и не узнал за прошедшие годы. Даже набросал весьма точную картину из моих глаз в тот день, я конечно не Левитан, но все же.
Lycosa narbonensis
Если я сказал что это не тарантул, зачем ты мне тут же постишь тарантула?
Это существо было не изящным, скорее таким крепко сбитым, округлым, если выбирать из пауков, то больше всего конечно на птицееда похож.
Lycosa narborensis с паучатами в лучах заката
Lycosa narborensis с паучатами в лучах заката над пропастью во ржи.
Хм, хуй его знает. Конечно брюшко мощное, крупное, с паучатами, может быть. Но я все же склоняюсь к тому что это не тарантул и не сольпуга, я хорошо знаю как выглядят эти членистоногие, множество их переловил когда сосницким был. Та хреновина была гораздо больше тарантула, черная как уголь(это не иллюзия из-за заката была, она была выраженного черного цвета) и волосатая, с коротенькими толстенькими лапками, вот прям как я нарисовал. Я после того случая стараюсь по кушерям с открытыми ногами не лазить. Я с гадюкой не боюсь встретиться так как опять увидеть эту НЕХ.
Проиграл в кислые щи.
Бабка соседская сказала что банник а пустую баню решил заселиться, и шукал что где.
Питомец-птицеяд сбежал от владельца, вероятно. Такое случается, увы.
Кстати, выеденная изнутри мышь - это и есть свидетельство паука. И ты бы это должен знать, раз якобы разбираешься в фауне. Если бы там был тот самый ликоза нарборенсис, съеденная им мышь выглядела бы так же.
>Та хреновина была гораздо больше тарантула
Падажжи, а каких тарантулов ты имеешь в виду? Я у себя в Волгоградской области видел дважды тарантулов именно что с ладонь размером.
> на юге Ростовской области, поля, степь
фаланга жи есть
фаланга жи есть
анон же написал, что это не сольпуга
Ну что ж, опции исчерпаны. По всему выходит, что это южнорусская степная попобава.
Никогда не видел тарантулов больше см 8 навскидку. Тарантул это не очень большой паук c дрищеватым телосложением. И они не бывают черными, они песочного цвета.
А ассоциация с той попобавой - птицеед, краб. Что то невытянутое и толстенькое. Поэтому для меня до сих пор загадка что это такое было.
Вот сейчас гуглил черных сольпуг, больше всего то что я видел похоже на пикрилейтед(только меньше вытянутое). Но у нас такие монструозные виды не живут, наши сольпуги тоже мелкие и песочные.
Повезло тебе, лол.
Ну, значит это сбежавший от владельца птицеяд. Или не сбежавший, а выпущенный. Далеко то место было от ближайших домов?
Медвежьи Горы
Не очень давно мне довелось пожить несколько недель в глухой деревне — называется Медвежьи Горы, находится на Урале. В самой деревне всего около двух десятков ветхих домов, сколько жителей — я не знаю. Но все, кого я встречал, были стариками. В одной из лачуг там жила моя прапрабабушка. Ей 90 с лишним лет, её дом — обычная деревянная избушка, даже не покрашенная. Огород давным-давно запущен, растет яблоня, лук и два кустика помидоров. В доме на каждом углу стояли иконы всех размеров. Куда ни глянь — везде эти безжизненные желтые лица, смотрящие на наблюдателя со скорбью и безразличием.
Пару слов о деревне. Место это находится в низине, с одной стороны горы, и со всех сторон подступает густой хвойный лес. Есть небольшое заболоченное озеро на противоположной от гор стороне примерно в паре-тройке километров от деревни. По утрам в деревне стоит туман и полумрак — кто живет на Урале, знает, какая сильная разница между утром и вечером.
Так как я был в деревне единственным молодым человеком, свободное время (правильнее сказать, все время) я проводил в прогулках вокруг деревни и чтением. Книг у бабки почти не было, не считая церковной литературы. Радовал меня только журнал «Наука и жизнь», на который подписывался еще мой отец, и книга о легендах и мифах Древней Греции. В доме было очень темно, электричества вообще не было, так что я мог читать только днем и только на улице. Но тут есть свои подводные камни — огромное количество комаров. Поначалу меня они просто убивали, а потом как-то свыкся. Да и, в общем, свыкся с полным одиночеством. Да, это настоящее одиночество, а не то, о котором привыкли говорить городские жители. А все люди рядом — это полумаразматичная бабка и старики, которые ползут в свои дома, едва завидев меня. Люди там совсем не вежливые, и даже на мои попытки просто поздороваться корчили мерзкую старческую гримасу и отворачивались. В итоге, я с журнальчиком отправлялся гулять по лесу, забирался там на гору, просто сидел и читал. Иногда разговаривал сам с собой, чтобы не свихнуться от окружения.
Но как-то со временем я стал замечать, что начал плохо спать. Нет, мне не снились кошмары — просто просыпался посреди ночи, долго не мог заснуть, постоянно было какое-то напряжение неясное, причем только ночью, днем все как рукой снимало. Сказал об этом бабке — она, в общем-то, ожидаемо сказала, что это из-за того, что я крестик не ношу, бесы, бла-бла-бла, надо исповедаться и так далее по списку. Дала крестик мне, говорит, освященный, и книжечку, «молитвенник», до сих пор помню запах страниц. Это немного успокоило меня, психологический фактор сработал — при отсутствии помощи любая помощь сойдет. Пытался читать молитвенник, язык чуть не сломал, да и вообще чувствовал себя от этого странно — попробуйте почитать, сразу поймете. Тем более долго перед сном его читать не мог — не хотел гробить плохое зрение чтением под свечкой.
На пару дней вроде отпустило, а потом началось по новой. Так, я снова просыпаюсь посреди ночи, тяжело дышу, сна нет, с кровати не спрыгиваю, просто глаза открываю. И вижу — надо мной на потолке что-то сидит в углу. Как это бывает в кошмарах, голос пропал, и я могу только хрипеть. Хочу закричать, но не могу. Проходит не знаю сколько времени, и меня чуть отпускает. Пытаюсь рукой прогнать эту тварь, она не шевелится. Когда совсем уже проснулся, надел очки, посмотрел — а это, оказывается, копоть просто. Да уж, ну и дела...
Пошел, налил себе воды, постоял немного, улыбнулся над самом собой, умыл лицо, полегчало. Возвращаюсь в постель, по пути вижу открытую дверь в бабкину спальню. Прошел по дому — ее нигде нет. Вышел во двор на улицу. Думаю, может, вышла в туалет?.. И тут вижу ее в огороде. Она ходит туда-сюда, просто ходит, как будто ищет что-то, руками траву убирает. Минуту я стою, наблюдая за ней с полнейшим непониманием происходящего. Хочу окликнуть бабку, но тут она меня замечает сама. С несвойственной для нее (да и вообще для пожилых людей) скоростью и ловкостью она идет ко мне. Я стою столбом. Она подходит ближе, говорит, внучек, тебе спать надо, иди спать. Я спрашиваю: «Ба, а что ты тут делаешь?». Она мне не отвечает, только повторяет, что мне пора спать, и в дом меня заталкивает. Захожу, сажусь на кровать, ничего не понимаю, в душе тревожно. Через полчаса-час открывается дверь, бабка обычной своей старческой шаркающей походкой идет к себе, на пару секунд остановившись напротив моей комнаты (спал я в комнате ее сына). Выжидаю какое-то время, пока она не уснет, потом собираю свои немногочисленные вещи, не забыв снять крестик, обуваюсь, выхожу на улицу. Удивительно, но тумана нет. Иду по проселочной дороге несколько часов, дохожу до шоссе, автостопом добираюсь до ближайшего города, там уже автобусом до Свердловска, потом поездом до дома...
Самое интересное начинается здесь. Я возвращаюсь домой, ключи от квартиры у меня есть. Стоит мать на пороге — сказать, что она удивляется моему появлению, значит, промолчать. Плакать начинает, мне ничего не понятно... Чуть позже успокаивается и рассказывает мне невероятную историю. Говорит, что я пропал: просто ночью встал, собрал вещи и ушел. Всех обзванивала — друзей, полицию, больницы, морги, всех на ноги подняла. Я говорю ей — мама, я же бабку твою навещал, ты сама меня уговаривала к ней съездить, вот я у нее и пожил. Мать делает круглые глаза и говорит, мол, ты с ума сошел, это бред полный, ты чего, у меня нет никакой прапрабабки, все давно умерли!..
У меня слов нет, чтобы выразить свои чувства. Рассказал ей все про деревню и про поездку. Она сначала думала, что я вру (в дурную компанию ввязался или что-то такое), но потом поняла, что я правду говорю. При этом родственники ни про какую прапрабабушку не слышали совершенно, тем более на Урале. Мать предлагает мне в психбольницу лечь и лечиться пару месяцев. Сам я категорически против этого, так как считаю, что нахожусь в здоровом уме. Не знаю, как быть — просто забыть этот случай или попытаться разобраться?.. Как вспоминаю и думаю об этом, снова начинаю тревожиться. Наверное, всё-таки придётся вернуться в деревню и разобраться — не люблю дела оставлять незаконченным
Не очень давно мне довелось пожить несколько недель в глухой деревне — называется Медвежьи Горы, находится на Урале. В самой деревне всего около двух десятков ветхих домов, сколько жителей — я не знаю. Но все, кого я встречал, были стариками. В одной из лачуг там жила моя прапрабабушка. Ей 90 с лишним лет, её дом — обычная деревянная избушка, даже не покрашенная. Огород давным-давно запущен, растет яблоня, лук и два кустика помидоров. В доме на каждом углу стояли иконы всех размеров. Куда ни глянь — везде эти безжизненные желтые лица, смотрящие на наблюдателя со скорбью и безразличием.
Пару слов о деревне. Место это находится в низине, с одной стороны горы, и со всех сторон подступает густой хвойный лес. Есть небольшое заболоченное озеро на противоположной от гор стороне примерно в паре-тройке километров от деревни. По утрам в деревне стоит туман и полумрак — кто живет на Урале, знает, какая сильная разница между утром и вечером.
Так как я был в деревне единственным молодым человеком, свободное время (правильнее сказать, все время) я проводил в прогулках вокруг деревни и чтением. Книг у бабки почти не было, не считая церковной литературы. Радовал меня только журнал «Наука и жизнь», на который подписывался еще мой отец, и книга о легендах и мифах Древней Греции. В доме было очень темно, электричества вообще не было, так что я мог читать только днем и только на улице. Но тут есть свои подводные камни — огромное количество комаров. Поначалу меня они просто убивали, а потом как-то свыкся. Да и, в общем, свыкся с полным одиночеством. Да, это настоящее одиночество, а не то, о котором привыкли говорить городские жители. А все люди рядом — это полумаразматичная бабка и старики, которые ползут в свои дома, едва завидев меня. Люди там совсем не вежливые, и даже на мои попытки просто поздороваться корчили мерзкую старческую гримасу и отворачивались. В итоге, я с журнальчиком отправлялся гулять по лесу, забирался там на гору, просто сидел и читал. Иногда разговаривал сам с собой, чтобы не свихнуться от окружения.
Но как-то со временем я стал замечать, что начал плохо спать. Нет, мне не снились кошмары — просто просыпался посреди ночи, долго не мог заснуть, постоянно было какое-то напряжение неясное, причем только ночью, днем все как рукой снимало. Сказал об этом бабке — она, в общем-то, ожидаемо сказала, что это из-за того, что я крестик не ношу, бесы, бла-бла-бла, надо исповедаться и так далее по списку. Дала крестик мне, говорит, освященный, и книжечку, «молитвенник», до сих пор помню запах страниц. Это немного успокоило меня, психологический фактор сработал — при отсутствии помощи любая помощь сойдет. Пытался читать молитвенник, язык чуть не сломал, да и вообще чувствовал себя от этого странно — попробуйте почитать, сразу поймете. Тем более долго перед сном его читать не мог — не хотел гробить плохое зрение чтением под свечкой.
На пару дней вроде отпустило, а потом началось по новой. Так, я снова просыпаюсь посреди ночи, тяжело дышу, сна нет, с кровати не спрыгиваю, просто глаза открываю. И вижу — надо мной на потолке что-то сидит в углу. Как это бывает в кошмарах, голос пропал, и я могу только хрипеть. Хочу закричать, но не могу. Проходит не знаю сколько времени, и меня чуть отпускает. Пытаюсь рукой прогнать эту тварь, она не шевелится. Когда совсем уже проснулся, надел очки, посмотрел — а это, оказывается, копоть просто. Да уж, ну и дела...
Пошел, налил себе воды, постоял немного, улыбнулся над самом собой, умыл лицо, полегчало. Возвращаюсь в постель, по пути вижу открытую дверь в бабкину спальню. Прошел по дому — ее нигде нет. Вышел во двор на улицу. Думаю, может, вышла в туалет?.. И тут вижу ее в огороде. Она ходит туда-сюда, просто ходит, как будто ищет что-то, руками траву убирает. Минуту я стою, наблюдая за ней с полнейшим непониманием происходящего. Хочу окликнуть бабку, но тут она меня замечает сама. С несвойственной для нее (да и вообще для пожилых людей) скоростью и ловкостью она идет ко мне. Я стою столбом. Она подходит ближе, говорит, внучек, тебе спать надо, иди спать. Я спрашиваю: «Ба, а что ты тут делаешь?». Она мне не отвечает, только повторяет, что мне пора спать, и в дом меня заталкивает. Захожу, сажусь на кровать, ничего не понимаю, в душе тревожно. Через полчаса-час открывается дверь, бабка обычной своей старческой шаркающей походкой идет к себе, на пару секунд остановившись напротив моей комнаты (спал я в комнате ее сына). Выжидаю какое-то время, пока она не уснет, потом собираю свои немногочисленные вещи, не забыв снять крестик, обуваюсь, выхожу на улицу. Удивительно, но тумана нет. Иду по проселочной дороге несколько часов, дохожу до шоссе, автостопом добираюсь до ближайшего города, там уже автобусом до Свердловска, потом поездом до дома...
Самое интересное начинается здесь. Я возвращаюсь домой, ключи от квартиры у меня есть. Стоит мать на пороге — сказать, что она удивляется моему появлению, значит, промолчать. Плакать начинает, мне ничего не понятно... Чуть позже успокаивается и рассказывает мне невероятную историю. Говорит, что я пропал: просто ночью встал, собрал вещи и ушел. Всех обзванивала — друзей, полицию, больницы, морги, всех на ноги подняла. Я говорю ей — мама, я же бабку твою навещал, ты сама меня уговаривала к ней съездить, вот я у нее и пожил. Мать делает круглые глаза и говорит, мол, ты с ума сошел, это бред полный, ты чего, у меня нет никакой прапрабабки, все давно умерли!..
У меня слов нет, чтобы выразить свои чувства. Рассказал ей все про деревню и про поездку. Она сначала думала, что я вру (в дурную компанию ввязался или что-то такое), но потом поняла, что я правду говорю. При этом родственники ни про какую прапрабабушку не слышали совершенно, тем более на Урале. Мать предлагает мне в психбольницу лечь и лечиться пару месяцев. Сам я категорически против этого, так как считаю, что нахожусь в здоровом уме. Не знаю, как быть — просто забыть этот случай или попытаться разобраться?.. Как вспоминаю и думаю об этом, снова начинаю тревожиться. Наверное, всё-таки придётся вернуться в деревню и разобраться — не люблю дела оставлять незаконченным
>снились кошмары
Юратод
в каком смысле "забрали"
Слышал, что у домовых из брошеных домов начинает портится характер но до прямого вредя людям все равно не доходят - могут пугать и троллить в основном, вот банники и прочие - эти могут после разрушения своего жилища превратится в весьма агрессивную и враждебную НЕХ
>\\фыфв
>в каком смысле "забрали"
яндексуем "переезд домового"
Деревенский гачимучи
>>4440577
Про банника в ночных банях.
Препод на истории древней Руси рассказввал, что баня используют для омывания трупов перед похоронами. Тип тело человека там лежит до дез пор пока его в ящике не закапают, из за этого там жуткая атсосфера. А есои баня старая и ей уже несколько поколений то начиная от самих хозяев бани, там омывались и их дети, внуки и правнуки. Особенно заметно в старых русских деревнях где стены от копоти черные. Банник как бы является сгустком лютейшей жути которая ночью аки оборотень злая бесяка которая и за ногу цапнет и ебало расцарапает. А днем или вечером на семейных купаниях и веник подогреет и дров подкинет, короче двуличная нечисть.
Про банника в ночных банях.
Препод на истории древней Руси рассказввал, что баня используют для омывания трупов перед похоронами. Тип тело человека там лежит до дез пор пока его в ящике не закапают, из за этого там жуткая атсосфера. А есои баня старая и ей уже несколько поколений то начиная от самих хозяев бани, там омывались и их дети, внуки и правнуки. Особенно заметно в старых русских деревнях где стены от копоти черные. Банник как бы является сгустком лютейшей жути которая ночью аки оборотень злая бесяка которая и за ногу цапнет и ебало расцарапает. А днем или вечером на семейных купаниях и веник подогреет и дров подкинет, короче двуличная нечисть.
Есть у северных народов дичь лесная, да не простая. Выглядит как зяц, кричит громко и мерзко стрекочит, на спине крылья, а на голове рога оленьи. Эдакий заяц химера. А зовут этого косого Вольпертингер. Еще есть пиво с такой же иллюстрацией как на прикрепе.
Пили как то с другом это пиво (он сам русский немец с характерной немецкой фамилией) и он рассказал мне примерно то же что я поведал вам выше.
Я задумался о том как в голове у европейца 16-18 века могло появиться такре несуразное существо и вот что придумал.
Гипотетическая ситуация, толпа пьяных немцев идет из одной деревни в другую поздней летней ночью 1488 года, на улице тепло, а ребята во хмелю. И вот им на дорогу выпрыгивает заяц, весь в древесной смоле к голове прилипли ветки, к спине куча перьев куропатки в которую он влетел убегая от лисы, при этом мерзко кричит (зайцы кричат, и делают это очень гадко (подстреленый заяц кричит как младенец в метро)). Немцы в ахуе, думали что увидеть по пьяне можно только белочку, а тут такой зайчик подвернулся.
Вообщем распизлели дружно всей деревне потом про зайца с оленьими рогами, орлиными крыльями который их всю дорогу преследовал да басом кричал что души их сожрет, и вообще там был не один заяц, а два, нет три, стая зайцев!
Пили как то с другом это пиво (он сам русский немец с характерной немецкой фамилией) и он рассказал мне примерно то же что я поведал вам выше.
Я задумался о том как в голове у европейца 16-18 века могло появиться такре несуразное существо и вот что придумал.
Гипотетическая ситуация, толпа пьяных немцев идет из одной деревни в другую поздней летней ночью 1488 года, на улице тепло, а ребята во хмелю. И вот им на дорогу выпрыгивает заяц, весь в древесной смоле к голове прилипли ветки, к спине куча перьев куропатки в которую он влетел убегая от лисы, при этом мерзко кричит (зайцы кричат, и делают это очень гадко (подстреленый заяц кричит как младенец в метро)). Немцы в ахуе, думали что увидеть по пьяне можно только белочку, а тут такой зайчик подвернулся.
Вообщем распизлели дружно всей деревне потом про зайца с оленьими рогами, орлиными крыльями который их всю дорогу преследовал да басом кричал что души их сожрет, и вообще там был не один заяц, а два, нет три, стая зайцев!
Вроде как легенда пошла не от "зайца с ветками" а от какой-то мутации или заболевания у зайцев которую могли спутать с рогами невежественные селюки
Алсо помню в ВоВ есть такой пет, которго видят другие игроки только если нажрались в игре
>Было это году примерно в 1942, когда гитлеровцы уже аккупировали всю европейскую часть страны
Двойка, Сычев. В среду на пересдачу
Я бы не стал ебать тян в белом платье ночью с товарищами.
Сначала же познакомиться нужно, не? Захотеть? Установить эмоциональную связь, раскрыться.
вот это уже крипово
Я первого неха словил в 14 лет в деревне. До этого каждый год все было тихо. Городские - они как дурачки, не видят и не слышат ничего. Они даже в лесу на медведя наступят и не заметят.
Уровень восприятия очень низкий.
по ходу, местные его и разобрали по запчастям
>Как туда попал? Чем занимаешься? С чего капчуешь? Какие с соседями отношения?
капчует с радиоприемника
поживи с годик в одиночестве в глуши - будешь "замечать" НЕХ каждую минуту
Хорошо дела идут, тред в год! Пора перекатывать.
мимооп
мимооп
>поживи с годик в одиночестве в глуши - будешь "замечать" НЕХ каждую минуту
Второй раз в Москве встреча с НЕХом была (на огромного домового похож, метра под два ростом вышел из стены, которая как будто растворилась)
Но почти уверен, что и эта НЕХ пришла из деревни - у меня как раз в тот момент там умирала бабка, о чем я узнал только через 2 недели, приехав домой.
Города НЕХи похоже не любят - много долбоебов, шума, суеты, плохая экология, излучения всякие.
Надо ли перекат делать, аноны?
ОП
ОП
Конечно нужно! Это же один из самых лучших тредов на сначе.
Этот тред на архиваче есть?
Если б батя был кабаргой
Первый
http://web.archive.org/web/20130517225358/http://2ch.hk/sn/arch/res/130956.html
Второй
http://arhivach.org/thread/1565/
Третий
http://arhivach.org/thread/13740/
Четвертый
http://arhivach.org/thread/88307/
Пятый
https://arhivach.org/thread/213906/